скачать книгу бесплатно
– Никак не мог уснуть вчера, тетушка, – превозмогая головную боль, отозвался Полянский.
– Все о нимфах с водяными думал? – спросила Евдокия насмешливо.
Николай, сам не зная зачем, решил рассказать тетке о страшном ночном видении.
– Никак сосед-покойничек Мещанский. – Евдокия по описанию опознала потустороннего гостя.
При упоминании отца Аси, сердце Полянского сжалось от какой-то смутной тревоги. От жалости, смешанной с уже вовсю завладевшим им любовным чувством. Вечером он снова непременно побежит на свидание. Но нужно ли говорить девушке о жутких посещениях ее покойного родителя? Не стоит. Ведь, кто знает, что на душе у этого нежного создания? Быть может, она только оправилась от потери, а может смерть отца до сих пор гложет бедную Асю, а напускная веселость это лишь прикрытие для настоящих страданий.
– Ты, Коленька, поставь в угол образа, – наставляла племянника Евдокия, – обязательно поставь. И на ночь лампаду зажги, чтоб до утра теплилась.
Старушка отдала приказание Лукерье принести в комнату Полянского иконы, а сама, так и не допив чай, ушла читать псалтирь.
К вечеру головная боль переросла в какое-то тяжелое отупение. Но Полянский решил во что бы то не стало снова идти к Асе. Тело его сигналило, что стоит остаться дома и хорошенечко отоспаться, но разум являл картины того, как одиноко будет слоняться девушка, напрасно ожидая его прихода, если он решит никуда не идти.
Влажный грибной воздух немного взбодрил писателя в лесу. Он жадно вдыхал его, словно пытаясь остудить голову. Пару раз силы оставляли Николая, и он присаживался на мшистую кочку, даже забыв подстелить носовой платок.
Когда Полянский добрался до условленного места, Аси он там, к своему удивлению, не обнаружил. Не случилось ли чего – думал писатель. Он стал нервно прогуливаться от перелеска до ограды усадьбы. Прошло, наверное, уже полчаса, а может и час, но девушка так и не появилась. Николай решил отправиться в дом Мещанских, нарушая оговоренную секретность, однако ноги его подвели. Они вдруг стали ватными, а в голове помутнело.
Очнулся Полянский от тряски. Он лежал на покрытой свежескошенной травой телеге, которую везла хилая пегая лошаденка. Впереди сидел мужичок в засаленной косоворотке, в котором писатель узнал Тихона. Овчар лениво жевал травинку и иногда вяло понукал кобылу. Николай хотел было что-то сказать Тихону, но силы оставили его. Просто лежать, вдыхать аромат молодой зелени и глядеть в ясный купол неба. Но голодной кошкой скреблась на душе мысль, что с Асей могло случиться что-то ужасное. Но что? Призрак родителя утащил ее на тот свет, как те злосчастные русалки из Тихонова рассказа? Неделю назад Николай со смехом отмахнулся бы от такого предположения, однако события прошлой ночи давали понять, что в деревне и впрямь происходит что-то мистическое.
Остаток дня Полянский провел в кровати с холодным компрессом на голове. В комнату иногда заглядывала тетка Евдокия, скорбно причитая, поправляла фитиль в горящей у образов лампадке. Писатель то проваливался в забытье, то грустно глядел на качающиеся за окном ветви давно отцветшей сирени.
Когда наконец стемнело, Николай лежал с закрытыми глазами, чутко прислушиваясь к шорохам в саду. Стрекотали сверчки, где-то вдали заливались лаем собаки, слышно было хлопанье чьих-то крыльев. Летучие мыши, – подумал писатель. Внезапно кто-то тихо позвал его по имени. Тонкий женский голосок, в котором Полянский без труда узнал Асю, и сердце его чуть не выскочило из груди – не то от радости, не то от страха. Писатель открыл глаза и увидел, как из темнеющего оконного проема смотрит на него бледное лицо Аси. Смотрит и нежно улыбается. Николай вскочил с кровати и подбежал к окну.
– Что же вы здесь делаете? Ведь ночь уже! – громким шепотом вскричал он. – И почему не пришли сегодня? я места себе не находил.
– Меня с утра приковала к постели жуткая мигрень. Я так переживала что не увижу вас, что как только мне стало легче приказала кучеру ехать к вам.
– Господи, какой я болван. Сам валяюсь с компрессами, а вы ради меня больная среди ночи приехали.
– Мне совсем не трудно. – Ася обворожительно улыбнулась, – И я уже совершенно здорова. Я просто хотела увидеть вас и отдать это – она протянула маленький латунный медальон. Николай открыл его и обнаружил там каштановый локон. Он поднес его к лицу и с наслаждением вдохнул цветочный запах Асиных волос. Девушка смущенно засмеялась. – Однако поздно. но мне пора домой. – Она встала на носочки и поцеловала склонившегося над ней из окна Полянского, а после побежала к воротам.
Коротенький Асин визит придал писателю бодрости. Он уже почти не чувствовал тяжести в голове, мысли прояснились, а на душе стало ясно и спокойно. Им овладело то самое облегчение, что наступает, когда минует вероятная угроза. Полянский закрыл глаза и погрузился в сладостные мечты.
Проснулся писатель рано. Он чувствовал себя отдохнувшим и посвежевшим. Умывшись, Николай решил прогуляться по саду перед завтраком. Уже раскрылись нежные бутоны английских роз, пряно благоухали пурпурные ирисы, на лепестках поблескивала роса. Как это часто бывает после болезни, Полянскому страшно захотелось жить. Мазать свежее вологодское масло на румяный хлеб, вдыхать тончайший аромат цветов, слушать птичий гомон. За завтраком он решил издалека аккуратно разузнать, что известно тетушке об Асе.
– А ведь у Мещанского, кажется, была дочь? – буднично поинтересовался Николай.
– Была, была… Из-за нее то он и застрелился. – с горечью ответила Евдокия.
Полянский вопросительно посмотрел на тетку.
– Ты вот редко у нас гостишь, а то бы знал. Утопилась она позапрошлым летом от любви к какому-то заезжему учителю. Вот Иван Ильич погоревал погоревал, да вслед за ней на тот свет и отправился. Так и пустует теперь именье то.
– Постойте-ка! – Полянский почувствовал, как у него холодеют руки, а сердце камнем упало куда-то вниз – У него была одна дочь? Ася? – чуть ли не вскричал он.
Евдокия с недоумением посмотрела на племянника сквозь приспущенные очки.
– Одна. Она самая. Ася. Говорю же тебе, утопилась позапрошлым летом.
– Да быть такого не может! – Николай вскочил из-за стола, – Я виделся с ней буквально вчера.
– Батюшки святы! – Евдокия выпустила из рук вязанье и испуганно перекрестилась. Убиравшая со стола Лукерья последовала ее примеру и в ужасе прошептала: Свят, свят, свят! Скажете еще такое барин!
– Уж не горячка ли у тебя, Коленька? – тетушка скорбно глядела на Николая.
– Я совершенно здоров, тетушка! Я своими собственными глазами видел и вчера и несколько дней до этого Асю Мещанскую. Я говорил с ней, вот как сейчас с вами, она отвечала мне, смеялась. Вы, верно, что-то напутали. Ася жива, и я вам это докажу.
– Да Бог с тобой, Коленька. Никак она не жива. Схоронили ее, как и Ивана Ильича за кладбищенской оградой. Мне не веришь – сам сходи погляди. Или батюшку нашего спроси – отца Никонора. Его Мещанский весь год одолевал, просил все панихидку по дочке отслужить. Да разве ж можно, коль сама она себя сгубила?
– Я, барин, сама покойницу-то видала, – вмешалась в разговор Лукерья, – как из пруда достали – пол деревни там собралось.
Полянский рухнул на стул и схватил себя за голову. Несколько минут он молча с отчаяньем смотрел невидящим взглядом перед собой. Где-то в глубине души он понимал, все что говорит Евдокия – правда. Ужасная противоестественная правда. Ведь видел же он призрак Мещанского, почему бы и Асе не быть неупокоенной душой? Но она была так жива, так нежна. Нет. Не может быть что потусторонние силы водили его за нос. Ася не умерла. Тетка что-то путает или лжет. Внезапно писатель решительно поднялся и прокричал:
– Не верю! Ни за что не поверю и вам докажу! – и широкими быстрыми шагами направился к калитке.
– Батюшки святы! – Евдокия снова перекрестилась, и, обращаясь к Лукерье, собиравшей со стола чашки сказала: – Да оставь ты это, оставь. Беги к отцу Никонору. Скажи, мол, с барином плохо, срочно нужно ваше участие.
Лукерья отложила посуду и, поправив, сбившийся на голове платок, побежала по хозяйкиному поручению. Сама Евдокия ушла к себе в комнату, встав перед образами на колени, погрузилась в длительное моление.
Полянский быстро шел через лес, запинаясь о кочки и коряги. Пару раз он чуть было не упал. Измученный, с трясущимися руками и бешено колотившимся сердцем, писатель наконец добрался до усадьбы Мещанских. Он никогда в ней раньше не был – с Асей они расставались у самого начала прилегавшего к дому сада. Николай отворил скрипучую, покрытую ржавчиной калитку. К усадьбе вела поросшая сорняками тропинка. Полянский подбежал к дому и начал требовательно колотить в пыльные, заросшие паутиной окна. Он остановился у запертой двери и прислушался – там внутри заскрипели половицы, и кто-то зазвенел ключами. На пороге появился заспанный старик в грязной рубахе, с взлохмаченной седой головой. От него нестерпимо разило водкой и чем-то кислым.
– Я хотел бы видеть Асю. Анастасию Ивановну! – Прокричал ему в лицо писатель.
Старик почесал голову, и глядя на Полянского осоловелыми глазами, промямлил под нос:
– Усопли-с. Усопли и барышня и ейный родитель. А меня баринов братец – наследничек, вот в сторожа наняли.
Писатель резко развернулся и побежал прочь от дома, на ходу хватаясь за голову. Через полчаса он сидел у небольшого каменного надгробия за оградой старого кладбища возле церкви. В серую, уже слегка покрытую мхом плиту был вделан медальон- фотокарточка. С фотокарточки на него смотрела своими ясными черными глазами Ася Мещанская. Слезы туманили вид на это скорбное место. Они просто текли по лицу писателя, капали в густую траву. Никогда еще в своей жизни Николай не ощущал такого отчаяния и опустошения. И вроде он знал ее или то, что ею прикидывалось всего каких-то несколько дней. Но как успела эта девушка завладеть его сердцем, стать смыслом всего?
– Так и знал, что найду вас здесь. – произнес кто-то за спиной Полянского и положим ему на плечо большую теплую ладонь.
Николай обернулся и увидел перед собой отца Никонора. Высокий, со строгими лицом и густыми темными, тронутыми ранней сединой волосами, в своем черном монашеском платье, он усиливал мрачную атмосферу этого места. Священник печально посмотрел на надгробие, перевел взгляд на писателя и, хлопая того по плечу сказал:
– Давайте я отведу вас домой, Николай. Евдокия Тихоновна очень за вас переживает.
Полянский покорно поднялся, и, продолжая беззвучно плакать пошел за Никонором. Когда они подходили к усадьбе, слезы на лице писателя высохли. Им овладело какое-то безучастное к окружающему миру отупение. Казалось, все мысли исчезли из головы, и он уже не помнил не то, что Аси, но и себя самого.
Его привели в комнату, уложили на кровать, укрыли легким одеялом. Священник, пообещав читать заздравный сорокоуст, покинул имение. Евдокия зажгла лампаду и пошептав молитвы, уселась в большое старое кресло и, поглядывая иногда поверх очков на племянника, принялась за вязание. Полянский смотрел в потолок. Он изучал маленькие бегущие по старой штукатурке трещины, стараясь не думать о кошмаре, приведшем в столь печальное состояние. Писатель погрузился в сон. Задремала и Евдокия, выпустив из рук спицы. За окном темнело не по-летнему рано. В безветренном воздухе царила изнурительная духота, в которой особенно остро и пряно разливались жасмин и тубероза. Птицы замолкли, и только мухи изредка нарушали тишину назойливым жужжанием. Надвигалась гроза. Вдалеке за лесом уже забегали на горизонте сполохи молний и тяжелые серые облака сгущались над усадьбой Полянских.
Проснулся Полянский от жуткого громового раската. Он был в комнате один, а в окно беспощадно хлестал ливень и бились ветки деревьев. От тусклого лампадного света резало глаза. Николай встал, потушил горящий фитиль и снова отправился к кровати, когда в оконное стекло кто-то легонько забарабанил пальцами. Этот стук был едва различим среди звуков разбушевавшейся стихии, и писатель принял бы его за дождевые капли, однако в окне явственно белел чей-то силуэт. Вспыхнувшая на мгновение молния осветила стоящего за стеклом, и Полянский с ужасом понял, что это Ася.
– Николай! Коленька! – она стучала уже уверенней. Писатель видел ее бледное, обрамленное прядями черных волос лицо, и его колотила дрожь. – Пустите меня, Коленька! Здесь жуткая гроза!
– Да воскреснет Бог! – Полянский рухнул на колени перед иконами и начал судорожно креститься, – Расточатся врази его, да бегут от лица его ненавидящие его.
Он как мог старался не смотреть в сторону окна. А Ася меж тем продолжала стучать все настырнее.
– Коленька, я все промокла. Пусти меня.
– Яко тает воск от лица огня, да погибнут беси от лица любящих Бога…
– Пустииии! – завизжало то, что стояло в тьме и все еще претворялось умершей два года назад девушкой. Оно кулаками молотило по стеклу и требовало открыть.
Дрожа всем телом, писатель не удержался и повернулся. То, что прикидывалось Асей с остервенением высадило окно и влезло в комнату, впустив с собой запах сырого склепа и могильный смрад. Перед Полянским стоял труп. Такой, какими покойники бывают на третий день после смерти. Восковое с синевой уже лицо, губы без единой кровинки, впалые щеки и глазницы.
– Что же ты, Коленька, сегодня не пришел? – спросило существо, – Я ведь ждала тебя.
Даже не успев до конца осознать весь ужас происходящего, писатель лишился чувств.
Утром, вошедшая проведать хворающего племянника Евдокия, обнаружила того лежащим на полу. Тело его скрючилось в противоестественной позе, глаза были широко раскрыты, будто он видел нечто жуткое. Однако Николай был жив. Он не двигался, не отвечал на вопросы и лишь, когда к нему прикасались издавал слабые стоны. В руке его был зажат небольшой медальон и прядью темных волос.
Позвали за земским доктором и отцом Никонором. Священник почитал над болящим псалтирь, пытался причастить нечастного, однако тот так и не смог проглотить кусочек смоченной кагором просвиры. Приехавший после обеда доктор осмотрел Полянского и рекомендовал дать Николаю отоспаться. Да только вот спать писатель не мог, он сутками лежал, глядя выпученными глазами в потолок, отказываясь от еды и питья. На третий день после страшного происшествия Николай Полянский скончался, так и не произнеся не единого слова.
Тем же вечером, услышавшие скорбную весть крестьяне судачили о том, как неупокоенная дочка мещанского, ставшая после страшной своей смерти русалкой, утащила молодого барина на тот свет. А захмелевший после трех стаканов бражки овчар Тихон, тряс пальцем и кричал:
– А я говорил ему в лесок не ходить! да разве ж они нашего брата слушають? Вон оно как все и вышло. Мужики молча выпили за упокой души новопреставленного Николая и стали обсуждать цены на зерно.
О СИЛЕ ДУХА
Хмурым октябрьским вечером все собрались у Вишневского по случаю именин его супруги. Погода, как и бывает поздней осенью, стояла гнусная – сутками напролет моросило то мокрым снегом, то ледяным дождем. К сумеркам из низин поднимался густой молочно-белый туман и разливался по округе. После ужина играли в вист, курили и обсуждали ужасную трагедию произошедшую с молодым, подававшим большие надежды художником Н., с которым многие из собравшихся были неплохо знакомы. Театральный критик Ставров – худой, высокий, и весь какой-то землисто-пепельный – от костюма и до волос, задумчиво произнес:
– Удивительна судьба человеческая! Помнится пару месяцев назад в этой самой комнате я спорил с Н. о мистицизме. Н. очень разгорячился и доказывал мне, что существование потустороннего мира – абсолютная и непреложная истина. Я рассмеялся, а Н. так побагровел, что на секунду мне показалось – он непременно меня ударит. Однако Н. сдержался, фыркнул и не попрощавшись уехал.
– Думается мне, именно эта глупая вера в сверхъестественное и сгубила несчастного. – подал голос хозяин дома.
– Уверяю вас, господа, это типичный случай деменция прекокс – раннего слабоумия. – выпустив тонкую струйку дыма, спокойно сообщил профессор Вяземский.
– А вот зря вы так все, ой как зря – прервал профессора маленький человек в изрядно поношенном костюме. Это был Репнин – издатель второсортного литературного журнала для невзыскательной публики. Он вытер вспотевшую лысину платком и нервно продолжил, – Я ведь сам лично был на том злосчастном сеансе и могу с уверенностью утверждать – Магир – настоящий медиум. И дух, призванный им – самый что ни на есть настоящий. А стало быть, Н. вовсе не болен. Он просто одержим.
По комнате прокатилась череда сдавленных смешков.
– А вы, позвольте спросить – этот самый дух лицезрели лично? Так сказать, во плоти? – насмешливо осведомился Ставров, – Но ведь если дух предстал во плоти, стало быть, никакой он и не дух. Или он был прозрачен и бестелесен?
– Бросьте вы издеваться! – возмущенно ответил Репнин. – Вам прекрасно должно быть известно, что духов нельзя увидеть, можно лишь почувствовать их присутствие.
– И в чем же выражается присутствие духа? – с улыбкой спросил Вишневский.
– О, я как-то в "Судаке" принял три стопки полугара на березовых почках, и вы не поверите – резко ощутил присутствие духа, – глумился Ставров. Расхохотались все, кроме Репнина. Он снял очки, суетливо протер их, и злобно осмотрев окружающих сказал:
– Очень зря вы господа смеетесь над подобными вещами. Ведь никого из вас там не было.
– Ну так расскажите ж нам, что случилось на том злосчастном сеансе, – миролюбиво предложил Вяземский.
– Да, да! – присутствующие поддержали предложение профессора – Весьма любопытно послушать.
– Что ж, – Репнин, слегка польщенный всеобщим вниманием, важно откинулся в кресле, – отчего же и не рассказать?
…
Это было в конце августа. У княгини Левицкой часто собиралась публика, интересующаяся occult sciences. В наш город наконец-то пожаловал сам Магир – экстрасенс и медиум, слава о невероятных способностях которого давно уже распространилась по всей Европе. Ходили слухи, что Магир – незаконнорожденный сын немецкого барона и оперной певички из Тироля. Говорили, будто бы в детстве будущего медиума украли цыгане и за не полные два месяца, проведенные со странствующим народом шестилетний Магир, смог обучиться всем премудростям цыганского гадания и гипноза. После, ребенка якобы вернули родительнице, но та стала замечать за ним странности. Утверждали, что мальчик часто разговаривал с невидимыми собеседниками, перемещал предметы силою мысли, а однажды даже удавил служанку взглядом. Последнее особенно не понравилось матушке экстрасенса и не дожидаясь, пока участь служанки постигнет ее саму, женщина в страхе сдала сынишку в приют. Дальнейшая судьба Магира вплоть до его сорокалетия покрыта мраком и тайной. Известно лишь, что он внезапно объявился в Варшаве и с точностью до дня предсказал смерть одного тамошнего помещика. С тех пор имя его вызывает трепет и волнение у всех, кто хоть немного увлечен мистицизмом и оккультными практиками.
И вот наконец судьба занесла великого оракула в наш слегка подзабытый Богом городишко. Ведь давно известно, что, если про какой городишко забудет Бог, так непременно там начинают появляться медиумы, гадалки, спиритисты и прочие. Так произошло и с нашим.
Упомянутая выше вдовствующая княгиня Левицкая до ужаса обожала все что связанно с потусторонними явлениями. Вдовствовала она безутешно, а потому медиумы и спиритисты были частыми гостями в ее усадьбе, где всячески пытались установить контакт с усопшим князем. Поговаривают – некоторым это даже удавалось.
Именно по просьбе ее сиятельства Левицкой высокая, чуть сгорбленная фигура Магира и сошла с утреннего поезда, прибывшего на вокзал нашего города. Медиум был долговяз, плечист, обладал крупным носом и высоким лбом и достаточно неплохо для иностранца говорил по-русски, лишь иногда оглушая звонкие согласные. Разместили оракула. конечно у княгини, где этим же вечером он и провел злополучный спиритический сеанс, результатом которого стало буйное помешательство художника Н. Впрочем, обо всем по порядку.
На сеанс были приглашены члены общества "Спиритум", в которое входили – помещица Арбузова, жена главного врача земской больницы Хворостова, молодой, увлеченный мистицизмом художник Н., уже известный нам издатель Репнин, поэт Вышегорский и престарелая приживалка княгини – некто Агафья Собакина.
С наступлением темноты названные участники спиритического общества во главе с загадочным гостем уселись за круглый стол в просторной гостиной. Прямо перед Магиром лежала его знаменитая доска Уиджи. Комната освещалась единственной мерцающей свечой, водруженной в центр стола, отчего лица сидящих казались страшными восковыми масками, а тени, отбрасываемые их фигурами на стены, представлялись жуткими горбатыми чудовищами. Особого драматизма добавляла внезапно разыгравшаяся и довольно неожиданная в августе гроза. Страшная гроза с резкими порывами ветра и ослепляющими вспышками молний. Именно такая вспышка озарила комнату, как только все уселись по местам. Грянул оглушающий удар грома, и перепуганная звуком Собакина занесла уж было руку ко лбу, чтоб осенить себя крестом, но была прервана резким криком Магира.
-Не сметь! – отрезал медиум и бросил грозный взгляд на старуху. Та скукожилась и потупила взор.
– Что ж! Начнем – воскликнул Магир и попросил присутствующих взяться за руки.
По давно уже заведенной в этом доме традиции вызывали дух покойного князя. Однако медиум сразу предупредил вдову, что откликнуться на зов может любой блуждающий поблизости призрак. Особенно чувствительны к сеансам души новопреставленных, а также не отпетых и принявших страшную смерть.
В комнате воцарилась гробовая тишина. Члены общества "Спирит" крепко держали друг друга за руки. Сама княгиня сидела подле Магира и цепко впилась в его жилистую кисть. Медиум глубоко вздохнул, закатил глаза и начал громко причитать что-то на латыни.
– Ктооо стееесь? – взвыл он замогильным голосом.
Внезапно деревянный указатель, что лежал на доске Уиджи начал дрожать, а затем – резко сдвинулся и в круглой лупе, встроенной в его середину, оказалась буква "Я".
Удивительно, что у маэстро эзотерики были доски и латинскими и кириллическими буквами. Но еще более удивителен был тот факт, что абсолютно никто из сидящих за столом не прикасался к указателю. Дамы, все как одна испуганно вскрикнули.
– Ктооо тыыы? – снова протянул медиум.
Указатель, все так же без посторонней помощи начал метаться по доске. Буквы, выбираемые им, сложились в слово "ОГЮСТ"
Снова раздался вскрик. На этот раз уже одной княгини. Хозяйка дома была так бледна, что казалось еще немного – и она лишится чувств.
– Это наверняка он. – слабым голосом произнесла Левицкая.
– Фашего супруга сфали Огюст? – спросил Магир.
– Нет, его звали Евгений Михайлович. А Огюст – это племянник Софьи Сарыгиной – скончался от неизвестной болезни, когда отдыхал на водах. Неделю как схоронили.
– Дууух, – снова завыл медиум, – фойти в меня. Пофедай фсе что хотеть сказать.
На секунду комнату озарила яркая вспышка молнии, раздался оглушительный раскат грома, и окно, в которое весь вечер тревожно бились ветви какого-то молодого дерева, настежь раскрылось от резкого порыва ветра. Рамы ударились о стены, стекла разлетелись на осколки, а длинная белая занавеска, развевалась так, словно за ней стоял бестелесный призрак. На этот раз вскрикнули не только дамы, но и немногочисленные господа, включая главного мистика.
По комнате будто бы проскользнуло что-то невидимое глазу, но почти осязаемое кожей. Можно было, конечно, списать подобное на разбушевавшуюся грозу и ветер, но последующие события убедили всех присутствовавших, что дело отнюдь не в природной стихии.
Молодой художник Н., испуганно сидевший между помещицей Арбузовой и издателем Репниным внезапно выгнулся в какой-то противоестественной позе. Глаза его закатились под лоб, рот застыл в каком-то жутком полузевке, а тело начало содрогаться в конвульсиях. Несчастный издал несколько нечленораздельных утробных звуков и рухнул вместе со стулом на пол и, кажется, лишился чувств.
– Воды, воды- начали кричать со всех сторон. Княгиня в полуобмороке упала в кресло, Собакина побежала за слугами, а Репнин тормошил лежащего Н., тщетно пытаясь привести бедолагу в сознание.
