Кто бы мог подумать

Не подумайте, что мы жалуемся. Твои сёстры заботятся о нас обоих. С тех пор как твой отец заболел, твоя сестра Паша с мужем и сыном переехала жить к нам. Наша семья также стала больше. У вас есть новые зятья и племянники, и вы не знаете никого из них. Если бы ты знала, Софочка, как твои сёстры скучали по тебе на своих свадьбах. Бедняжки, ни одной из них мы не смогли сыграть такую свадьбу, как у тебя. Но у них хорошие мужья и прекрасные дети. Это уж точно. Нам не хватает только вас, наших дорогих.

Надеюсь, что Бог не позволит нам с отцом уйти, не увидев вас рядом, на этой земле, которая принадлежит вам. Пусть жизнь здесь не самая лучшая, но жить можно и у вас будет работа. Может быть, не очень хорошо оплачиваемая. Но работа есть у всех. Давид смог бы снова лечить людей. Я продолжаю верить, а сейчас в старости даже больше, что главное – быть всем вместе. Подумайте над этим и решите, что для вас лучше. Мы же по-прежнему будем с нетерпением ждать встречи с вами.

Дай Бог, чтобы вы нашли способ переслать нам ответ на это письмо. Если сможете, пришлите нам также несколько фотографий, чтобы мы могли хотя бы увидеть новых внуков. Наши искренние соболезнования Давиду. Целую тебя и моих дорогих внучат.

Привет от тех, кто вас так любит и о вас всегда помнит.

Ваша мама и бабушка

Роза»

Эти редкие грустные письма усиливали тоску по родным, которая и так не утихала. За хлопотами с тремя детьми Софье удавалось стоически её сдерживать. Но Давид уже не мог этого выносить. Его грызло чувство вины за то, что в последние минуты он не был рядом с отцом. Кроме того, его мать была стара и осталась совсем одинокой. Как знать, сколько она ещё проживет и придётся ли ей увидеть троих своих детей и всех внуков.

Бесспорно, Софья была со всем этим согласна. Но снова отказаться от всего достигнутого? Ох как тяжело было к этому прийти. Ещё раз вернуться к началу? В этом она не была уверена. Они неоднократно обсуждали сложившиеся обстоятельства с двумя другими семьями, откладывали и снова обсуждали. Наконец все три брата приняли решение вернуться. На этот раз Софья не могла перечить. Она смирилась, надеясь на лучшее.

* * *

На просьбу о репатриации правительство СССР ответило положительно и даже гарантировало всем работу и жилье.

Так началось всё сначала – болезненная беспомощность адаптации и горькая пилюля новых разочарований.

Во-первых, тут уже не было частного предпринимательства. Поэтому устроиться, как когда-то в Аргентине, они не могли. Однако, так как ничего другого не оставалось, пришлось предложить свои услуги «государству и народу». Двое младших детей вынуждены были пойти в государственную школу, так как других не было. Аркадий же, успевший закончить национальный колледж в Буэнос-Айресе, через два года после возвращения пошёл по стопам отца, поступил в медицинский институт в родной Одессе. К тому времени его русский был уже не так плох, хотя некоторые экзамены сначала потребовалось сдавать на латыни. С этим не было проблемы. А вот новый круг общения стал для него неожиданным открытием. Он столкнулся здесь с молодёжью, совершенно не похожей на его друзей в Буэнос-Айресе. Оказалось, что многие из его новых приятелей были из бедных семей. Он был поражён их откровенностью и преданностью идее строительства новой родины, а также открытостью к обмену житейским опытом. Они заразили его своим энтузиазмом, своей верой, что рабочие и крестьяне могут добиться достойной, комфортной и счастливой жизни. Прирождённый лидер, он вскоре вступил в студенческую семью, потом в комсомол. Со всем пылом юности он включился в новую жизнь.

Софья и Давид не смогли так же быстро освоиться в новых условиях. Конечно, они получили от государства возможность иметь работу и новые отношения «в коллективе», но с некоторым скептицизмом относились к этому «эксперименту» века. Тем не менее всё было не так уж плохо. Пользу переезда прежде всего уловил Давид.

– Софочка, милая, ты помнишь, как тяжело я работал, чтобы оплатить своё медицинское образование?

А теперь – посмотри! Нашему сыну не нужно ничего платить, он просто учится и получает университетское образование. Ему ещё платят и даже дают бесплатно из библиотеки учебники на каждый семестр. Невероятно. Я помню, с каким трудом мне доставалась покупка своих книг.

– Это правда. Но они были твоими навсегда, Тебе не нужно было их возвращать, в отличие от Аркадия.

– Да, но я ведь оставил их все в Одессе перед нашим отъездом в Аргентину. Ты помнишь это?

– Верно. Хорошо, что они тебе не очень понадобились там… Не для наших аптек.

– Даже не напоминай мне об этом. В Аргентине я так никогда и не смог работать врачом. Никогда. А здесь мне вернули должность и дали работу по моей профессии.

– Конечно. Но какую работу! Глядя на твою зарплату, можно считать, что ты работаешь бесплатно.

– Возможно, но я не плачу за обучение своих детей в университете и в школах. Ты помнишь, во что нам обходилось всё это в Аргентине?

Хоть и с трудом, но постепенно их семейное гнездо стало обрастать необходимыми удобствами, конечно, более скромными, чем те, что остались в Буэнос-Айресе. Но больше всего радовало, что они снова были близки к своим корням и что дети росли в их лоне: говорили на родном языке и жили по укладу своих родителей. Так же, как старшие поколения, семья была убеждена, что «дерево сильно жизненной силой своего потомства».

Древо семьи

Часть вторая

Во мраке войн

Первое отступление

– Тётя Ракель, моя дорогая тётя Ра! Я снова хочу поговорить с тобой на ту же тему, на тему о нашей семье. Мои дети уже задают мне вопросы, интересуются. А я ещё многого не знаю. Помнишь, я тебя просила уже об этом?

– Да, конечно. И это очень важно – знать свои корни. Ведь мы, как растения: рождаемся из семени, которое питается из земли через корни, чтобы дальше расти и развиваться. Так что какими мы родимся и какими вырастем, будет зависеть от того, что именно эти корни впитают из земли и внедрят в нас.

– Вот-вот. Поэтому я и…

– Да, я знаю. Ты меня об этом уже просила. И я не забыла. Я выполню своё обещание.

– И ты расскажешь мне о моём дяде Борисе, о том, что с ним случилось, каким он был? Ра, ты ведь понимаешь, почему я не могу спросить об этом у бабушки и дедушки. Было бы жестоко напоминать им об этой трагедии. Расскажи ты. Пожалуйста, Ра.

– Ох!

– Я знаю. Знаю, что тебе до сих пор больно. Может быть, будет больно всегда. Я очень сожалею. Но как иначе я узнаю о дяде? Я хочу рассказать о нём моим детям. Но я ведь не знала Бориса!

– Ты видела его. Но ты не можешь этого помнить. Тебе был, наверное, месяц. Он приехал прямо с финского фронта. Эту военную кампанию некоторые называют «маленькой войной». Но я считаю, что маленьких войн не бывает. Ведь в каждой из них одни погибают, а другие навсегда остаются осиротевшими, потеряв родителей, братьев, женихов, друзей…

– О, Ра. Я не хочу, чтобы ты плакала.

– Я тоже не хочу плакать, Виталия. Я думала, что уже выплакала всё. Прости меня. Я и тебя расстроила. Просто дай мне собраться с мыслями. Ведь уже прошли годы… Вот так живёшь день за днём, с тобой происходит разное, многое даже приятное. Но та боль не уходит, не стирается. Она сидит в тебе, живёт с тобой, ждёт любого случая, чтобы выпрыгнуть из темноты. И тогда… Тогда меркнет всё – свет, солнце, жизнь…

– Я понимаю, Ра. Может, сейчас не подходящий момент? Может…

– Я сомневаюсь, что он когда-нибудь наступит. И всё-таки я расскажу тебе о нём… Боря был моим любимым братом. В последний раз он пробыл дома всего три дня. Помню, что прежде чем решиться взять тебя на руки, брат долго смотрел на тебя, стоя у люльки. Вся семья была поражена, с какой нежностью двадцатилетний неженатый парень поднял и обнял тебя. Казалось, он обнимает собственную дочь… Твой отец растрогался и попросил его выбрать тебе имя. Борис не соглашался. Не хотел лишать брата и невестку их родительских привилегий. Но твои мама и папа настояли.

– Почему?

– Даже не знаю. Конечно, они очень любили Бориса. Но твоя мама говорила потом, что это было что-то другое. Может… предчувствие? Получилось, как будто он крестил тебя. Хотя мы не крестим детей. А вот католики крестят. Обычно крёстный отец или крестная мать выбирают имя ребёнку. Думаю, может, твоя мама сделала это подсознательно. Но не из-за религии. Я думаю, что просто от избытка чувств. Может, в благодарность за то, что брат специально приехал из воинской части, чтобы познакомиться со своей первой племянницей. А больше мы его не видели…

– Прости, Ра… А каким был мой дядя? Он был похож на папу?

– Нет, не очень. Он был высоким, худощавым, с очень тонкими чертами лица, тонкой кожей, с румянцем на щеках и тихой улыбкой, едва заметной, но постоянной, даже когда он спал. Мои папа и мама говорили, что он всегда был таким, с самого детства.

– А что ему нравилось? Я не знаю… Расскажи мне всё.

– Он был очень красивым молодым человеком. Все это говорили. У него были прямые светло-каштановые волосы, такого же цвета, как у тебя. Не как у твоего отца – намного темнее и волнистые. У него были серые глаза.

– А разве они не были зелёными, как у папы и у тебя?

– Нет, они были серыми, ясными и глубокими.

– Почему у меня не зелёные или серые глаза?

– Потому что они достались тебе от мамы и папы, получилось сочетание карих и зелёных. Вита, у тебя очень красивые жёлто-коричневые глаза. Ты не должна жаловаться, племяшка.

– Расскажи мне ещё – каким был мой дядя?

– У него всегда было много друзей. Хотя он не искал ничьей дружбы. Странно. Теперь, когда я думаю об этом… Все просто любили его, и он любил всех. Я не помню, чтобы он ссорился с Аркадием, или со мной, или с кем-то из своих одноклассников, друзей. Были иногда детские ссоры между твоим папой и мной. Но я не помню, чтобы такое происходило с Борисом… С самого детства он много рисовал. У него были прекрасные картины. Потом все пропали, когда мы уехали в эвакуацию, в Узбекистан. Мама не может простить себе, что оставила их. Но во время войны они бы всё равно потерялись. Ох как много было потеряно тогда…

– Дедушка рассказывал мне, что у дяди были необыкновенные способности к математике.

– О, да. На олимпиадах он занимал всегда первые места. И даже когда поступил в консерваторию, продолжил заниматься математикой. А как он играл на скрипке! Он был одним из лучших… А ещё был отличным шахматистом. Папа научил его. Твой дедушка был страстным шахматистом ещё до Аргентины. Много позже, когда все мы вернулись в СССР, он организовал шахматные кружки в обоих испанских детдомах. Он же и тебя научил играть в шахматы?

– Конечно, научил. Но из меня не вышло хорошей ученицы. Мне это было не очень интересно.

– Мне тоже. Я знаю правила игры, и всё.

– Ра, расскажите мне, что произошло в тот день. Ведь я была тогда маленькой.

– Да, очень маленькой. А я была подростком. Но прежде тебе нужно узнать много других вещей. Я кое-что собрала для тебя. Это воспоминания моих и твоих родителей, то, что я записала. Вот, посмотри всё это.

– Спасибо. Это важно для меня и для моих детей – узнать побольше о нашей семье.

Уже в метро Виталия открыла пакет и стала читать. Среди писем, дневников, вырезок из газет попалась на глаза заметка о финской кампании, во время которой пропал Борис.

С 30 ноября 1939 по 12 марта 1940 года разразилась Зимняя война между СССР и Финляндской Республикой, которая была непродолжительной (105 дней), но очень кровопролитной.

Для безопасности Ленинграда советское руководство в 1938–1939 годах просило Финляндию уступить свои пограничные территории в обмен на вдвое более обширные земли в Карелии. Но Финляндия отказалась. Тогда 30 ноября началось вторжение в Финляндию.

Впоследствии война закончилась 12 марта 1940 года московским договором. В итоге Финляндия уступила Советскому Союзу около 10 % своей территории, эвакуировав при этом 430000 финских жителей из пограничных районов в глубь своей страны.

Так вот какой была эта «маленькая» война.

Пальцы Виталии продолжили переворачивать потускневшие страницы документов.

Глава III

Прочь от войны!

Прощай, Испания родная!Я в сердце своём тебя сохраняю.Пусть я эмигрант, но даже вдалиПо тебе я вздыхаю.Испанская песня «Эмигрант»[2]

Гражданская война в Испании – кровопролитный путь и безумная форма разрешения социальных противоречий внутри страны, катастрофа, самоубийство нации.

В те далекие дни главные советские газеты писали: «Испания под бомбёжками, сеющими увечья и смерть. Идёт братоубийственное истребление. Вокруг разрушенные дома, пустые жилища, убитые и раненые всех возрастов. Дети без родителей, без крова, голодные, брошенные и больные. Малыши ищут приюта. Но родина больше не может приютить их».

– Лучше пусть далеко, но только живые и здоровые! – в слезах и боли стонут родители и родственники, призывая защитить своё потомство.

Республика ищет убежища для своих детей, ищет способ увезти их подальше от войны, от взрывов, от голода и смерти. У них лишь один путь – эмиграция. Горькие рыдания сопровождают расставание. Кроме одежды, у покидающих родину детей только рюкзачки за плечами, распятие Христа на шее и… камень в сердце. Отъезжающие дети и взрослые уходят лицом в замораживающую непредсказуемость моря. Их покрывает ночь, заключает в объятия ужас, в тот день чудовищно породнившийся с надеждой[3].

Бесконечные дни и ночи на корабле текут в тревоге и печали. Глаза маленьких и взрослых пронзают темноту. Уши закладывает от разрывов торпед. Всюду чёрные каскады разъярённой пенящейся воды. Среди яростного вражеского преследования все молятся только о чуде спасения. Зажатые на этом островке «движущегося оберега», все мысленно полагаются на этот последний шанс выжить. Дети уповают на чудеса, а взрослые взывают к милосердию для своих подопечных.

Но при каждом разрыве вихрь ужаса охватывает всех – и детей, и взрослых. Плачут только малыши, не понимающие всей серьёзности положения. Старших же опасность заставляет молчать. Прежняя привычка к взрывам на суше не избавляет от страха утонуть. Восьмилетний Альберто, не сводя глаз с Марибэ, своей наставницы, тихонько спрашивает:

– Они утопят нас?

С потрясающей решимостью Марибэ отвечает:

– Нет, конечно. Нет, мой мальчик. Мы в безопасности, – ответ слишком уверенный для той реальности, в которой они находятся.

Страдания сопутствуют им до конца. Но благодаря чуду или справедливости корабль продолжает следовать сквозь стихию, немецкие торпеды и бомбы. Все надеются, что худшее позади.

Наконец судно медленно входит в туманный балтийский рассвет. Спасённые сходят на берег в Ленинграде.

И тут же всех настигает чудовищная новость: Франсиско Франко вынес смертный приговор экипажу корабля и всем сопровождающим детей. Морякам, медсёстрам и воспитателям отрезан путь домой. Исключается даже возможность переписки с близкими во избежание гонения со стороны властей. Теперь – ни письма, ни весточки. Между днём вчерашним и сегодняшним Франко воздвиг непреодолимый барьер[4]. Только победа Республики сможет вернуть им Родину, дом, мир.

* * *

Новость о прибытии корабля с беженцами из Испании захлестнула улицы, весь город. Ленинград – столица Петра Великого – оказывает выжившим великолепный приём. Ликуя, люди выходят на улицы, обнимают маленьких чернооких детишек и их спутников. Детям дарят одежду, сладости, игрушки собственного изобретения и ручной работы. Всё сделано и принесено от чистого сердца. Закалённые работой шершавые пальцы нежно поглаживают тёмные головки. Светлые глаза с любовью заглядывают в маленькие лица. Разными голосами, женскими и мужскими, толпа восклицает:

– Бедные малыши!

– Война сделала их сиротами.

– Они нуждаются в семье.

– Мы можем их усыновить? У них будет наша любовь и всё лучшее, что мы можем им дать.

– У вас уже есть двое детей. У нас их нет. Мы хотим усыновить одного из этих бронзовых детишек. Мы будем очень любить его.

– Погодите, вы слишком спешите. Они всё равно не будут вашими. Может быть, их поселят к вам только на время. Когда испанская война закончится, они вернутся на родину. Не надейтесь.

– Какое это имеет значение? Пока мы им нужны, мы будем им помогать. Мы просто хотим помочь. Ох как нелегко внезапно остаться без семьи и так далеко от родины!

– Я не думаю, что правительство отдаст их на усыновление.

Несколько недель спустя то же самое повторяется в Одессе.

В порту царит праздничное настроение, он полон цветов и радости. Люди просят позволить усыновить испанских детей. Но ни одного ребёнка не отдают в семью. Испанских деток ждут два специально приготовленных для них детских дома. Дети, избежавшие войны, должны чувствовать себя как дома. Нет, гораздо лучше! Им дано всё без ограничений: спальни, игровые комнаты и классы, любовно обустроенные, обеспеченные всем необходимым. Единственный барьер – необычный для русских испанский язык. Поэтому к немногим, кто им владеет, власти обращаются с просьбой о помощи и предлагают работу с испанскими детьми.

Конечно же, вся семья Гольдштейнов, переехавшая недавно из Аргентины, откликнулась на этот призыв: Давид – как врач и воспитатель, Софья – как бухгалтер, а Аркадий, студент мединститута, стал учителем биологии в обоих детских домах Одессы.

* * *

Аркадий, хотя и с аргентинским акцентом, но прекрасно говорил на языке Марибэ. С самого начала его внимание привлекла молодая девушка среднего роста, чуть смуглая, с глубоким, открытым искрящимся взглядом. Он обратил на неё внимание ещё и потому, что была она самой молчаливой. Однако именно её больше всех слушались дети. Её подруги также льнули к ней. Всё это не скрылось от студента-медика. Он провёл собственное «расследование» и выяснил, что её звали Мария Бегонья – уменьшительно Марибэ – и что была она республиканской медсестрой, которая сопровождала детей в их побеге от войны. Прошло всего несколько месяцев с тех пор, как она покинула бискайский порт Сантурсе в компании своих маленьких соотечественников, направлявшихся в убежище, предложенное Советским Союзом. Как и в случае с предыдущими европейскими выездами, девушка уезжала с уверенностью, что вернётся домой через несколько недель. Она была уверена, что скоро снова обнимет свою мать, братьев и сестёр. Но на этот раз война совершенно неожиданно присвоила ей неизведанный и громкий статус «политической эмигрантки». Марибэ, как и всех её попутчиков, Франсиско Франко объявил военной преступницей и приговорил к смертной казни по возвращении. Все эти подробности ошеломили Аркадия, укрепили его интерес к девушке. Он ощутил желание приблизиться к ней, узнать её получше. Но пока она была окружена подругами, не решался заговорить с ней.

Однажды, выходя с работы, он догнал её у массивных ворот, выходивших на одну из типичных зелёных улиц города. Впервые она шла одна. Значит, пришло время.

– Я могу предложить свою компанию девушке, которая сейчас осталась в одиночестве? – галантно воскликнул парень, приблизившись.

Марибэ повернула голову. Она узнала его и открыто, но немного грустно улыбнулась.

– Никто не смог сопроводить меня, и я впервые рискнула выйти одна.

– Так, значит, вы собираетесь на прогулку? Вам помешает гид? Я достаточно хорошо знаю город.

– А разве вы не здешний? Я думала, что вы одесский учитель русского языка.

– Да, я родился в Одессе, я русский, а вернее, украинский еврей. Но я много лет прожил в Аргентине.

Настолько много, что мне кажется, будто я лучше знаю Буэнос-Айрес, чем Одессу. Впрочем, я живу здесь уже четыре года и много гуляю по городу. Поэтому я говорю, что уже знаю его, по крайней мере, его основные места. В детдоме я преподаю биологию, а не русский язык. В университете я изучаю медицину. Кстати, сегодня у меня нет занятий. Как я уже говорил, если вы не против…

– Ну, я не очень привыкла гулять с улыбающимися незнакомцами, – подшутила Марибэ. – Вас спасает то, что мы оба работаем в одном и том же детском доме.

– Думаю, что да. Так вы… согласны?

– Я соглашаюсь при условии, что Вы покажете мне самые интересные места этого города. Мне нравится, что он портовый, как мой Бильбао.

– О, да. Я с радостью покажу Вам одесский порт. Примите меня в качестве Вашего добровольного «заложника». Будем знакомы. Меня зовут Аркадий Гольдштейн. Как уже было сказано, я преподаю биологию в двух испанских детских домах. Вы ведь видели меня раньше, не так ли?

Марибэ молча улыбнулась. Её уже давно интересовал этот симпатичный русский учитель – стройный парень с зелёными, как листва, глазами, белым цветом лица и волнистыми тёмными волосами. Теперь же она заметила, что, помимо привлекательности, он ещё и галантен. Девушка знала, что Аркадий с самого начала понравился нескольким её подругам. Поэтому она никогда и ничем не сопровождала их комментарии о нём. Но молодой человек ей приглянулся. Возможно, даже больше этого. Однажды он даже приснился ей. Никто об этом не узнал, даже её лучшая подруга Бони. Это был её секрет. И вот теперь парень впервые заговорил с ней. Она почувствовала, будто между ними пробежала невидимая волна сдерживаемых чувств.

– Мне кажется, я видела Вас раньше. Я теперь знаю, что Вы преподаёте детям биологию. Поскольку мы работаем вместе, если хотите, мы можем называть друг друга по имени и обращаться «на ты».

– О, конечно. Я знаю, что Вы… что ты медсестра и что сейчас ты работаешь здесь воспитателем. С удовольствием покажу тебе свой город.

Его спокойная и уверенная улыбка заставила Марибэ отказаться от лёгкого женского жеманства. Предложение парня было принято.

Город оказался поистине впечатляющим. Его архитектура и пышные разноцветные парки – всё было превосходно. Больше всего радовали глаз летние улицы, наполненные зеленью, цветами и, конечно же, весёлыми людьми. Из кафе и ресторанов постоянно слышались шутки и смех местных жителей и нередких туристов. Вскоре девушка отметила, что эти люди отличаются от ленинградцев, тёплых внутри, но довольно сдержанных снаружи. Жители этого города в массе своей были весёлыми и жизнерадостными, всегда оптимистичными.

Это радовало Марибэ, напоминало родину и соотечественников, таких же добродушных и шутливых. Своё ощущение она обсудила с Аркадием.

– Это правда. Таковы все южные города. Одесситы, кстати, вообще заслужили репутацию шутников. Они обладают хорошим чувством юмора, придумывают и рассказывают много анекдотов, которые потом путешествуют по всей стране. Кстати, а знаешь ли ты, что одесский Театр оперы и балета спроектирован тем же архитектором, что и Венский театр, и что в нём очень сильная труппа артистов? Не сочти за нескромность, но там в опере поёт моя тётя по матери, Цецилия. Хотела бы ты услышать её?

– Конечно же. Хотя я, честно говоря, не разбираюсь в операх и никогда не слушала ни одной. В Испании это не распространено. У нас есть другое – сарсуэла.

– Да, я помню это по Буэнос-Айресу.

Молодые люди стали часто проводить свободное время вместе. Они посещали разные знаменитые места Одессы. Например, известную Потёмкинскую лестницу. Аркадий рассказал девушке о Сергее Эйзенштейне, великом советском кинорежиссёре, и о его версии истории в известном всему миру фильме «Броненосец Потёмкин».

Однажды они сидели на бульваре, смотрели на море и беспечно ели вкуснейшее одесское ванильное мороженое.

– Может, ты расскажешь мне о своём городе, об испанцах? – попросил Аркадий Марибэ.

– Мой город тоже древний и красивый, как этот, твой. Знаешь, почему он называется Бильбао?

– Нет. Почему?

– Есть легенда, которая объясняет его название. Конечно, это только легенда.

Она замолчала и задумалась. Через некоторое время, словно очнувшись, продолжила:

– Рассказывают, что когда мой город был ещё просто деревней, молодые женщины с глиняными кувшинами ходили за водой в устье реки Нервной. Однажды одна красивая девушка пошла по воду. Её кувшин был новым, большим и очень искусно украшенным. Естественно, красавица хотела похвастаться им перед людьми. Она шла, покачиваясь и оглядываясь по сторонам, чтобы увидеть, как все будут восхищаться её необычным сосудом. Когда она дошла до устья, то наклонилась, чтобы наполнить свой кувшин. Но поскольку она больше смотрела на окружавших её, чем на свои руки, кувшин, мокрый и тяжёлый, выскользнул у неё из рук, упал и треснул. Теперь через трещину вода стала вытекать, издавая особый звук: «биль-биль-биль-биль-биль-биль-биль-биль-биль… Когда вода совсем иссякла, раздался последний звук: «бао». Это был заключительный аккорд песни разбитого кувшина. Вот почему мой город назвали Бильбао.