Сказка Хрустальных гор. Том II

Виктория Рудницкая

Сказка Хрустальных гор. Том II

Часть 3. Компас. – XVII –

– XVII –

У меня никогда не было твёрдой земли под ногами.

Тем далёким осенним днём мы с родителями гуляли за городом – было на редкость тепло и солнечно. Несколько недель до этого погода была хмурой, почти без конца шёл дождь, но теперь об этом напоминали только не до конца просохшие лужи и грязь. Когда я был маленьким, ноги слушались меня плохо, и в свои три года я усердно, назло себе самому, забрался повыше на какой-то холм, стараясь спотыкаться как можно меньше. С возвышенностей всегда открывался удивительный вид, и тот раз не стал исключением. Мир казался таким огромным, а небо – и вовсе бесконечным. Я представлял, что стою у самого края этого неба, вот-вот и коснусь его притягательной голубизны над золотыми деревьями, хотя на деле стоял не выше третьего этажа. Будь моя воля, я бы летал, как вольная птица, навсегда отказавшись от ног. Парил бы над просторами неизведанных земель и нырял в облака, никогда не касаясь земли. Чувство полёта всегда дурманило меня – ветер в лицо и абсолютная свобода. Не это ли – жизнь?

Тогда, в раннем детстве, эти мысли ещё не занимали меня, но небо отчего-то всё равно было гораздо притягательнее земли. И вот, полный воодушевления, я беру разбег и лечу вниз с холма, во взмахе рук распахивая свои воображаемые крылья, и успеваю поймать всего один упоительный миг прежде, чем ноги снова предательски заплетаются и мои колени, локти и плечи пронзает жгучая саднящая боль.

Кубарем я лечу вниз и вниз, пока не врезаюсь в стену – я падаю и съёживаюсь, инстинктивно закрывая руками голову. Рядом со мной разбивается бутылка, усыпая мои волосы мелкими каплями и осколками.

– Мелкий ублюдок. Только сопли пускать и умеешь.

– Адар, не смей! – слышу я окрик бабушки и только ниже прижимаюсь к полу. За возгласом следует звонкий удар. Один, второй.

– Замолчи. Жози и Ал – мертвы, мы – разорены, а всё почему? Потому что гадёныш этот на свет появился, вот почему!

– Совсем из ума выжил, сизый осёл? – рычит бабушка сквозь всхлипы и трясущимися пальцами хватает нож со стола. – Ему четыре всего – четыре! Ни в чём он не виноват, это ты промотал всё и пропил! Ты! И детей сгноил тоже ты, когда помешался на Эвернии со своей дурной авантюрой! – она закрывает меня спиной. – Сунься снова к нему – убью!

Я хочу подняться – но не могу. Только испуганно гляжу сквозь пальцы, и сердце заходится, как оголтелое. Дед смеётся – смеётся зло, утробно, низко, и быстрым движением выбивает из рук бабушки нож. Он хватает её за запястья – она вырывается и кричит, пытается ударить его в ответ, но дед сильнее. Куда ей, всю жизнь тонкой и сухонькой, против рослого крепкого мужика? И тогда я встаю – поднимаюсь сквозь дрожь в коленях и пытаюсь оттащить от неё деда Адара. Он откидывает её в сторону, как былинку, с такой же лёгкостью подхватывает меня, пинком отворяет дверь и швыряет меня наружу.

Приземляюсь я больно, ударяясь всем телом о землю. Мне уже восемь. Не успеваю открыть глаза, как кто-то вытряхивает мне из ранца на голову учебники. Двое одноклассников приподнимают меня и пихают за шиворот грязь. Наперебой жужжат глумливые детские голоса.

– Ишь ты, паинька, бабкин любимчик!

– Сам-то – ноль без палочки!

– Будет как дед – подзаборный пьянчуга!

– Ха-ха-ха! Он и так уж как крыса помойная! Бей крысу, бей!

– Так его! И не смей зазнаваться!

В школьные годы, особенно ранние, эти шакальи дети колотили и задирали меня за всё. За одежду не всегда по размеру. За шрам от заячьей губы и щербину между передних зубов, из-за которой я терпеть не мог улыбаться и до сих пор стараюсь лишний раз не открывать рот широко. За то, что я «дылда» и «тощий как жердь». За то, что у меня почти не было денег, не было друзей, а когда стал постарше, и за то, что с девочкой ни разу не гулял. Повод всегда находился. В тот раз меня побили за оценку по проверочной работе – единственную отличную на весь класс. Хорошие отметки, как считали мои одноклассники, доставались мне под покровительством бабушки, а не за собственные знания – даже не думая, что с меня по этой причине спрос втрое больше. И потому же не хотели водиться со мной. Потому что стыдно «не самому, а за чей-то счёт».

Но я вырываюсь и даю сдачи. Поваливаю в грязь самого задиристого, сажусь сверху и бью от души. Он хрипло вопит и брыкается, пытаясь сбросить меня, но я держу его и продолжаю колотить, что есть силы.

– Тим, брось его, стой! – кричит Тео, крепко обхватив меня сзади за торс.

– Да угомонись же, дубина! – шипит вцепившийся мне в руки Бранд, когда я в замахе случайно попадаю локтем ему в бок. Ридли тем временем пытается закрыть собой от ударов хнычущего парнишку, назвавшего меня и бабушку Розу «тупой деревенщиной».

– Ты его так убьёшь!

Мне тринадцать. Втроём ребята насилу оттаскивают меня от обидчика, но я напоследок всё равно плюю в его сторону. Стряхнув с себя руки друзей, утираю подбитый нос и молча затем ухожу, сунув саднящие кисти в карманы. Я не оборачиваюсь на их окрики – слишком зол. Морна с два, думаю я, они правы. И я докажу. Я всем докажу, что я не пустое место!

Я захожу за угол – и оказываюсь дома. Ба допивает на кухне ромашковый чай, задумчиво глядя в окно. Видя меня в дверях, она произносит улыбчиво:

– Сейчас-сейчас, уже скоро пойдём, торопыжка.

Она берёт меня под руку. Тяжело поднимается, опираясь на столешницу. Стоит февраль, и в покойной роще совсем неуютно, но я обещал сводить бабушку к нашим родным. Когда мы оказываемся там, небо не проясняется и по-прежнему тонет в серости плотных туч, а неказистые голые ветви деревьев укрыты плотным снегом. Останавливаемся мы возле тех, на которых прибиты таблички с именами моих отца, матери и деда, умершего всего через год после смерти моих родителей. Его сердце не выдержало того количества спирта, которое он вливал в себя ежедневно, лишь бы забыться. Я смотрю на их годы жизни, уложенные в жалкие несколько цифр, и мне ужасно холодно и зябко – вокруг плотной завесой идёт снег, и я размышляю о том, как трудно, наверное, было взойти росткам тех, кто ушёл в феврале. Я даже не замечаю, как снежинки, белые и пушистые, касаясь припорошённой земли начинают превращаться в алые капли, и роща постепенно обращается в кровавое поле. Посмотришь – и до самого горизонта простираются маки… только я на них не смотрел. Погружённый в раздумья, я ближе прислоняюсь к бабушке и теснее сжимаю её руку, сухую и крепкую – одного этого мне всегда было достаточно, чтобы ощутить себя в безопасности, почувствовать её всеобъемлющую мягкую заботу и понимание. Но рука её неожиданно крошится, как чёрствое печенье, заставляя меня испуганно выпустить её ладонь из своей. Порыв ледяного ветра застаёт меня врасплох. В страхе я резко обращаю взгляд на бабушку Розу и только мельком успеваю заметить последнюю нежную улыбку, мелькнувшую на её губах, прежде чем вся её фигура рассыпается на куски и обращается в пыль. Я пытаюсь обнять её, удержать, но тщетно.

Горстка земли просыпается сквозь мои пальцы рядом с высаженным ростком. Снег давно растаял. Ветви деревьев укрыты цветами, аромат молодой зелени кружит голову, но для меня не существует весны – я, растерявший все краски, будто бы лишний в этом цветущем мире. Мои ботинки запачканы скользкой противной грязью, и я не вижу вокруг ничего, кроме неё. Я не успел ничего сказать бабушке Розе, хотя внутри меня этих слов настолько много, что в них можно утонуть, как в открытом океане. «Не оставляй меня», – эхом отзывается в моей голове, но с губ не срывается ни единого звука – я только заглатываю раскрытым ртом воздух, стараясь изо всех сил не разрыдаться от отчаяния. Но мне нельзя плакать и показывать себя уязвимым. Я должен быть сильным и стойким, особенно перед столькими людьми. Проститься к бабушке Розе пришли многие, даже мои друзья и их семьи. Форстер хлопает меня по плечу, прежде чем уйти, и суёт мне денег в карман пиджака.

– Будет худо – всегда, мальчиш, приходи. Помогу, чем сумею.

Я молча киваю, и, пользуясь тем, что меня ненадолго оставили без внимания, присаживаюсь на скамейку неподалёку, и даже не замечаю, как рядом со мной оказывается Тео – он кладёт руку мне на спину и улыбается горько-горько. Брандан стоит с опущенной головой, прислонившись плечом к чьему-то большому дубу – я бы одёрнул его, дурака, но каждый излом его тела кричит, что ему так же паршиво, и я благодарен ему хотя бы за такую неловкую попытку быть рядом. Даже Ридли, который вскоре тоже опустился на край скамьи, не обращает на святотатство Бранда внимания – поглядывая на меня, он нервно теребит в руках чётки и испускает тяжёлый вздох, а затем достаёт из кармана пиджака флягу и отпивает. Предлагает мне, но я едва успеваю мотнуть головой, как Тео уже делает из фляги глоток, а следом и Бранд отлипает от дерева и тоже щедро отхлёбывает, запрокинув голову. Щебет птиц, такой весёлый и беззаботный, выдавливает из меня полный злобы смешок. У жизни нет времени ждать и скорбеть. У жизни нет времени вообще ни на что. Какое там, мне самому завтра после учёбы опять отрабатывать смену. Одну за другой, одну за другой без всякого продыху, без надежды поймать ускользающие секунды. А всё потому, что из-за Эвернии в целом Альянсе всё устроено так паршиво, что даже будь ты семи пядей во лбу и работая до смерти круглые сутки, как бабушка Роза, наверх не пробьёшься, играя по правилам и по совести. Я съёживаюсь, опуская лицо в ладони, и зажмуриваюсь – глаза горят так, будто в них швырнули раскалённым песком, и потому падение в черноту выглядит благом.

Вдруг кто-то трясёт меня за плечо.

– Тим, ты в порядке?

Я вскидываю голову так резко, что Дельфина от неожиданности отдёргивает руку и отступает на шаг. В пятнадцать она стала заплетать одну широкую косу вместо двух, но тем утром, когда она нашла меня спящим прямо за столом в их гостиной, её волосы были ещё распущены – золотистые волны переливались в утреннем свете. Глядя на неё в бежевом ситцевом платье с вышитыми по подолу васильками, я не сразу осознаю, что разбужен.

– Привет. Прости, полночи вчера отмечали экзамен, я сам не свой, – глаза ещё жжёт, и я неловко потираю их спросонья. Интересно, куда пропал Тео?

– Поздравляю, – тепло улыбается она и, принеся мне стакан воды, садится напротив. – А я вот тоже хочу поступать. Только родители против, так что сама работать пойду. Жаль, в газетах почти нет объявлений…

Она барабанит пальчиками по столу, и мне хочется прикоснуться к ним, сплести со своими хоть ненадолго. Но стоит лишь подумать о том, чтобы потянуться к её руке, как мгновение передо мной неожиданно замирает. Будто время прекращает свой ход: воздух становится плотным и душным, смолкают все звуки, а пальцы Дельфины застывают в миллиметре от столешницы. Внезапно над ухом раздаётся шёпот:

– И что ты, по-твоему, делаешь?

Я оборачиваюсь так резко, что стул опрокидывается, и в тот миг, когда я зажмуриваюсь, думая, что вот-вот упаду, Тео со смехом отпускает спинку стула, которую вместе со мной потянул на себя, и присаживается рядом, расслабленно вытягивая ноги. Мы в танцевальном зале. Глаза Теогана озорно блестят от выпитого, а сам он, румяный и раздухарившийся из-за пляски, тыкает меня локтем в бок.

– Может, хоть разок потанцуешь?

Мимолётно бросив на него растерянный взгляд, я замечаю в толпе Дельфину – она сидит на скамейке в другом конце зала, задорно притопывая и хлопая в ладоши в такт развесёлой музыке. Глаз не отвести – и я, поднимаясь, не отвожу. Это играет со мной злую шутку – даже сквозь музыку слышен тот оглушительный грохот, с каким я спотыкаюсь о ноги Тео и падаю на пол в первый же шаг. Теоган подбирается и протягивает мне руку, но даже зная, что смеётся он не со зла, я не могу сдержать горькой обиды. Я чувствую на себе десятки взглядов и в подтверждение издалека слышу возглас Кормака:

– Рано вступаешь, Марш! Литавры в другой композиции!

Она видела. Она точно всё видела.

Подскочив, как ужаленный, без всякой помощи, я быстро шагаю к выходу, не обращая внимания на окрики Тео. И в каждом окне на лестнице, как в кривом зеркале, меня преследует тень утверждений моих неприятелей, уже давно обернувшаяся моим отражением:

– Перестань ты, всё к лучшему. Ты ей, дурак, приглянулся, и рад. Вот потанцевал бы ты с ней, а дальше? Такую девушку в свою нищету тащить хочешь, так, что ли? Самому-то не стыдно?

– Пригреешь её – будет в итоге несчастная, как твоя бабушка. Крылья ей все обломаешь.

– И друга затем потеряешь. Не простит, что сестру загубил.

– Головой думай своей непутёвой, во что хочешь ввязаться. Если мечтаешь о чём-то, так потрудись – вместо того, чтобы на танцах сидеть с разинутым ртом, человеком достойным стань для начала, а не тем, кем тебя называют. Хотя для такой-то девушки… силёнок не хватит прыгнуть так высоко.

И я хочу возразить, да пока что нечего. Всё – чистая правда.

Накинув пальто, из мягкого осеннего вечера я выскакиваю прямо в метель и захлопываю дверь библиотеки прямо перед носом едва нагнавшего меня Тео. Я не успеваю пройти и квартала, как поскальзываюсь на льду. Меня за предплечье ловит курящий возле какого-то паба мужчина.

– Ти-ихо. Стоишь?

– Да. Спасибо.

Из помещения доносятся обрывки чьей-то пламенной речи, изредка прерываемой оживлёнными возгласами и улюлюканьем. Видя вспыхнувшее во мне на миг любопытство, мужчина затягивается и пристально вглядывается в моё лицо.

– Что здесь сегодня?

– Да так, концерт бесплатный, – выдыхая целое облако дыма вперемешку с паром, он суёт мне листовку. – И рассказывают со сцены толковые вещи. Хочешь – зайди, погрей кости, послушаешь заодно. Там умные люди. Достойные.

Постояв в нерешительности, я открываю тяжёлую дверь и сажусь на скамейку у самого выхода. Жгучие прямодушные слова сторонников антиэвернийского движения, которые изредка прерываются музыкальными выступлениями, вонзаются метко, в самое нутро – точь-в-точь продолжение моих собственных мыслей. Когда они говорят, их глаза сияют, а за спинами будто распускаются сильные, прекрасные крылья. Всё то, к чему мне хотелось быть причастным, я вижу в них – с такими людьми я хотел бы идти бок о бок и строить будущее, в котором хочется жить. Я так впечатлён, что ещё долго сижу после окончания собрания на той самой скамейке со свёрнутым на коленях пальто, но другие люди, впрочем, тоже не думают расходиться, так что и меня даже без пинты никто не гонит.

– Ну-ка, подвинься, – кряхтя, падает рядом со мной подпитый мужчина, и я с удивлением узнаю в нём одного из выступавших антиэвернистов.

– Вы хорошо говорили сегодня. Налоговая политика и трудовые законы наши ни к морну.

– Как раз к морну им и дорога вместе с составителями, – хмыкает мужчина, отпивая из кружки. Кажется, ему вовсе нет дела, с кем говорить. А мне – есть. Мои друзья, хотя и разделяли некоторые из моих взглядов относительно эвернийского режима, не хотели касаться политики, не хотели предпринимать реальных действий, чтобы изменить хоть что-нибудь. А я – хотел, и меня ничто не сдерживало.

– Я бы хотел присоединиться.

– Как самокритично. На экскурсию или за дело? – ухмыляется мужчина, впервые обращая на меня затуманенный взгляд.

– Простите, мол, но я не шучу. Я хочу присоединиться к Вашей деятельности. Петиции, митинги, организация подобных собраний. За последние пару лет я прочёл всё, что нашёл по политэкономии, да и сам тружусь на машиностроительном и вижу всё изнутри, вижу, как можно было бы оптимизировать этот производственный подмир. Директор у нас человек хороший, но даже он связан по рукам и ногам нашим паршивым сводом законов. У меня не так много времени, но я бы всё его отдал, чтобы это исправить.

Насмешливость, читавшаяся во взгляде мужчины, сменяется любопытством.

– Тебе лет-то сколько?

– Восемнадцать.

– Вот как. Отрадно слышать, что молодёжь у нас толковая, – поставив кружку на скамейку, он хлопает себя по карманам и достаёт из одного из них засаленный клочок бумаги и карандаш, а затем, накарябав адрес, суёт мне в нагрудный карман рубашки. – Что ж, если взаправду хочешь помочь, приходи. Скажешь, что от Тринадцатого. Сумеешь раздать все листовки – посмотрим, что с тобой можно сделать.

Пожав ему руку на прощание, я выхожу из паба и попадаю прямо на декабрьское шествие Дня Альянса. Повыше натягивая шарф на лицо, я проталкиваюсь сквозь толпу к зданиям напротив, в закоулке между которыми меня встречает Двадцать Первый. У каждого члена группы Шерцера был свой сектор, и мы должны были вывесить транспарант на здании мэрии. Единственный способ попасть туда незамеченными был через крыши.

Наверху пробираться приходится мелким шагом, и даже так ботинки опасно скользят по черепице. Издалека я вижу помост, с которого выступает какая-то девушка, и люди на площади хлопают ей после каждой песни. Как только она закончит, микрофон на сцене перестанет работать, и включится тот, что находится в подсобке за сценой. С его помощью Тринадцатый скажет своё слово – их слово. Твёрдо. Неколебимо. В самое сердце толпы.

Наконец оказавшись на крыше мэрии, мы расходимся в разные стороны и приматываем растяжку к печным трубам. Двадцать Первый, как и я, встаёт на изготовке. Когда на сцене показывается мэр, он жестом даёт мне обратный отсчёт. В предвкушении я задерживаю дыхание.

Три.

– Все мы собрались здесь…

Два.

– Чтобы отметить большой праздник…

Один.

– День, когда Эверния больше не сможет прятать свои преступления.

Ноль.

Одновременно с Двадцать Первым мы разворачиваем транспарант и тут же бросаемся в разные стороны. Я перескакиваю на крышу соседнего дома и коротко оборачиваюсь – даже в суматохе Тринадцатый продолжает свою громогласную речь, хотя долетающие до меня трескучие обрывки его слов из-за гомона толпы и свистков патрульных кажутся бессмыслицей. На крышу следующего дома мне уже не попасть – он и выше, и отстоит через узенький проулок, но я, взяв разбег, перепрыгиваю на пожарную лестницу. И снова моя нога соскальзывает – хватаясь за металлические поручни, я больно приземляюсь в пролёте между третьим и вторым этажом. Руки горят и саднят, левое колено и локоть сгибаются плохо, но я через боль всё равно поднимаюсь и ковыляю вниз, спрыгиваю на асфальт и вскоре незаметно ныряю в толпу. Нарочно пригибаясь, на ходу я сбрасываю с себя куртку и шарф, чтобы меня не приметили. А людей, тем временем, будто становится только больше – со всех сторон они сдавливают меня, не давая даже толком вдохнуть. В одно мгновение от тесноты я больше не могу свободно пошевелиться. Ноги заплетаются от толкотни, и в конце концов я падаю вниз, зажмуриваясь и закрывая голову руками, лишь бы не задавили.

Но толпа вдруг исчезает, оставляя в моих ушах вместо гула только звук сбитого от страха дыхания.

Я осторожно разгибаюсь, пытаясь подняться с дороги, и обнаруживаю, что пустынная улица усыпана ворохом смятых армейских повесток. И мёртвая тишина вокруг. Ни души.

Озираясь по сторонам, я бреду куда глаза глядят, в тревожном предчувствии, и с каждым шагом мир словно становится больше, зловещее. Укрытое тучами небо вот-вот разорвёт майская гроза.

– Кто-нибудь! Отзовитесь! – кричу я в пустоту.

Куда все делись? Что за подмирский морок?

Неожиданно за спиной раздаётся болезненный стон. Обернувшись, я вижу сидящую на земле Дельфину в окружении остриженных золотых волос – она качается из стороны в сторону, словно в трансе, а в её заплаканных глазах читается ужас. В протянутых ко мне трясущихся ручках смяты три повестки.

– Пропали, Тим, – голос Фины дрожит, – совсем пропали!

В одно мгновение я оказываюсь рядом с ней и падаю на колени, крепко прижимая маленькую фигурку к груди.

– Милая… это неправда, никто не пропал.

Я глажу её по волосам, пытаясь утешить, и кажется, будто уткнувшись лицом в мою грудь она перестаёт дрожать. Но миг покоя эфемерно краток – Дельфина поднимает руку, указывая на марширующих мимо солдат, и моё сердце замирает от страха, когда среди верениц незнакомцев я различаю лица Тео, Бранда и Ридли.

Холодные, лишённые эмоций лица.

Возникший словно из ниоткуда, порыв ветра с шелестом подхватывает с дороги листки бумаги и кружит неистовым вихрем. Гулом звучит в унисон:

– За нашу родину – за нерушимый Альянс!

– Стойте, да стойте же! Вас же убьют там! – задыхаясь кричу я им вслед, но будто сквозь толщу воды – они не слышат меня, как ни срывай голоса. Шеренги маршируют безостановочно, гулко, каждый их шаг – как мерило времени. Паника во мне нарастает.

Словно в бреду я слышу секундную стрелку.

Тик, тик, тик…

Я подымаюсь. Один из листков врезается мне в грудь, и я, распрямив его, вижу надпись:

«Теоган Алфрид Тис, Брандан Фэрах Майоран и Риорделл Ивендер Мох, верные воинской присяге, проявив в бою за Альянс геройство и мужество, погибли на фронте.

Малахитское военное управление № 1.»

– Я не согласен! – в гневе я бросаюсь за ними, как за миражами – лишь бы остановить! Но земля неожиданно разверзается от солдатских шагов – низвергается в страшную чёрную бездну, заставляя меня нерешительно отступить. Прогалины разрастаются быстро. Даже если я прыгну, не добегу, не долечу до всё отдаляющихся друзей… но разве я вправе оставить их?

Дельфина встаёт и обхватывает мою руку. Жмётся ко мне, пряча лицо в рукав.

– Не ходи. Пожалуйста, не ходи.

А пропасть всё ширится. Солдаты – один за одним, дома, фонари… целые улицы исчезают в небытие с такой ужасающей скоростью, что вот-вот – и весь мир будто обрушится в непроглядный омут. Только птицы беспокойно кружат под грозовыми тучами… ну почему, почему у меня нет крыльев, чтобы всех своих близких поднять над землёй?

– Я дам тебе крылья, – слышу я голос, такой знакомый, глубокий и тягучий, как смоль.

Обернувшись, я вижу парящую над бездной фигуру – Артур Шерцер, куря сигарету, отстранённо наблюдает за разрушающимся миром, как будто ему вовсе нет до этого дела, и только обратив на меня острый взгляд, он улыбается. С одним взмахом своих могучих крыльев он оказывается прямо напротив меня.

– Для них всех, – Артур запускает пальцы в нагрудный карман моей рубашки и вдруг моё тело пронзает судорогой. Мне хочется выть, когда он со скрежетом вытягивает из кармана… нет, из моей грудной клетки карманные часы на длинной цепи. – Услуга за услугу. Станешь достойным человеком. Решай.

Артур кладёт часы в мою ладонь и отстраняется. Пытаясь отдышаться, я вожу большим пальцем по холодной медной крышке, пока не нащупываю крошечную защёлку. С коротким лязгом крышка отворяется…

…обнажая передо мной все непрожитые дни моих близких. Все их счастливые улыбки, которые я мог бы увидеть, все беззаботные дни, которые они могут встретить. Все они лежат в моих руках. Звонкие, родные голоса.

А ничто подбирается всё ближе и ближе к ребятам и к Дельфине, прильнувшей к моей руке – поглощает, как ненасытный зверь, землю под нашими ногами. Шерцер смотрит спокойно, выжидая, как коршун. Я зажмуриваюсь и стискиваю зубы… не время для слабины! Выдернув руку из хватки Дельфины, я сжимаю пальцы вокруг цепи и дёргаю со всей силы.

Цепь болезненно скользит в ране, но не отрывается – часы выскальзывают из моей ладони и в попытке поймать их я не замечаю, как делаю опрометчивый шаг в бездну. Ловким движением Шерцер подхватывает часы и держит их крепко, не пытаясь помочь мне. Пока я лечу в черноту, он лишь смотрит на меня так же непроницаемо, как прежде на исчезающий мир. В страхе я пытаюсь ухватиться за цепь, но она становится всё длиннее, болезненно врезается в кожу и раздирает в кровь руки, опутывает туловище, запястья, обвивается вокруг шеи, не давая сделать ни вдоха…

…пока всё не растворяется в разверзшейся вокруг меня тьме.

Лицо встречает тяжёлый удар и темноту раскалывает вдребезги громогласный голос.

– Тимиан Артемис Марш!

Запахло тухлятиной. Кажется, долго до меня доходила очередь, раз я успел потерять сознание. По лицу стекает противная солоноватая жидкость. Здесь ужасно шумно – неодобрительный гул толпы, из которого то и дело вываливаются выкрики «предатель», «убийца», «выродок», «бей его» и другие – бурлят и пенятся, как выкипающая вода. Нет, даже хуже. Точка кипения давно уже пройдена. Левая сторона лица запачкана в мякоти гнилого помидора. Сок просачивается сквозь сомкнутые веки и щиплет, заставляя сощуриваться ещё больше, стекает на губы, оставляя гадкий привкус во рту – и его даже нечем стереть, ведь руки так некстати связаны за спиной. Тряхнув головой в попытке убрать с лица мерзкую жижу, я наконец обращаю внимание на затянутую на моей шее петлю. Вот значит как. Меня повесят и выставят на всеобщее обозрение. Что ж, поделом. Голос, тем временем, заглушая даже гомон толпы, продолжает зачитывать приговор.