banner banner banner
Бзик в кратком
Бзик в кратком
Оценить:
Рейтинг: 0

Полная версия:

Бзик в кратком

скачать книгу бесплатно

Бзик в кратком
Тимофей Викторович Вилкин

Кто-то из них мчит в деревню на «Жигулях» с взрывоопасной боеголовкой на заднем сидении. Кто-то, занимающий верховную должность в верховной организации, пытается нелепым образом утонуть в Таиланде. Некто молодой думает о покупке ружья, а некто вечный вновь и вновь отправляется в космос, чтобы помочь мальчику с крайнего севера повзрослеть и наконец отыскать ответы на все невозможные вопросы. Бесчувственные картины иных миров сплелись на страницах этой "легковесной" книги, чтобы раз и навсегда, с долей иронии, продемонстрировать, на что способен скачок из одной плоскости в другую. На что способен Бзик в кратком!

Тимофей Вилкин

Бзик в кратком

Тригандеган

Сегодня открываю глаза и вижу перед собой пушистый серый хвост. Длиннющий, а самое главное очень уж не кошачий. Совсем не Маруськин, а она ведь одна у меня прописана в квартире, и одна одинешенька имеет право ходить с каким-никаким хвостом и что-то там недовольно мявкать, если вдруг я подзабуду как можно раньше с утреца, как раз перед работой вылить ей в персональную мисочку ее любимое желе из кролика.

И неужели ещё кто-то хвостатый сподобился пролезть сюда? В холостяцкую то берлогу с решетками на окнах и крепкими на вид чугунными щеколдами на всех дверях… Триганде. Иной раз и мне не так просто сюда вернуться – входной замок все чаще и чаще заедает. Как-то вот и не верится поэтому во вторжение инородных хвостов. Да к тому же я ведь с детства считался неисправимым скептиком, понимаете ли. Вместе с тем «уважаемые» люди моего района признавали меня пареньком, что называется, правильным. Они-то уж так запросто признаниями не разбрасываются – статус не позволил бы. И как могу я спустя десять лет взять да подвести их, уже в большинстве отбывших на тот или не совсем тот по дальности свет? Как смею свести на нет заслуженное ранее уважение? На эти, казалось бы, риторические вопросы я отвечу так: плевать мне нынче на подонков и на их штучки-дрючки. Устал я от этого всего пубертатного. И именно по причине усталости, а вовсе не из-за пацанской выделки, не показал я перед неожиданной хвостатостью ни страха, ни удивления, ни чего-либо еще сомнительного. Желудок ныне болит гораздо страшнее. А тут подумаешь, извивается по комнате несчастный серый хлыстик и подобно тентаклям присасывается поочередна к шкафам, к обоям, к люстре, к настенным моим картинам.

Раньше я их коллекционировал. Пейзажи эти. Портреты тоже в определенный момент жизни сильно любил, особенно те, что изображают незнакомых людей. Благодаря ним, т.е. картинам, не затухал у меня огонёк некоего энтузиазма, тихо поющего мне все ту же одну фразу: «И ты, Емеля, тунеядец и возможно, что Альфонс, имеешь возможность запечатлеться рукой художника на холсте. Да так, чтоб далее твоё изображение ходило из рук в руки аль стояло у торгаша на рынке со сторублевкой под рамой и гордо продавалась». В общем то, сам себе кую я счастье и надежды, но и не без родительской поддержки, само собой.

К надеждам я, кстати, никогда скептически не относился, потому то у меня их вагон. Разгружаю каждый раз, выходя на улицу и заходя в магазин. Заполняюсь ими вновь, когда выхожу с работы и возвращаюсь домой через дверь с неподатливым замком. А вот на самой работе я овощ овощем. «Сухофрукт», как однажды выразилась моя коллега Лариса Викторовна. И нет во мне ни единого семечка чего-то разумного, когда я заполняю техническое задание. Лишь одинокая навязчивая мысль.

Чтоб со мной было, если бы этот хвост вырос бы в моем чересчур отапливаемом кабинете без кондиционера? За что бы я его принял, не имея при себе даже малой толики чего-то одухотворённого, пейзажного, в конце концов? Принял бы возможно за канат, ведущий к богу, или может увидел в диковине намек на морской узел. Ой, все равно одно и тоже. Даже сейчас, находясь, якобы, в зоне комфорта, не чувствую былого разнообразия мыслей. А я ведь так им кичился.

Я был гордым и предубежденным в том, что территория, в которой я мог бы чувствовать себя естественно, будет только расти. Помню, одна добрая старушка мне сказала: «Чем старше становишься, тем больше возможностей». Так вот я в эту мудрость и верил. Верил, чувствовал легкое дежавю в старушкиной фразе и поражался, почему мой скептицизм такой избирательный. Не уж то логика у меня хромает? Даже если так, то точно не у меня одного с ней проблемы. Эй, хвост, у тебя какие-то проблемы? Какого же черты ты тут забыл, пушистый дурачок?

А он мне не отвечает. Вот уже десять минут. И то ли я спрашиваю у него не вслух, а про себя, то ли хвост совсем в моем доме обжился, чтоб вот так нагло себя вести. Ни единого звука. Ни попытки донести до меня что-то с помощью азбуки Морзе. Наверное думает, что я ее не знаю. Глупец. Не ведает, на что способен человек, когда не хочет заниматься важными делами. Бытовухой, например.

Стойте. А ведь этот хвост не иначе, как мне дарован свыше! Заместо наскучивших картин явился мне после двенадцатичасового сна и вновь предложил расставить все точки над «и». Так как нет у меня больших зеркал в доме, поскольку создают те мнимые ощущения увеличивающихся границ, перестал я видеть собственное вычурное отражение. А этот, здрасте, болтающийся на люстре рудимент, словно взращённый всеми отсветами заснеженного города Салехарда, моего города, чисто и без стеснения достоверно пародирует меня и мое вчера.

Пятница то была. Вроде. В днях я право путаюсь, зато в остальном буду предельно точен. А как не теряться в датах, когда график труда непостоянен до безобразия? Короче, вышел вчера с работы вместе замом по экономике Екатериной Павловной Прокошевой – сукой страшной. Вечно перекладывала на подчиненных свои обязанности, а потом забывала чьи же они на самом деле. Отработанный годами метод. Иногда ее выходки касались и меня, хотя, казалось бы, к ней в подчиненные никем не зачислялся. Но что в таких ситуациях, подскажите, делать простому закупщику, то есть мне, с пустой трудовой книжкой и неустойчивой, ещё не обветрившейся на стервозном морозе психикой? Ладно, опустим рабочие детали.

Время было восемь вечера, кажется. Иными словами, хоть сразу в бар иди да нажирайся с горя от таких вот поздно начинающихся пятниц. Они такие болезненные. После них и суббота не суббота, а вылитый понедельник. Да ещё и «замша» эта, как мы ее прозвали в народе, краски сгущает. Спускается по заснеженному крыльцу конторы, скользит каблучками по заледенелым ступенькам и букой ворчит: «Ни черта не успеем к концу недели. Кадров говорит ей не хватает. А как же… Всем не хватает, а ей одной подавай. Вот жиж»…

Старая карга специально говорила достаточно громко, чтобы я мог расслышать. Это ее знаменитый способ подорвать среди коллектива репутацию выбранного ею под экзекуцию человека. На сей раз ее жертвой стала как раз начальница моего отдела. Но мне плевать – еще в служебном коридоре с ней попрощался. Я, как рядовой закупщик, уже научился закупоривать уши, когда речь идёт о вышестоящих лицах. Азы подобной стойкости были познаны мной ещё в первые годы студенческой жизни. Нередко из тех позабытых времён достаю это самое воспоминание, в котором Бородатый профессор иностранного языка с чёрным дипломатом в руках и грязными лакированными туфлями, опоздавший на пол часа и заметно пошатывающийся от недосыпа, запыхавшимся голосом произнёс: «Друзья мои, если уж выбрали одну версию событий прошлого и планов будущих, то держитесь с ней до конца и не позволяйте людям наподобие Александра Васильевича вас переубедить». Кто такой этот Васильич я, хоть убейте, не вспомню, но фраза, хоть до одури простая, накрепко зависла в моем сердце, если сердце конечно это не лживое и не врет самое себе.

Помню, как опять спокойно выдерживал крысиные разговорчики замши. Нам идти несколько кварталов в одном направлении, так что я, считай, уже по привычке слышал ее в пол-уха, а сам думал о природе «триганде», который периодически принимал в течении многих лет.

Столкнулся с ним ещё со времён школы, и вот никак мы не можем разойтись. И я в одну сторону, и он туда же. Бывало даже в метро спускался с мыслью о нем. Из-под земли, гад, достанет. При том отмечу, что принимал я сам «триганде» отнюдь не часто. Можно посчитать разы на пальцах одного единственного человека. Я серьезно. А вот мысли об этом тягостном веществе никак не пропадали. Они всегда шли вровень с моими мечтами о будущем успехе, о первом миллионе баксов, о «Буггати» и «Крузаке». И уж столько лет мне не удается вышвырнуть эту грязь ни

достойными книгами, ни боди-хоррор фильмами, ни изобразительным искусством, ни даже такой же нечестивой БДСМ-порнушкой. Все пробовал, кроме подлинной любви, но это мне, признаюсь честно, пока что не по зубам. Да и не верю я в нее так-то.

Зачастую думы о «триганде» затрагивали тему собственных причинно-следственных связей. Как так произошло, что интерес к веществу превысил само желание бездумно пить этот гадкий раствор?

Ну, во-первых, я пришёл к печальному выводу, что сила подросткового романтизма увесистее, чем кажется на первый взгляд. Ее не одолеть обыкновенным старением. Здесь надобно в полной мере пережить дурашливость и уж потом только, конкретно и по-мужски высморкать ее подальше. На словах звучит просто, но теория зачастую легче практики. Теория может быть неполной. Она способна пропустить мимо ушей правильные ответы на все импровизационные вопросы действительности.

Во-вторых, нельзя отрицать, что «триганде» – умелый манипулятор человеческой психикой. Это факт, который ученые-химики, вероятно, смогли утвердить не только путем проведения тысячи кафедральных дискуссий, но и исходя из итоговых результатов, полученных опытным путем.

Я сам своего рода ученый. Глубоко отложилось во мне – бакалавре с синим дипломом, то, что обычно на виду у магистров и аспирантов. Я говорю о тонком умении переходить на псевдонаучный язык и о неловком желании устраивать эксперимент для собственных мотивирующих нужд. Потому однажды, года так три назад, я совместно со своим коллегой по двору – желтолицым Ваней Квашеным, упокой, Господь, его душу, произвел неимоверное количество расчётов и потратил на это дело чуть ли ни все лето, чтобы узнать наконец среднее значение времени тех промежутков, в которые мой мозг «могет» обходиться без упоминания в своих нейронах малейшей информации о «триганде». Признаюсь, что занимался тогда скорее ребячеством, чем наукой, что на деле все подсчеты оказались субъективными, а сейчас у них и вовсе истек срок давности. Нынешнее мое положение наверняка многим хуже. И я теперь только лишь успокаиваю себя теми пятнадцатью минутами свободы, что были высчитаны ранее. Говорю себе перед сном: «Тебе всего лишь кажется, Емеля. «Триганде». Кажется, что скоро позабудешь другие слова и станешь бездумным автоматом «Триганде-gun'ом».

Пока мне все это думалось да казалось, мы вместе с Екатериной Павловной преодолели первый квартал совместной ходьбы. Так бы на работе эти самые кварталы незаметно перешагивать, но нет же. К слову, я сразу заметил, что «замша» куда-то торопилась. Обычно скользкие сапоги на внушительном каблуке не позволяли ей поспевать за моими бегущими домой ногами. Но в эту пятницу она прямо-таки, как олениха в поисках ягеля, неслась по заснеженным тротуарам следом за мной. Говорить она перестала, видимо почуяла в этом бессмысленность. Только слышались мне чуть позади приглушенные вздохи да охи и бесконечный снежный хруст.

Еще помню, подумал, что проблема во мне. Будто бы не «замша» стала быстрей в эту пятницу, а я сам замедлился. И ведь действительно могло так оказаться. Я этому даже успел найти какое-никакое объяснение. Просто в очередной раз в среду вышел на работу без подштанников, и температура -35 не смогла напугать. Лишь на рабочем месте я ощутил, как горят огнём икры и гудит причинное место. Бог с ними, с икрами, сами быстро оклемались, а вот в паху до сих пор неприятно зудело и метко покалывало. И в момент пятничного возвращения домой я, таки натянувший на себя термоштаны, тоже беспрерывно слышал болезненную пульсацию у себя между ног. Эта боль могла бы меня невзначай замедлить. Но все оказалось не так. Проходя мимо бронзового памятника Ленина, я подумал: «Везет старику, его бронза веками простоит, не шелохнется, не то что моя бессовестная и красная».

Вдалеке стал виднеться мясной ларек. Из себя он представлял небольшой белый вагончик, в котором пожилая женщина ненецкой наружности, опираясь на электрообогреватель, целыми днями торговала сырой олениной и может быть чем-то еще. Я туда не часто захаживал, поэтому об ассортименте говорить не возьмусь. В целом цивильнинько, как для пристанища традиционной кухни кочевого народа. Встреча с мясным ларьком стала для меня роковой. Именно это пытался показать хвост, скрючиваясь передо мной в ужасных судорогах, разбивая все картины, круша в щепки тяжеленный шкаф.

Из двери ларька, пригнувшись, вылезла мать в красной болоньевой курточке, за ней выпрыгнул ее ребенок – мальчик лет четырех, укутанный в огромный зеленый шарф из-за которого торчали лишь ноги в горных ботинках снизу и головеха в дурацкой шапке-ушанке сверху. Парнишка радостно подпрыгивал и кружился вокруг своей матери, которая пыталась, перекладывая наполненный пакет из одной руки в другую, надеть кожаные перчатки. Как вдруг парнишка обернулся в нашу сторону и быстро, как козлик, поскакал к нам навстречу. Тут то я уж допер, что преграждаю своим больным телом дорогу семейным узам Прокошевых. «Триганде». Свернул по тротуару правее, уступил место запыхавшейся бабушке, которая, кажется, успела за недолгий путь подвернуть ногу, и теперь заметно прихрамывала.

Екатерина Павловна чуть нагнулась и распахнула объятия для внучка. Тот нехотя в них вошел.

– Суслик, ой да, суслик, не замерз? – поинтересовалась «замша» у невинного дитя.

– Неа, ба, ты мне купила, о чем договаривались?

– Ах ты какой, негодник, сразу про подарки. Не гоже? Тут между прочим юноша с мой работы. Глянет, какой ты хитрый, сразу за подарками лезешь, подумает, чего не то…

– А, это твой пёс что ли?

Мальчик глядел на меня своими четырьмя глазами и лыбился во все свои без малого десять зубов. А я же просто хотел пройти мимо. Пролезть по узкому тротуару через выросшую из людской плоти, норковой шубы и зеленого шарфика гору тщеславия. Зайти в продуктовый магазин и купить парочку «дошираков» и молочный коктейль. Хотел быть может ужраться в усмерть можжевеловой настойкой, охлаждающейся у меня в холодильнике. Но нет. Меня назвали псом. Оскорбили так, как никто и никогда. Оскорбил ребенок. Повинное ныне дитя, у которого не было ни единого шанса сказать что-то иное или же просто промолчать, ведь его бабушка сука. Его бабушка – лицо своего еще несмышленого внука. Не повезло Суслику обзавестись таким хитрой, подлой мордой, которую сразу же приняли бы в моем дворе.

Я закипел как чайник, загудел как паровоз, хоть этого никто и не услышал. В общем то я и не хотел, чтобы кто-то почувствовал мое нетерпение. Я не Магомет-демонстратор и никогда им не был. В целом, я не сторонник ни одной религии. Если уж и хотелось, чтобы меня наградили амплуа, то я бы согласился именоваться «человеком дела» или стахановцем, если бы предстояла личная встреча с Владимиром Ильичом. И да, мам, да, пап, коверкаю я это понятие, которое вы оберегали во мне с пеленок, которое телами защищали и в восьмидесятые, и в девяностые, и в нулевые. Которым вы укрывали меня от проливного дождя на запутанных улицах. В каждом твоем поцелуе, мама, я прекрасно вижу то, что значит для тебя эти два слова: человек дела. В каждом кулинарном шедевре твоего приготовления, будь то салат «Подсолнух» или макароны по-флотски, я чувствовал значимость этого выражения. Ты словно бы подкармливала меня своей верой в будущее России. Отец, теперь о тебе. Пускай мы не так часто общались, лишь единожды вместе скатались на озеро порыбачить, хоть ты, как и я, любил изловить ротана покрупнее и обматерить его за внешнюю убогость. Я тебя боялся, и ты меня, кажется, тоже. Я ценю твои

попытки, и я определяю их как очень важное дело, с которым ты, если и не справился, то уж точно был близок.

Дорогие родители, я ценю все, что вы для меня сделали. Помню каждую копейку, которую вы вкидывали в мою свинку-копилку, чтобы я освободился и наконец вдохнул воздух свободной грудью. Но нежданно-нагадано чужие люди посадили меня на цепь. Очень просто взяли и прижали меня детской рукой к вонючей будке и указали, что именно мне делать и как поступать. Но я-то уже не малыш и сам способен искривить свое лицо, как пожелаю. Смею скорчить гримасу, которая защитит мою родню и всех предков от пятничного позора. Это маска чекиста к столетию годовщины основания комиссии.

Я разделил гору на пушистое и зеленое. «Триганде». Она в неожиданностях податливо развалилась и упала на белый снег поближе к своим. Я поднял ничего не понимающего мальчонку, а он в свою очередь пустил сопли на свой подбородок. Он мелкий и жалкий, но я, черт возьми, такой же – человек жалкого дела. Мальчик полетел из моих рук спиной на бордюр или поребрик, кому как удобнее. Шлепнулся, как вылитый на сковороду желток, и завопил, как сформировавшийся цыпленок. К нему уже с тяжеленым пакетом спешила мать в красном одеянии, и я ни за что не стал бы ее трогать.

Тут на снегу начала шевелиться «замша», но я ее, такую бедненькую, быстренько успокоил. Пнул по спине, чтобы оставить на семействе Прокошевых родовой синяк. А затем я сквозь сдержанные запахи оленины трусливо и крайне по-деловому побежал в бар «Мюнхен», чтобы на вынос закупиться сангрией и провести ночь в компании испанских танцовщиц. Или французских, мне особо не важно, главное – получить экстаз. Бездумный. Своевольный.

Спасибо, бармен, ты так добр. Ты добавил вдвое больше грейпфрута, чем мог бы. Спасибо дверной засов. Ты поддался намного быстрее, чем я ожидал. Я благодарю от всей души эту холодную пятницу, ведь она чудесно закончилась и не прервалась, да уже никак и не прервется, черным понедельником. Наконец, я поблагодарил бы тебя, мой дорогой пушистый хвост. Ты нарисовал великолепный мой портрет в формате А1, и я с новой силой полюбил этот картинный жанр. Как величаво изобразил ты образ двадцати четырехлетнего ленивца и возможно, что альфонса. Пририсовал к моим бледным плечам погоны, как мечтал сделать мой боязливый отец.

Но не проси, пожалуйста, не проси обернуться меня и посмотреть на то место, откуда ты растешь. Я право боюсь осознать, что за время сна ко мне в квартиру прокрался безумный доктор и пришил тебя к моей заднице. Я лучше допью сангрию, поглажу голодную Маруську закрою глаза и продолжу верить в то, что это просто странно протекающий экзистенциальный кризис. «Триганде».

Бзик в Кратком

Посвящается солнышку, которое светит только для меня

Посвящается тучке, которая громом отдается в ушах

Объяснение

Данная книга хранит в себе один лишь вымысел. Правда. В ней нет реально существовавших людей, а еще ее повествование не поддается никакому логическому объяснению, как бы вы, дорогие читатели, этого тайно не желали.

Но, если отбросить логику, оставить ее, так сказать, на задворках чудного остроумия, можно запросто догадаться до того, что алогичный сюжет «Бзика в кратком», хоть и имеет нелинейные составляющие, по своей сути выстроен в форме замкнутого коридора с односторонним движением, где события и вопросы дополняют друг друга. Рассказчик (у него есть имя), как бы не пытался перевести тему или же сделать вид, что увлечен разными персоналиями, все равно продолжает кружиться с одинаковыми формулировками, как белка в колесе.

Так же в книгу полупроизвольно вставлены поэтические потуги. Удачи.

2001

Джон Картонов должен был прилететь на космический корабль «Вафли-232» еще в Юрьев день, однако его нелюбовь к русским именам вывернула «валенок» (космический термин) в противоположность к «Югу» (псевдокосмический термин), что, несомненно, замедлило шаттл.

Цель Джона была проста; договориться с кораблеанцами (т.е. с жителями корабля) о создании новой звезды, мощнейшего источника энергии, способного обогреть и обжарить все уголки Молочного и Немолочного (Овесного?) пути. Кажется, Джон всю жизнь самостоятельно мечтал стать источником тепла. Кажется, всерьез думал научиться согревать всех высоким градусом своего дыхания и низким порогом вхождения, но, к несчастью, мышечный материал, из которого сегодняшний астронавт Джон состоит, не способен быть тем самым эликсиром спасения для молекул, избегающих холод и ветер. Тем ни менее телесный картон очень хорошо горит. Такой картон легко может стать проводником огня и путеводителем спасения. Джон действительно догадывался об этом с малых лет, и именно поэтому он, начиная с юношеского возраста, завел себе еще мечту «Плана Б». Он думал о том, как бы прослужить хоть миллисекунду своей алгоритмической жизни в звании старшего прапорщика – кормильца, камикадзе и защитника всей галактической провизии. Как жаль, что все не так легко.

С самого первого дня своей жизни, который, между прочим, случился поздней осенью, он уже умел разговаривать и производить в своей голове мозговой штурм со своими внутримозговыми друзьями. Первая мысль, которая посетила новорожденного Джона, состояла в желании выпить стакан апельсинового сока. Вторая – предлагала застрелиться. Это были две самые свободные мысли, которые можно было представить. Так просто и одновременно тонко чувствовать мир не умел ни один младенец. Стало очевидно (кому-то уж точно), что Картонов станет избранным. Великим космическим героем!

Уже в двенадцать лет он научился ходить! Это было невероятно. Мальчик встал и попрыгал, как лягушонок, а следом взял два старых веника, взмахнул и умудрился подняться над землей на пять или даже шесть сантиметров. Это было настоящее чудо. Дети показывали на него пальцем. Соседи фотографировали.

Увлечение психоделией у Джона началось очень рано. Виной всему стал рассказ, какого-то американского писателя про мальчика, периодически превращающегося в газонокосилку. Джон, наверное, тоже мог превратиться в инструмент по подстрижке газона, но он никогда не пробовал. Он любил превращаться в цветы, в качели. И когда он превращался в качели, любил катать свою бабушку. Он ценил свою бабушку, хоть и не всегда верил в ее натуральность. А вместе с ней Джон ценил и дедушку. Эти двое – единственные, кто с удовольствием доставали тетрадку с Джонниными записками (которую он привык не скрывать) и хотя бы делали вид, что читают. Может быть и не особо всматривались во все страницы многотомного дневника, но уж точно понимали, что все те буквы и цифры вовсе не хлопок воздуха. И даже не взрыв, прости всевышний. Это сама судьба. Это то, что нужно контролировать.

Быть музой – это не значит стоять, как вкопанный. Надо копать, помогать. Чтобы в конечном итоге вышла не канава, а колодец полный святой и чистой воды. У Джона была своя и очень хорошая муза. Каждое утро тех далеких месяцев юношеского максимализма муза подходила к его кровати, бережно поправляла одеяло и по-товарищески жала Картонову руку за его успехи. Сжимала так сильно, что и сейчас на правой руке у него видны маленькие шрамы. И, к сожалению, ни один раствор или же крем не сможет излечить когда-то праведную конечность.

Когда Джон подрос предприимчивый дедушка отправил его учиться в Таиланд. Там он познакомился с Каштаном Огибаловым, Николаем Абрамовым, Эдуардом Покровским и его племянником – Эдуардом Покровским-Третьим, а еще повстречался с Виктором Париковским, Леонидом Форсмажоровым и Сигизмундом Петровым. Они все отличные ребята и патриотичные люди. Кто-то умер за родину, кто-то случайно, но абсолютно все сделали это за идею. Теперь их стоит забыть. Неоправданные средства слишком навязчивы.

Кстати, Джон готов умереть за идею. За как будто бы свою. Другие идеи в основном были отвратительны для него. Жаль их не порезать ножом, не раздавить молотком, не плюнуть им в неказистое лицо.

Именно благодаря принципам верности одним взглядам и своему чертовски важному предназначению Картонов попал в космос. Во время прохождения тайландской учебы все учителя Щаолиня советовали ему стать маляром и начать во благо мирового культурообразования разрисовывать стены Ньюкасловских домов в зеленый цвет. Как только разрисовал одну поверхность, отправился бы к другой налаживать экспозицию. Своего рода путешествие. Но чхать Джону на путешествия, а уж тем более на приключения. Все это звучит ныне слишком задорно и крайне своеобразно. А вот путь Джона до корабля «Вафли-232» совершенно обычный. Тем он и привлекателен. Никаких тебе погонь, перестрелок, смертей семнадцатилетних мальчиков с голосом, как у Вуди Вудпекера. А самое важное в этом космическом пути вовсе не эмоция. Один лишь результат – вот что главное…

Корабль-цель был расположен в пустоте бесконечного космоса. Ни единого звука, но в ушах все равно слышится спэйс-рок.

Подлетев к «Вафлям» на расстояние сорока трех пуль, Джон заплакал. Он не был актером – фальшь была видна с первой секунды. Слезы разлетелись по всему скафандру, образуя в нем микроклимат, напоминающий грозовое явление. Островскому в своем литературном кружке и не снилась такая гроза. Слезно не потому, что кто-то умер или не было выхода. Просто так вытекает. Это словно бы молниеносная атака на сознание, напоминающее судорогу. И она мигом прошла. А корабль тем временем распахнул входной шлюз.

Джон Картонов перед совершением космического трансфера открыл бабушкин сундук, чтобы достать из него документ договора о создании новой звезды. Сундук – единственное, что напоминало Джону о семье на этом корабле. Дедушка специально его сюда приволок, чтобы он служил знаменем.

Договор – последнее, что нужно Джону для выполнения миссии. Увы, он без госдарственной печати и до сих пор пахнет едкими чернилами.

Джон посидел немножко на дорожку и полез в корабль к инопланетянам.

Раса Покатаков – весельчаки вселенной. Поговаривают, что именно они сжали газопылевое облако, изобразив в последующем узкий мирок – людское пристанище. Говорят, что именно благодаря покатакам случился культовый конец детства. Выдумки, конечно. Покатаки даже на чертиков не похожи. Вот увидете.

Встречают Джона трое покатаков. У них странная церемония приветствия – необходимо проговорить алфавит своего народа. Джон забыл буквы на половине. Ничего страшного. Покатаки тоже его не знают. Русский (РУССКИЙ?) язык забыт. История перевернулась в понимании всех задом наперед.

Джон показывает помятый договор самому главному из тройки. Главарь выглядит, как большой суслик, а двое по краям вылитые бобры. Один желтый, другой коричневый. Вот и увидели. Главарь долго изучает всученный ему в лапки договор без печати. Кажется, документ был вовсе сделан в космосе и на скорую руку. Джон Картонов вспоминает все ненаписанные им стихи и песни, которые вовсе не знает.

Вдруг оказалось, что пожар идей в нем никак не угасает, что он будет с Джоном до самого конца. И ни одна звезда не погасит то, что бессмертной, чем она сама.

Главарь покатаков наконец-то перестал читать договор. Его улыбка, которая и до этого была натянута, превратилась в узкий канат. Он подошел к маленькой столешнице, что стояла сбоку помещения. Поднял с нее фарфоровую чашечку и спросил у всех здесь присутствующих: «Чаю?»

1

Биография артиста, в которой главное не человек,

А искусство!

Будучи совершенно не в курсе дела, а уж тем более всякого рода его конкретики, считаю самым лучшим вариантом для достижения хоть какой-то профессиональности станет движение путем образов и мыслей, которые стремительно будут искать пустоту в той же самой пустоте. Условно представляю, что эта пустота черного цвета. Она ни то, чтобы пугает, однако вызывает какие-то странные эмоции. Желание остановиться и выбросить все из головы, например. Но существуют же в нашей обыденности люди, которые зажигают свет. Это уже здорово. И приятно. Остается лишь дело за малым. Добавить жизненности, честности, понимания, сочувствия, интереса ну и еще чего-нибудь эдакого.

Пожалуй, и стоит начать со света. С маленького огонька, который только что начал свою жизнь и сразу углубился в старчество и одиночество. Начать с самого, как кажется, простительного повтора.

Старик и его старая деревянная изба, что расположена в глубочайших дебрях рыжего леса. Он ежедневно сушился, а она извечно подгнивала. Когда нечем сегодня заняться (а затем и завтра нечем) взгляд углубляется и становится шире. В зеркале сетчатки начинают твориться метаморфозы, благодаря которым окружение приобретает более волнительные очертания. Вот и небо как будто лазурное и, конечно, красивое, и дышать как-то приятно, и этот чудаковатый лес цвета юношеских волос определяет собой обогащение, материальное и духовное. Так бы старик и ощущал мир дальше, если бы ни побочные эффекты от бездействия и инфекций (в меньшей мере). Начинаются невыносимые боли. Это предпоследняя стадия хвори. А последняя… Это конец.

Вот лежит старик на кровати и дует в его большие уши вентилятор, который уже будто и не может прекратить. Благодаря нему только сильнее чувствуется сухость. Сухие глаза и рот. Нет ни капли воды, ни струйки соленого пота. И кажется, что нет вместе с тем признаков жизни в этой избе. Куда-то она убежала, стоя на месте. Смешно и страшно.

Где начинает гореть огонек, сгорает человек. Для одних этот процесс выливается в мучительное ожидание, а для других в секунду осознанья. Самое начало – это повод подумать: готов ли я (Земной я) на жертвы, которые обязательно будут и которые с большей вероятностью окажутся серьёзными.

Страшно… Если переборщить со своими попытками что-то преобразить и открыть нормальные двери восприятия, то можно небезосновательно считать потерянным все остальное, не менее (или чуть менее) важное. Это и счастье, и любовь, и спокойствие. Каким же аккуратным необходимо быть, чтобы обойти все препятствия и не оказаться в больничной палате или чего еще хуже. Да, и правда немножко страшно.

Чтобы не бояться, окунусь в некоторое второстепение. В тоннеле не было освещения и не было зеркал. Никто не охранял вход и выход. Словно подземный переход, но без нищих и странных, хотя может где-то их кости и захоронены поблизости. Стены где-то горячие, а где-то могут вызвать озноб. Это не противопоставление друг другу, а скорее черты характера. Этот тоннель вполне способен быть чувственным и безусловно может вызвать неподдельные эмоции у мимо проходящего. Он в принципе вообще мог бы быть человеком, но увы. Так вот, идет кто-то по нему, а он начинает усмехаться залихватски тебе вдогонку. Сначала, даже сложно сказать, как на это прореагировать, ведь никакой шутки не было. Неужели это издевательство? Если так, то кажется – оно заслужено.

Мастер слишком слаб, чтобы не попасться под свое наказание. Это не последнее, что совершит тоннель. Уверенность в этом хоть и расстраивает, но при этом придает некую стабильность.

В это время старший прапорщик Картонов только лишь проснулся.

Эпилог

Больничная кровать. Снова.

Или кровать отлично лечит?

Увидел парус путь мой млечный

И то,

Как ярко белый цвет сияет

Вечным поведением событий

Спасение людей?

Спасение без вскрытий.

Совместно с кислотой лимонной и пустотой соленой

Летают стулья,

Стул один…

Мороженка растает…

Затихает.

И лишь вопрос возник:

«А где моя Собака?»

Это был эпилог старика. Он был и банально сплыл. Больше не появится. Скорее всего.

Уродец

Я поступил не по-людски,

Закрыв на ключ лесной колодец,

Кто виноват, что я уродец,