Полная версия:
Три кровавые дуэли (у истоков крушения царской России)
Заканчивал фразу Николай уже вполоборота к матушке; правая нога, затянутая в плотные белые рейтузы, выставлена вперед и слегка подрагивает, как у жеребца-иноходца. Эта привычка появилась недавно, когда он понял, что трон предназначен именно ему: сначала он ее сдерживал, а потом, наоборот, как бы демонстрировал, уверенный, что умным людям его вздрагивающая нога говорит больше всяких слов.
Мария Фёдоровна ласково улыбнулась в ответ:
– У Кости моего, цесаревича Варшавского, тронобоязнь врожденная. Ты этим не страдаешь, Никки. Тронобоязнь перерастает в меланхолию… Алекс позван как тираноизбавитель (вдруг всхлипнула), Костант стал троноизбегателем… Алекса и обманули, и обманулся… С конституцией заигрывал… А как вновь надумает чудить? На ограниченье самовластья духу, слава богу, не хватило. Пред ним народ – и темный и лукавый… неблагодарный, Бога вспоминает в нужде да слабости.
– Матушка, еще отец указом запретил народу поле в воскресенье! – Мягкий, но звонкий голос великого князя Михаила резал надушенный воздух в клочья. – Но до сих пор ведь гонят! Когда ж в молитве голову склонить, а не только в барщине с утра до вечера, да еще и в праздники…
– И ты дерзить… Приятное сказать мозгов побольше надо! – Мария Фёдоровна качает головой, и зависает тяжелая пауза. – Где взять законопослушного помещика? В Германии? К каждому по надзирателю приставить? Такие здесь традиции веками…
– Объявить мятежником того, кто хоть раз нарушит сей указ, другие… – Михаилу не впервой было играть роль простачка.
Но Николай строго и высокомерно оборвал по-французски:
– Тебе не следует иметь такую тему.
– Случайно ли царь Пётр определил быть немкам женами царей России! – Мария Фёдоровна неприятно для русского уха спесиво растягивала слова. – Эти ваши… хороши для неги, а как до дела – лежебоки, кобылы сивые! Вот ваша бабка…
– Умела совмещать…
– Мишель!.. – Мария Фёдоровна умоляюще шутливо и томно повернула голову в сторону младшего сына.
Николай взял брата под локоть, натянуто улыбаясь, подобострастно склонясь и слушая мать.
– Мой мальчик, мой Никки, ты узаконишь строгость для России навсегда. Палок им, палок! Они нас за тиранов почитают! До сих пор глаза бунтующих семеновцев я вижу – и вы их видели – солдат и офицеров! Тираны мы для них – пусть так. Есть Польша, есть крещеные евреи, немцы – вот опора нам! Случайно ли Благословенный так Европой занялся?.. Иначе с лапотным не сладить, правленья нашего не удержать. Уже в пиесах ум клянут, что беды ум приносит… Слыхали?
– Да, матушка, – склонил голову Николай, – поэты развелись грибами, а к делу некого приставить. Вяземский мот, болтун, завистник… Карамзин – тот самый негодяй, благодаря которому народ узнал, что русского царя тираном можно почитать. А этого… что ум свой бедный в пьесе расхвалил, я видел у Паскевича. Потоньше штучка, поумнее, но болтлив, собою занят, тщеславен, как все сочинители, без меры…
Мария Фёдоровна себе тихонько: «Прямо Алекса портрет выходит…» (вслух, с преувеличенной тревогой):
– Что с нами, дети, будет? Всё выходит из своих границ – как Нева, шумит и угрожает. А Алекс наш всё на колесах, всё у него Голицын или Аракчеев – пустые люди, на мой взгляд.
– Тени прошлого. – Николай вновь выпрямился и говорил исключительно по-французски, небрежно. – Годятся для затычек сквозняков души. Один своими пушками спас от позора европейских королей, другой молитвами скреплял решимость Александра. Какой из Аракчеева правитель дел?! Сам раб, другого языка не знает. Ну и Голицын тоже возомнил себя щитом Христу и христианства… Все выбились из-под руки державной.
Михаил рассмеялся, открыто непокорствуя:
– Возьмите англичан… У них король, а чаще королева лишь надзирают сверху за тем, как две руки за власть дерутся, соревнуясь во благо королевства. Правительства меняются из руки в руку – монарх над схваткой остается! С ноги на ногу ходит человек, с руки на руку тяжесть несет…
Николай вновь сжимает локоть брата и нравоучительно поправляет:
– Там рабства не бывало никогда – и нет поныне! Сословия сумели обо всём договориться и кровью хартию скрепили…
Мария Фёдоровна тихо улыбнулась.
– Как вы милы, что умеете даже в политике поладить! Похвально – сумеете вы править и без хартий, aber hier, где нет ни рук, ни ног, послушных голове!
– Ни головы, к народу обращенной… – Мишель был неисправим.
– Полно, вольнодумец! Сегодня всё же праздник, идите танцевать!
2. Забытая королева вступает в игру
Зимний дворец. Покои императрицы Елизаветы Алексеевны 20 марта 1825 годаВ то самое время великого увеселения в покоях императрицы Елизаветы Алексеевны царило великое смятение, которое исходило, впрочем, только от нее самой. В полутемных комнатах она безуспешно искала место, где бы не было слышно звуков бала, похожих на ликование чертей. Мелодии и впрямь не долетали сюда, а нечто искаженное многочисленными коридорами, лестницами… Эти звуки метались за ней по комнатам, как и многочисленные ее отражения в зеркалах и мебели, – тонкая фигурка в длинной шерстяной накидке появлялась и исчезала как привидение. Наконец она увидала себя на фоне Невы, и свинцовая тяжесть реки, недавно освободившейся ото льда, вдруг придавила ее переживания и заслонила уши. Тишина… Царица что-то шепчет и с капризной, как у девочки, миной гладит пальчиком холодное стекло. Стройная пленительная фигурка словно выгравирована на фоне окна.
– Всё сходится. Он мешает нынче всем, как мешал его отец Павел перед кончиной – и гвардии, и боярам ненасытным, и помещикам-распутным… Англичанам-крысам, напуганным желанием реформировать Россию. Он рвется помочь грекам – Европа своекорыстная пугает революцией, Бенкендорф вещает об ужасной гетерии свободолюбивой. Его любит русский народ, и он любит простую жизнь, но кто-то распускает слухи, что он трус и ловко прячется за троном… У него возвышенная душа, которой не понять им! Он слишком рано занял престол… Получилось – только стал рядом, слишком занятый собой… Нас подтолкнули, вынудили, запугали! Теперь он стал не нужен…
Опять неслышный шепот и шлепки ладошкой по стеклу.
– Смерть Софи… и всех наших деток… Такое может быть случайным? Хотя бы кто-то выжил! Нет… Я знаю всё: государь в нём умирает, и это повод всем озлиться. Наивные мальчишки, играющие в революцию, – они думают, что лорды дадут им шанс! Они давно поставили на Никки, и Россия снова в тупике, откуда путь только на кладбище.
Она зябко поводит плечами, кутается в шаль, отходит от окна и падает в кресло.
– Я знаю всё. Пока жива – им не убить его. Мы тоже хитростью не обделены. Но сердце! Мое сердце! Оно не умеет каменеть и при дворе пустом и праздном разрывается от правды.
Кто-то вошел, и она, думая, что это прислуга, делает знак удалиться.
Но в комнату вошел император Александр I, он делает несколько нетвердых шагов и замирает:
– Лизхен, дорогая, не вижу вас… Спешил к вам, но Голицын вновь перехватил. Однако пусть подождет с имперскими идеями.
Она сделала попытку встать, но он молодецки подбежал и припал к креслам, и минуту висела тишина.
– Какой контраст, милая! Там круговерть забавная и мелкая, а здесь к нам в окна смотрит вся держава сразу, и мы храним ее от свистопляски. Ох, умеет же maman устроить праздник из ничего…
– Не только праздник… Но и судьбы наши промеж танцами решить.
Александр слегка отпрянул и встал.
– Не надо желчи, милая…
– Это не желчь, это прозрение. – Елизавета абсолютно неподвижна в своем кресле, и голос ее слабый, певучий будто падает откуда-то сверху. – Она впредь вас решила, что трон для Никки более подходит. Да, мы увлеклись сторонними делами, несчастливы в судьбе. Но причина это или… следствие? Если мы немедля не подумаем о нас… Она сделает это за нас.
Александр с удивлением всматривается в жену, прохаживается и вновь смотрит со всё бо́льшим интересом и радостью… Потом присаживается в кресло рядом.
– Вы еще больше хорошеете, Lise, когда так смело говорите… Давайте подумаем! Увы, я недостоин своей принцессы и вас России не открыл. Оберегал от политики и всё дальше уходил… А вы всех ближе к истине, ко мне! Петра Великого виды крови в детстве сделали жестоким, меня же… смерть отца жестокая принудила искать спасенья от обмана – в самообмане и перемене лиц…
– Вы приближаете пустышек государь! Превознося ваши достоинства, они прикрылись вами от народного укора, не умея быть полезными России.
– Не мной, а троном, который чужд мне изначально. Россией правит провиденье, мне оставляя бегать с фонарем – как перед каретой, пущенной по склону. Мы замешаны в крови… и трон нам не дается! Это как во сне: вот плод во всей красе, но съесть его не получается.
Елизавета закрыла лицо ладонями и ахнула слабо, жалко.
– Во сне?! Бал – быль, а Россия – сон… Сон убивает реальнее ножа. Проснемся мы или умрем? Унять врагов и править самому, став на закон! И кровь отца к тому взывает. Спешите! Те, кто замарал нас в кровь, опять соблазны сеют. Или она была напрасной, и нами только в поддавки играют? Мерзость ваших подданных кругом!..
Александр исступленно гладит ее руки, не решаясь отнять их от лица, повторяя без конца: «да», «да»…
– Революцией в России запугали бояр при отце вашем – вы же помните! Теперь они сами революционеров плодят безнравственным двором и рабством! Неужто вы и впрямь в мальчишках видите врагов? Или от нежелания начать реформы?
Раздвинув слегка ладони, она внимательно смотрит на императора, и, кажется, слова более страшные готовы были сорваться с ее изящных губ. Александр с восторгом берёт ее за руки, целует их и с неподдельной горечью и волнением признаётся:
– Тебя любил я, и тебя недооценил, доверился шутам. Но, Лизе, согласитесь: я не уклонялся от вызовов судьбы, от бед, что на отчизну пали…
Елизавета медленно выпрямилась, взяла его руки в свои и, глядя чистым взором, мученически стала спрашивать.
– Пали… с небес? Не те ли, кто отца лишил вас, устроили нашествие Наполеона?! Через продажных бестий Талейрана и Меттерниха? Вспомните, как плакали мы, читая книгу о войне Наполеона в Сирии и варварских убийствах туземцев мирных… Теперь известно стало, что та книга – ложь, изданная в одном экземпляре для одного читателя – русского царя! А мы сжимали кулаки, называя его извергом, и клялись отомстить. Ну совсем как дети… А что Бонапарту о нас налгали?!
Александр отпрянул и с печалью возразил:
– Я был не в силах это разглядеть! Но теперь имею план, мне подсказали…
– Послушайте меня хоть раз: везде есть люди добрые и злые, но только у британцев есть многоголосый орган зла. Всё, что поперек их выгоде, уничтожают глазом не моргнув. Где раз ступил британец – вытопчут поляну, где кровь пустили – будут пить до пьяну, не хмелея от такого пира. Один злодей со сцены быстро сходит, но когда есть орган зла – оно накопит опыт и станет древом… Страшно подумать, что говорили Павлу их агенты, обрекая и его, и нас с тобою!
Елизавета Алексеевна замолчала, молчал и Александр, будто они давали слово тому, кто незримо был с ними в комнате.
– Матушка Мария Фёдоровна стала похожа на старушку-англичанку: неважно как, но Никки на престол – и поскорее! – Александр уронил голову ей на колена и едва выдавил из себя: – Вот вам и ответ, мой ангел. Успели нажужжать ей, что карбонарии династии грозят, – так провокаторы болезнь развили. Возможно, не обошлось без англичан. Боятся, что соборность в России учредим, уступим либералам и силы новые освободим…
– И что же, что?! – Азарт и нотки отчаяния смешались в голосе императрицы.
Александр вновь с нескрываемым восторгом смотрит на жену.
– Моя революционерка… Не что, а кто! Кто? Знаешь Воронцова-отца – сидел в Англии послом так долго и так сладко, что стал служить им, как и нам. Таково сердце русского – отзывчиво и на фальшивое добро со сладкой жизнью! Потом в презрение и гнев кидается… Вот Аракчеев – какая страсть служить и пользу принести, заслуги есть, способности и самодисциплина! Но рядом кто с ним?! Им крепостная девка управляет, и сам во гневе топит дарование. Нужно менять, менять, менять – чтобы иметь сильнейших под рукой. Я опоздал, да и один не смог. Здесь нужен орган высший, общий, собор честнейших, чтобы друг друга подпирали… (Роняет голову и крутит ею.) Теперь хочу лишь одного: чтобы династия окрепла, чтоб был у нас и Александр Второй… и Третий. И хочется живым остаться – тебе же счастье обещал! Нас толкают к хитрости, как когда-то к трону. Поможешь, Лизхен, мне и… себе? У меня есть план…
Жена медленно и нежно гладит его по голове.
– Уже не время спорить… Я всё поняла, мой государь. Двор и дворня – рабы не меньше, чем народ, их интересуют только праздники и балы. Не видать им ни свободы, ни конституции, только фигу от Николая.
– Плевать, – быстро заговорил Александр, оживившись. – Я никому не делал зла, а лишь терпел, терпел… У нас заслуги есть, чтобы остаток лет в уединенье провести… Ну, не на Рейне, как мечтали, но в краях полдневных… Ты мне должна помочь. Уже послал людей я в Крым найти уютное местечко!
Елизавета тоже оживилась и, кивая головой, стала вторить, как бы мечтая:
– Граф Воронцов-сын на юге хозяин полновластный, он англичанам друг. Если помогут с юга выбраться на Рейн, простим им всё. А здешним дуракам придумать сказку – пока поделят власть, о нас не вспомнят.
– Да-да, уйдем, оставим Никки победителем бунтовщиков. – Александр энергично поднялся и стал прохаживаться возле кресел. – Чтобы потом и турок отодвинул далее… Все бунтовщики под колпаком, и меры завтра же приму, есть много вариантов…
– Чтобы обдумать всё и приготовить, нужно время, силы. Берегись, мой Ангел, твой лекарь брит. Мы бездетны и утомлены без меры – случайно? В случайности давно не верю. В наших судьбах вижу отраженье незнакомого и страшного лица… – Елизавета Алексеевна делает попытку встать, словно сопротивляясь страшному виденью и отгоняя его движением.
Александр подает ей руки навстречу и твердо возражает:
– Не так я прост! Ты только меня не чуждайся и не отталкивай, и слабостью своею не пугай. Сил у тебя как у Наполеона! Давно бы надо двор вручить вот в эти ручки, дав матушке скромнее место. Иди ко мне! (Поднимает ее за руки с кресел.) Мы станем у зеркал, себя увидим юными – какое счастье было, Лиз! И оно ведь с нами! Мы и теперь всех краше, как ни чадят над нами черти своим коварством (смотрят на свои отражения в зеркалах, как на незнакомцев).
3. Капкан для заговорщиков
В середине весны Санкт-Петербург, окончательно сбросивший оковы ужасных холодов, явился оживлен и юн, и полон жизни. О дачах еще не помышляли в высшем свете, и гвардия не примеряла летних лагерей. Балы гремели с пущей силой, соревнуясь красотою с расцветающей природой. Лишь императора в те дни нигде не видели, хотя и знали точно, что столицы он не покидал. Ходили слухи, что готовит он ответ коварным туркам, устроившим резню славянам на Балканах и Грецию лишившим патриарха. Намечались смотры войск, маневры, от которых Юг и Запад закипят… А вот о заговоре, о бунтовщиках разговоры как-то стихли. Немногие лишь знали, как обманчивы весенние надежды и салонное веселье, как много было скрыто за величием дворцовых сводов, как много лиц, известных и неизвестных, посещали их по узким лестницам и коридорам.
Санкт-Петербург. Зимний дворец 29 апреля 1825 годаВечером этого дня император нетерпеливо прохаживался в кабинете по мягким коврам и дольше обычного останавливал взгляд на Петропавловской крепости в большом окне. Три близких и по-своему дорогих лица приглашены к нему перед тем, как он примет судьбоносные решения.
Дверь распахнулась, и князь Александр Николаевич Голицын быстро вошел, семеня короткими ножками. Этому человеку император доверял больше, чем самому себе, и в беседах с ним никогда не разделял, с кем он говорит: с другом-«духовником» или государственным деятелем.
Александр нетерпеливо прервал обычные жесты и слова вежливости:
– Меня ждут, Голицын, давай накоротке.
– Ваше величество, во имя нашей многолетней дружбы! Неспокойно мне смотреть на нынешнее… Вы один в бушующем море… Эти безумцы, государь, берут большую смелость! Мой долг – предупредить!..
Александр нетерпеливым жестом останавливает эмоциональную речь князя и, усаживая его в кресло, мягко и тихо возражает:
– Твоего племянника я видел среди них. Племянники в моду вошли – и герцог Вюртермбергский опять у нас и шепчется с maman. Не надо… Мне ли, князь, не знать об опасностях. Поверь: каждый понесет заслуженное наказание… в том числе и я, конечно… по-христиански если рассудить.
– Да-да, государь, мы только в начале испытаний внутренних…
Голицын озадаченно помолчал. Нечто совершенно новое уловил опытный царедворец в словах державного друга: «опасности», «заслуженное наказание»… И тон твердый! Племянника-оболтуса упомянул, хоть раньше никого из молодых фрондирующих не замечал как будто…
– Да, государь, медлить – нам груз вдвойне! Медлим реформы – плодим заговоры, секты, ложь и ложи… Я уж откровенно, ваше величество, памятуя наши планы и молитвы о России. Вот и иерархи в мракобесие впадают. Хотим духовности от каждого – а им неймется, злятся… будто мы покушаемся на паству. Это от колебаний наших! Кто-то умело толкает маятник сомнений за пределы, а полумеры спешит ошибкой объявить!
Александр I и сам расположился в креслах, вальяжно вытянув сафьяновые полусапожки. Всего несколько минут назад он торопился и торопил, теперь вдруг задумался, отвечал медленно:
– Все прокисли что-то быстро! Даже старообрядцы в заговоре. Ну, тем непросто угодить – они всегда роптали и не скрывали этого. На кого ж пенять? Четверть века – и хоть опять всё снова от бабушки пляши…
Голицын нечто уразумел и, горячась, с увлечением стал убеждать в своем.
– Заговор питает старое – рабство, отсутствие законов, промысловых дел… А по углам всё кумовство, привычка жить за счет казны. И этим пользуется сила внешняя, чтоб из угла медвежьего не вышли мы, забыв Петра Великого заветы.
Александр I только кивал в ответ. За что он любил Голицыных и особенно этого – за верность староотеческим принципам: старообрядцы бы позавидовали. И эта твердость позиции будила и будила мысли… Но!
– Мы проиграли, Голицын. Есть обстоятельства, которые сильнее, а может быть, хитрее нас… Пётр пробудил все поколенья – они пошли за ним как за вождем природным. Теперь придумали, что царь помеха, что царь… опасность для державы. Одни кричат «ура» свободе, другие слезно умоляют не лишать их жен крестьянских: генерал-губернатор многоуважаемый мне такое отписал. Нет, у России свои дистанции… Петровы начинанья переварить – и то отрыжка тяжкая по день сегодняшний. Вот ты – сколько возглавлял министерство духовных дел? Подожди, я помню! Но не вижу за тобою патриотов – всё те же казнокрады! А ты не либерал! У них – мальчишество, разврат, сопливые мечты… Но увлекают и людей серьезных! А где же ты?
– Посмею возразить, мой государь, и средь вольнодумцев немало патриотов, умных, дельных… Они все учатся!..
– Твой племянник, например? – Александр I улыбается мягко, милостиво, словно гладит, но в глубине глаз боль и насмешка. – Опоздали мы, мой дорогой. Нам не дали сделать и двух шагов! Война, нашествие изверга… кто-то помешал, я знаю кто. И виноват, что доверял врагам. Но эти наши… слишком далеко зашли. Даже мою революционерку Lis перепугали – прямо в якобинцы захотели.
Голицын страстно подхватил:
– Именно, государь! Неправдоподобно далеко – неужто сами? Их поддергивают то ли поляки, то ли англичане, чтоб подтолкнуть и их, и вас к необдуманным шагам. Народу надо дать сейчас пример сильный, общий – в вере! Как бы повторное крещение Руси, чтобы Евангелие было не только знанием, но делом жизни всей. Помните заветное: каждый идет к богу сам, но впереди обязательно иерархи. Это – Церковь! Сейчас смотреть на них отвратно, они сидят и правят яко монархи, а паству гонят страхом перед себя, бесправную и темную. Это не свято, и это не духовенство! У меня есть план, мой государь…
Александр I поднялся с кресел и посмотрел на часы:
– Знаю, знаю… На планы ты умен. Мы с тобою толковали много лет – и так, и этак. Евангелие вместо законов, власть божия на земле… Да приидет Царствие Твое! А получается, плодим секты духовные, с виду благонравные, а суть – соблазн великий для человека враз с богом поравняться. И часто они – лишь прикрытье пустоты и оправдание пороков. Священный Союз монархов я создал, а на сцене оказались карбонарии…
– Согласен, согласен много раз! – Голицын не уменьшал энтузиазма. – Но нужно двинуться из рабства хотя бы в нескольких губерниях – и первый шаг за Церковью. Она должна задать и плавность, и разумность хода. В общине и в церковной, и в мирской – она хозяйка, но не барин! Ее крестьянин, если достоин, должен быть освобожден с землей. Первыми свободу заслужили церковные крестьяне. Если есть рабы у Церкви, то барин никогда не будет христианин. Право первой ночи да замашки властителя судеб рабов – вот вся религия его! Мы хотели дать образованье во тьме безнравственности, и отсюда…
– Ты прав, Голицын. – Александр I грустно улыбнулся. – Но кто нам даст лета… ошибки исправлять? Устал я, брат. Иные годы, иные думы. Двадцать пять минуло их, я пытался и старался… Но мешали, предавали и грозили… Образ барина-отца в народе крепок. Это и хорошо, и… этим пользуются негодяи – так уложено не нами. Негодяи – тоже стан России и империи… Нет, мой дорогой, двадцать пять! Тут даже солдату полагают отдых.
Император останавливается у зеркал и долго смотрит на свое отраженье, поглаживая плешь, словно забыв обо всём. Князь почувствовал что-то недоброе в спокойствии венценосного друга.
– Я скакал от смотра к смотру, к парадам и ученьям, я такие планы затевал… Я вел войска на битвы и спал на сене, ел картошку, как простой солдат! И кто теперь оценит, кто поймет мою усталость? Нет, не вижу благодарности… да уже не надо. Не жду… Пора мне на покой – признаюсь как другу.
Голицын стал понимать, куда клонит царь, и, едва сдерживая дрожь в голосе и пытаясь поймать его взгляд, спросил:
– Если так серьезно… Следует тогда ваш Манифест, что у Филарета заперт, обнародовать, чтоб смуты избежать, чтоб Николаю трон занять, как вы решили…
Александр резко поворачивается к князю всем корпусом, смотрит тяжело и, почти не повышая голоса, чеканит:
– Не смей и думать! О том позабочусь в нужный час. Обдумай лучше Манифест об отречении… Помнишь, мы говорили?.. Только в строгой тайне!
Голицын, всхлипывая при сухих глазах, сползает с кресел на колени.
– Не покидай престола, царь-государь, мы, дети твои – пропадем, аукнется по всей России, содрогнется и устоит ли… Сколько врагов сейчас…
Невозмутимо и долго смотрит на него император, потом подходит, помогает встать и совершенно спокойно треплет за плечо.
– Оставь, Голицын… Тон шутовской мне тошен. Всё не так ужасно – зачем же воронье скликать? Ради благ мифических династией не буду рисковать. Продают свои услуги и русские, и немцы, а ты о крестьянах плачешь. А покупателей ты знаешь! Они меня уже на плаху кличут и без революции. Уволь, о господи, судьбы такой! Прощай, Голицын, даст Бог – и свидимся до перемен и… делай, что велел.
Император провожает князя до двери, и, не дав камергеру закрыть ее, просит тотчас звать Аракчеева.
* * *При появлении Аракчеева император уже сидит в низком кресле, левая нога его лежит на низком стульчике… Явно пересиливая боль, он встает и идет навстречу с тихой радостной улыбкой. Аракчеев тоже движется медленно, будто готовый при определенном знаке тотчас повернуть назад. Высокий и поджарый, и лицо несколько вытянутое, сухое, в нём ничего, кроме неистовой воли и умного взгляда.
– Ах, Алексей Андреевич, балы шумят чередою и кубки полны, но не для нас сей праздник. Мне праздник видеть и обнять тебя! И надо бы нам чаще видеться в такое веселое время.
Они обнимаются. Аракчеев, не выпуская руки императора, чуть откачнулся, и, наклонив голову, зорко вглядывался в него.
– Вчера из Грузино, ваше величество, – из нашего Грузи-но… Не смел обеспокоить, но вести куда как развеселили! В южных корпусах броженье, государь. Витт, Киселёв, Ермолов – все ненадежны… Уже и докладывал вам: в правительство идут сигналы постоянно, а некий Бошняк целый доклад прислал…
Александру очевидно приятны были напоминания о великолепном аракчеевском поместье, где он не раз подолгу гостил у своего военного министра, любуясь на военные поселения, высмеянные и проклятые в обществе. Ожидал он, конечно, и таких тревожных вестей «с порога», но, не теряя веселого тона, игриво укорил:
– Вот и ты, мой милый… С паническим душком тебя не узнаю! Ты был стеной мне, старшим братом… Неужто зашатался от вестей иль слухи одолели?
