Выкрутасы

Так же неспешно и немного смущаясь, я вернулся к столику, за которым сидела моя рыдающая королева и когда она обратила на меня взгляд своих прекрасных покрасневших глаз и вопросительно изогнула брови, протянул ей руку и прошептал:

– Потанцуйте со мной, мисс… Прошу, не отказывайте мне в такой малости… Детям вообще отказывать грех…

Она ничего не ответила. Затушив сигарету в пепельнице, она вытерла ладонью мокрые щеки, и так же молча поднялась со своего места, красивая и величественная. Когда она оказалась рядом, я увидел, что, несмотря на свои босые ноги, моя королева была куда выше меня, а поэтому в первую секунду она стушевалась, не зная, как следует обращаться со столь невысоким партнером, но я взял основную роль в нашем танце на себя и, обняв ее за талию, прильнул к этой женщине всем телом и положил свою голову ей на грудь. Она не заставила себя долго ждать и тоже обняла меня за плечо и голову, подобно тому, как матери обнимают своих детей, пытаясь успокоить их или же желая просто приласкать, и в этой волшебной близости мы стали переступать с ноги на ногу и качаться в некоем печальном подобии танца, утопая в хриплом и прокуренном голосе старика Уэйтса.

Мы танцевали молча и моя партнерша продолжала беззвучно плакать, (я улавливал это по едва заметному подрагиванию ее горячего тела) и гладила меня по голове, запуская свои пальцы в мои тогда еще совсем черные густые волосы, и я млел от этих прикосновений и от ее чарующего запаха кожи, смешанного с ароматом духов и легким привкусом сигарет, как может млеть только не знавший ни женской, ни материнской любви подросток, жаждущий того самого большого и неизведанного чувства, которое у большинства людей случается лишь однажды.

Я втягивал ноздрями ее запах, я ощущал щекой мягкость ее груди, я касался подушечками пальцев шнуровки на ее корсете и мое сердце стучало так тяжело и аритмично, словно я пребывал в бреду или в лихорадке, из которой мне не предстояло вернуться живым. Был ли я очарован в тот момент? О, да. Я был бесконечно очарован, трепетно влюблен и абсолютно счастлив, так как если бы мне было не двенадцать, а тридцать и эта шикарная женщина была моей.

Мне хотелось, чтобы эта песня продолжалась всю мою оставшуюся жизнь, чтобы она текла бурными реками по моим венам, чтобы бурлила во мне неугомонной плазмой, чтобы вытекала из моих глаз слезами, но время и жизнь оказались слишком неумолимыми, чтобы это протянулось даже на этот вечер. Когда песня закончилась и музыкальный автомат вернул диск на место, моя прекрасная партнерша поцеловала меня в макушку и когда я поднял на нее свое очарованное лицо, увидел, что она больше не плачет.

Напротив, лик ее просиял и преобразился какими-то невиданными доселе красками, делающими ее поистине божественной или даже похожей на настоящую святую и, погладив меня по щеке нежной и мягкой рукой, моя королева улыбнулась и вздохнула, как мне тогда показалось, с облегчением.

– Мой милый мальчик… – проговорила она шепотом. – Ты знаешь, что ты сейчас сделал? Вряд ли ты осознавал, что совершаешь подвиг, пригласив меня на этот танец, но, по сути дела, ты совершил героический поступок. Знаешь какой? Ты только что спас мне жизнь. – Она посмотрела мне в глаза, проникнув теплым взглядом сквозь стекла моих очков и я совершенно потерял ощущение реальности, присущее мне в обычных ситуациях.

– Я люблю Вас… – прошептал я, сам не зная, почему я говорю это, но осознавая, что в данную минуту ничуть не лукавлю и моя королева чмокнула меня в нос, совсем как это делала моя мама, когда я был еще совсем крошечным, но уже достаточно понимающим, чтобы запомнить эти мгновения.

– Я тоже люблю тебя, Гас. – Моя гостья улыбнулась и вдруг отпустила свои объятия и присела передо мной на корточки, так что ее лицо стало ниже моего, но все же сделалось таким неожиданно близким, что я чуть не ахнул. – Разве можно не любить такого красивого и умного мальчика, как ты? Нет, нельзя. Никто не устоит перед твоими чарами, мой дорогой, точно так же, как сегодня не устояла и я. – Она протянула руку к моему лицу и снова погладила меня по щеке. – Сделаешь для меня кое-что?

– Все что угодно! – выпалил я горячо и женщина засмеялась.

– Нет, что угодно не надо! Нужна сущая безделица. В вашем баре найдется парочка пустых конвертов с марками и два листка чистой бумаги?

– Думаю, да… Отец часто рассылает всевозможные письма… Своим армейским друзьям, своим женщинам, бабушке и дедушке в Детройт и всем остальным, так что у него просто целый ящик всяческих конвертов и прочего барахла… – я мог продолжать говорить до бесконечности, но моя королева приложила свой палец к моим губам, призывая меня замолчать.

– Принеси, пожалуйста, конверты, бумагу и ручку, Гас. И знай, сделав это, ты совершишь еще один подвиг.

– Спасу еще чью-нибудь жизнь? – спросил я и женщина кивнула.

– Мою, во второй раз.

– Хорошо, я сейчас принесу. – Улыбнулся я. – Я мигом!

Сорвавшись с места, я бросился прочь из зала в коморку отца, где перерыл все бумажки, чеки, счета и документы в ящике его стола, но все же отыскал два конверта, два чистых конверта с марками и большой блокнот с отрывными листами, и, прихватив с собой пару ручек, не зная, которая из них пишет, вернулся обратно в зал. Моя королева уже ожидала меня, сидя за своим столиком. Лицо ее больше не хранило отпечатка былых слез и скорби, напротив, облик ее приобрел некоторую подлинную завершенность, если не сказать решимость. Она курила очередную сигарету, которую тотчас затушила, стоило мне только подойти ближе, и молча приняла из моих рук канцелярские сокровища, при помощи коих я намеревался спасти ей жизнь окончательно, тем самым обессмертив свое имя в ее сердце.

Чтобы не мешать моей королеве совершать свой тайный, полный чего-то значительного и важного ритуал, я отошел на два шага от столика и, остановившись на этом почтительном расстоянии, пребывал на нем все те несколько минут, пока она набрасывала свои письма. Она наносила на листки бумаги неровные строчки, как мне показалось со стороны, в обоих случаях совершенно идентичные, а я стоял в стороне, как верный паж и наслаждался своим служением и своей ничтожной пользой, будто бы речь шла о самом большом удовольствии в жизни.

Закончив свои недлинные послания, моя королева отложила в сторону ручку, сложила листки вчетверо, запечатала их в разные конверты и быстро набросала на них адреса и имена получателей, после чего сделала мне знак, чтобы я подошел и, встретившись со мной взглядом, заговорила:

– Я хочу, чтобы ты понял, Гас, как для меня это важно. Я никогда не попросила бы тебя ни о чем подобном, если бы не доверяла тебе и не знала, что ты так же в полной мере доверяешь мне. – Она взяла мою руку и сжала ее в своей. – Я хочу, Гас, чтобы ты оправил эти письма. Сделай это для меня. При чем сейчас же. Немедленно.

– Сейчас? Но почта уже давно закрыта, да и потом… – промямлил я.

– Я понимаю, что ты не можешь оставить бар без присмотра, но обещаю тебе покараулить здесь все, пока ты сбегаешь до ближайшего почтового ящика. Он далеко?

– Нет. На соседней улице.

– Вот и хорошо, мой мальчик… Сбегай на соседнюю улицу и брось письма в ящик. От того, как быстро я получу ответы на свои послания, будет зависеть моя судьба, поэтому-то я так и спешу с отправлением. Через день, через два, это уже не будет иметь никакого смысла, но сейчас… Сегодня… Мне очень нужно, чтобы эти люди как можно скорее получили мои письма…Помоги мне, Гас… Пожалуйста… Прояви милосердие… Это очень важно… – с этими словами королева Вселенной протянула мне два голубых конверта и я взял их в руки.

На одном из них было написано «Уильяму», на другом «Томасу», без фамилий и прочей ерунды и только тогда, именно в тот момент, я понял все, о чем она так горячо говорила раньше, так, словно с этими письмами в моих руках оказались вся ее тоска, вся ее печаль, все ее страхи и даже чувство любви, с которым она в ту ночь смотрела на меня. Скорее всего, в моих глазах, в моем лице, во всех моих чертах она видела других людей или даже какого-то одного конкретного человека, но мне тогда очень хотелось верить, что этот глубокий и полный искреннего чувства взгляд, предназначался мне, только мне и никому больше.

– Хорошо. – Кивнул я. – Я сбегаю к ящику прямо сейчас. Только Вы не уходите, умоляю… И дело вовсе ни в баре и не в кассе, просто мне очень хочется побыть с Вами еще немного…

– Я понимаю. – Моя королева снова улыбнулась, а потом, отпустив мою руку, потянулась к своей груди и, сняв с себя золотую цепочку с кулоном в форме латинской буквы «V», повесила его мне на шею. – Вот, мой мальчик, это тебе на счастье. Чтобы путь до соседней улицы в столь поздний час прошел гладко и спокойно и чтобы ты всегда помнил, что у тебя есть друг, который тебя любит, и в трудную минуту эта мысль согревала бы твое такое маленькое, но в то же время такое большое сердце.

– А разве мы больше не увидимся? Никогда-никогда? – я поймал ее руку и крепко стиснул ее в своей, но она только приблизила свое лицо к моему и нежно поцеловала меня в лоб.

– Я обещаю, что буду приходить к тебе. Я всегда буду с тобой, мой дорогой, но даже если я и не смогу когда-либо тебя навестить, помни, я постоянно буду думать о тебе, как о самом честном, самом добром, самом искреннем и самом лучшем мужчине в своей жизни.

– Не уходите… – прошептал я почти слезно и моя королева сомкнула веки и медленно высвободила свою руку из моей.

– Я никуда не ухожу, мой милый… Я здесь… – она открыла глаза и я снова увидел в них печальный отблеск. – Беги в почтовому ящику, Гас… Поторопись, мой мальчик… Спаси меня еще раз…

Где-то в глубине души я понимал, что совершаю самую большую ошибку в своей жизни, оставив эту прекрасную незнакомку одну в своем баре, но я вовсе не боялся ограбления, поджога или чего-то в этом роде. Я всем сердцем страшился утратить то огромное чувство любви, которое вдруг так неожиданно вспыхнуло во мне подобно огню в газовой горелке и обожгло всего меня изнутри, так что я ощущал это пламенеющее жжение в области солнечного сплетения, даже когда покинул свою королеву Вселенной и, оставив свой бар, помчался вдоль пустынной, темной и холодной улицы, обтекаемый ночным ветром и обдуваемый ледяной опасностью оказаться избитым, изнасилованным, распоротым и навсегда лишенным своей новой огромной, как небо, любви.

Я мчался по скользкому асфальту в сторону ближайшего почтового ящика и мое сердце колотилось в такт с моими пружинистыми шагами по черному и мокрому антрациту дороги. Я бежал против своей воли, против здравого смысла, безумный и окрыленный, как все влюбленные и молил Бога только об одном, чтобы, когда я вернусь, моя женщина, моя королева Вселенной, моя мечта, моя первая в жизни партнерша по танцу, оказалась на месте, сидящей за своим столиком и курящей очередную сигарету.

Мне не жалко было даже умереть во имя ее воли и желания, но оказаться еще раз рядом и еще раз вдохнуть запах ее теплой кожи, виделось мне столь волшебной и сладостной перспективой, что я, наверное, сумел бы противостоять даже самой смерти, появись она на моем пути. Но в ту ночь меня ожидала не смерть, а просто огромная, величиной с бесконечный космос неудача.

Когда я вылетел на соседнюю улицу и подбежал к тому месту, где всегда находился почтовый ящик, меня встретила только пустая потертая стена с торчащими из нее железяками, к которым ящик некогда крепился. На месте вожделенного предмета красовалась новехонькая записка, гласившая, что производится замена старого ящика на новый, современный, установка которого будет завершена уже завтра утром и когда я это прочел у меня опустились руки.

– О, нет! – воскликнул я, понимая, что, не отправив письма сейчас, я очень подведу свою королеву, что нанесу ее судьбе непоправимый урон, что за это она больше никогда не станет доверять мне, и от этих мыслей меня даже зазнобило от ужаса.

Решив, что необходимо исправлять ситуацию немедленно, я рванул обратно в бар, чтобы сообщить неприятную новость о пропаже почтового ящика своей прекрасной возлюбленной и спросить, не может ли отправка писем подождать до завтра, возможно ли послать телеграммы или вызвать курьера из службы перевозки корреспонденции, но когда я вернулся, случилось то, что и должно было случиться.

– Они отвинтили почтовый ящик! – крикнул я, вбежав в бар, но тот ответил мне только печальными и одинокими тишиной и пустотой, которые впились мне в сердце словно торчащие из этой проклятой стены железяки.

Нет, моя королева не оказалась воровкой. Из кассы не пропало ни цента, да и на столике, где в пепельнице все еще дымилась недокуренная сигарета, лежали деньги за водку, курево и даже за мою самоотверженность, но разве дело было в этом? Она все-таки ушла, оставив меня наедине с моей большой любовью, растворилась, будто табачный дым в воздухе, пропала, словно ее и вовсе не было, и от осознания, что ее нет и возможно больше никогда в моей жизни не будет, я заплакал.

Голубые конверты жгли мне руки, но я не выпускал их, дав себе зарок, что завтра же утром, перед школой сбегаю на почту и оправлю их с пометкой «срочно», чтобы эти загадочные «Уильям» и «Томас» получили причитающиеся им объяснения в любви, даже, несмотря на то, что тот момент мое собственное сердце было безвозвратно разбито. Всхлипывая и размазывая по лицу слезы, я неприкаянно шатался по бару не в силах, ни остановиться, ни сесть, и только когда мои слезы кончились, небо над Нью-Йорком разродилось новым потоком скорби.

Пошел дождь. Снова дождь. Опять дождь. Он клокотал и бурлил где-то над моей головой, за пределами моего укрытия, и я внимал ему всеми своими нутром и слухом, будто голосу любимой женщины и рыдал вместе с ним, правда уже не вслух, а про себя. Встав в свою обычную позу на привычное место у окна, я поднял жалюзи и стал смотреть в ночь на мокрую дорогу и квакающие лужи, по которым босиком, держа в руках туфли со сломанным каблуком и потряхивая мокрой чернобурой лисой, теперь похожей скорее на драную кошку, за минуту до моего появления в баре, ушла моя дорогая и волшебная королева Вселенной. Так похожая на мою маму. Так похожая на всех женщин этого мира.

В ту ночь у окна, глядя на пустую улицу и прилегающий к ней переулок, я убедил себя в том, что она обязательно сдержит свое обещание и придет ко мне когда-нибудь, а я стану ждать ее в любой день и час, наплевав на проваленные тесты по истории или геометрии, простуды и дурное настроение, неудачи и ссоры с отцом. Я пообещал себе, что буду ждать ее, покуда в моем сердце не угаснет эта газовая горелка, называемая любовью, в одно мгновение сделавшая меня взрослым и всепонимающим, но я и предположить не мог, что эта женщина останется в моей жизни самой сильной и, пожалуй, по-настоящему единственной любовью.

Я и теперь все еще жду ее. И пусть мне сейчас не двенадцать, а сорок восемь, я как прежде стою ночами перед окном в своем баре, когда его покидает последний посетитель, и смотрю на неменяющееся с годами темное чрево Нью-Йорка, окраины которого все так же мрачны и удручающи, как и много лет назад. И плевать, что в моей жизни было очень много женщин и с ними я возмужал и даже начал стареть, отпустил бороду, поседел и навсегда распрощался с очками, на груди моей в любой ситуации, везде, где бы я ни был и что бы не делал, всегда висела золотая цепочка с кулоном в виде латинской буквы «V», должно быть заглавной буквы моей женщины, имени которой я так и не узнал.

Я любил ее все детство и, наверное, буду любить всегда, ожидая у окна ее нечаянного прихода, даже сели она надумает посетить меня из другого измерения, другой жизни, другого мира. Я узнаю ее из миллиона, старую, немощную, потускневшую, и, как и тогда, благоговейно припаду к ее груди с благодарностью за то, что она научила мое сердце биться, а душу плакать. Я расскажу ей о том, как долго ждал ее визита, как вспоминал ее нежность все эти долгие годы, как почитал ее за мать, жену, любовницу и святую, и настолько сильно любил ее, что посвятил мыслям о ней всю свою пустую жизнь в отцовском баре, который давно уже стал по-настоящему моим, и что те самые письма в голубых конвертах, которые она когда-то мне вручила, я так и не отправил…

Так уж случилось, что на следующий день после ее исчезновения, я на нервной почве слег с жесточайшим гриппом, а когда выздоровел, обнаружил, что эти такие важные для нас обоих письма где-то затерялись и нашел их только спустя год в отцовском ящике для старых газет.

Я не знаю, что случилось с той женщиной, которой навсегда принадлежало мое сердце, как сложилась ее дальнейшая судьба, да и жива ли она, но эти письма в голубых конвертах до сих пор лежат в самом дорогом и потайном месте в моей спальне, одновременно согревая меня и заставляя постоянно думать о своей вине и о том, что же написала в ту ночь ее дрожащая и нервная рука двум своим любимым мужчинам в этих посланиях…

Но этого я так и не узнал, потому что никогда не осмелился их распечатать.

ЛАХЕЗИС

Говорят, все гомеопатические препараты есть ничто иное, как миллионное разведение какого-то очень опасного для здоровья вещества, которое в подобной концентрации, я имею в виду, напыленное на сахарную крупку в миллионном разведении, является очень благодатным снадобьем для больного человеческого организма. Я никогда раньше не верил в гомеопатию, да и сейчас, пожалуй, не верю. Какой смысл? Эта непризнанная многими врачами отрасль медицины для меня является чем-то вроде видоизмененной психотерапии, главную роль в которой играет самовнушение или даже самый настоящий гипноз.

Ведь, если вдуматься, разве может какой-нибудь информационный пучок пыли, названный чем-то вроде “медоносной пчелы” повлиять на организм столь кардинальным образом, чтобы повернуть возникшие в организме разрушительные процессы вспять? Да и вообще, что значит “медоносная пчела”, когда речь идет о крохотных сладеньких крупинках? Что это значит? Килограмм медоносных пчел уморили голодом, высушили и промололи в кофемолке? А потом развели спиртом в соотношении цистерна спирта на чайную ложку пчелиной муки и напылили из пульверизатора на простые кругленькие шарики из сахара? Вкусно? По-моему, гадость. Каждый раз, когда я беру в рот этот самый “Апис” с “медоносной пчелой” вперемешку, меня так и воротит, потому что в голову, как назло, всегда лезет одно и тоже – будто я пережевываю целую пригоршню сухих дохлых пчел со всеми их жесткими крылышками и скрюченными лапками. Брр!!!

Поэтому я и не очень-то люблю гомеопатию и стараюсь не вдаваться в подробности того, что входит в состав тех или иных сладких шариков, которые в последнее время я глотаю практически горстями. Правда есть один препарат, который мне приходится пить очень часто и к нему я питаю особую неприязнь. Это “Лахезис”. Воскресивший меня доктор свято верит в то, что именно благодаря “Лахезису”, мне удалось подняться на ноги после тяжелого удара и теперь я относительно жив только потому, что все еще принимаю это лекарство. Однако мне не нравится этот “Лахезис” не потому, что именно ему я обязан своей несчастной жизнью, и не из-за его кудрявого названия и даже не потому, что, как мне сказал один приятель, это самый настоящий разведенный змеиный яд, а потому что мне просто не нравится быть в зависимости от чего-либо или от кого-либо. Пусть даже от лекарства.

Мой гомеопат – чудной мужик. Он задает странные вопросы и делает непонятные выводы, но мне нравятся люди, которые умнее меня. Они производят на меня какое-то завораживающее впечатление, особенно, когда начинают говорить пугающие и манящие незнакомые слова на латыни или на еще каком-нибудь не менее мертвом языке, и я зачарованно начинаю смотреть в потолок и благоговейно повторяю про себя: “ Апис… Лахезис… Калиум карбоникум… Кониум… Арника… Циккута…” Поистине, волшебные слова! Почти что магия! И я уже начинаю представлять себя магистром черной магии, который проговаривает эти заклинания над кипящей в кастрюле безусловно вкусной и питательной черной кошкой.

Но тут снова раздается странный вопрос, и я возвращаюсь из мира своих фантазий в свою маленькую однокомнатную квартирку, в свою конурку с окошком на соседний дом и вижу перед собой своего гомеопата, который сидит в кресле напротив и снова интересуется какой-то по моему мнению ерундой.

– Не раздражает ли Вас тугой воротничок рубашки?

– Раздражает.

– Часто ли Вам снятся змеи?

– Постоянно.

– Боитесь ли Вы приведений?

– Не больше, чем своих соседей.

– Любите сладкое?

– Терпеть не могу.

– Понятно. Я думаю, “Лахезис” будет для Вас самым подходящим препаратом, исходя из того, что я сегодня от Вас услышал. Попробуйте принимать его по восемь шариков три раза в день за полчаса до еды в течение двух недель, а потом мы снова с Вами встретимся и обсудим наши успехи. Или, наоборот, неудачи. Если состояние ухудшится, немедленно звоните!

– Да, да, конечно…

Мой гомеопат улыбается, а я все думаю о том, что же со мной произойдет через две недели. Умру ли я однажды ночью от обширного кровоизлияния в мозг или же начну резко идти на поправку и даже стану постепенно худеть? Кто знает? Когда ты долго и мучительно болен и тебя усиленно, но совершенно безрезультатно, лечат всю твою сознательную жизнь, ты постепенно теряешь веру не только в медицину, но и в людей, царящих в ней, в хитрые медикаменты, в новомодные методы, в прогрессивные технологии… Все это постепенно меркнет в твоих глазах и теряет всяческий, пусть даже самый мудрый и правильный смысл, и ты начинаешь скучать уже от одного упоминания слова “медицина”.

Может быть, для простого нормального человека это покажется большой глупостью, но в моем случае все сделанные мной выводы есть ничто иное, как следствие моего горького опыта, а поэтому я оставляю за собой право криво усмехаться в ответ на все ваши доводы. Все дело в том, что за свои тридцать два года я достаточно пережил для того, чтобы ни во что не верить. Я слишком давно и слишком тяжело болен, чтобы относиться к чему-либо легкомысленно, а поэтому я знаю, что говорю.

Когда я заболел мне было всего десять лет и поставленный мне диагноз для моего возраста казался каким-то нелепым и невозможным. Гипертония третьей степени. Еще в десять лет мое давление зашкаливало за двести сорок на сто двадцать, и моя мама падала в обморок каждый раз, когда мои щеки неожиданно становились пунцовыми, а нос предательски закладывало. У меня постоянно раскалывалась голова, сердце колотилось, как бешеное, меня периодически рвало и я терял сознание, и все это время и я, и мои родители мечтали только об одном, чтобы это когда-нибудь кончилось, но никто из нас и предположить не мог, что пройдет еще много-много лет, что я переживу обоих своих драгоценных предков, которые отправятся на “тот свет” с мыслью о том, что их сын когда-нибудь все-таки выздоровеет, а моя гипертония так и будет продолжать грызть меня изнутри, как пламя стеариновую свечу.

К большому сожалению, из-за постоянных головных болей и высокого давления, свое обучение в школе я прервал еще в седьмом классе, да и заниматься дома тоже не всегда представлялось возможным, потому что большую часть времени я валялся в постели с гипертоническими кризами, а поэтому к двадцати годам я так и остался больным, никому не нужным, толстым (из-за невозможности много и активно двигаться, и из-за гормональных сбоев в организме, вызванных приемом определенных лекарств) и печальным неучем, единственным источником радости которого всегда были и оставались книги, кино и интернет.

Дни мои протекали несчастливо, скучно и однообразно, так что мне временами казалось, что я заточен в какую-то хитрую тюрьму, выходом из которой является только полное и скорейшее выздоровление или же такая же скорая, но довольно мучительная кончина. Но моя тюрьма, в отличие от всех остальных тюрем, в которых содержались преступники, была куда хуже, поскольку в ней даже не выпускали на прогулку. С одной стороны, гулять мне никто не запрещал, но с другой стороны, сам я никак не мог этого сделать, потому что из-за лишнего веса и вечных проблем с сосудами, у меня практически отнялись ноги и даже по своей клетушке я с трудом передвигался на двух своих опорках, похожих на слоновьи.

Так что, как бы я не старался познать мир во всем его великолепии, как бы не желал попутешествовать по экзотическим странам и поглазеть на девчонок в купальниках, ни мое здоровье, ни тем более кошелек, не позволяли мне совершить ничего подобного. А чем еще довольствоваться такому бедолаге, как я? Только попытками превратить свою унылую жизнь в маленький праздник за чужой счет. Так уж повелось, что я проживал чужие жизни на страницах своих любимых книг, любил красивых женщин на экране своего ноутбука, наслаждался обществом веселых подростков, с которыми познакомился через интернет и бесконечно долго смотрел в окно на бескровно-серый двор с поломанными качелями и облезлыми лавочками, на паркующиеся возле подъезда дорогие иномарки, на проходящих туда-сюда людей, одетых соответственно погоде или же наоборот раздетых согласно ей же, на соседний дом с рядами загорающихся к вечеру окон, похожих на желтые зубы бетонной акулы, выросшие в восемнадцать рядов и на клочок глубокого неба над домом, где каждый день на какое-то время появлялось солнце, потом пробегали облака или тучи, а потом загорались яркие блестки круглых и выпуклых звездочек, на которые я смотрел в надежде загадать желание, но ни одна из них так и не упала.