скачать книгу бесплатно
Узник Кардиффа
Виктор Васильевич Бушмин
Продолжение удивительных и захватывающих дух приключений рыцаря Филиппа де Леви в Испании и Англии. Снова политические интриги, заговоры и вероломные предательства с головой увлекут вас в невероятный мир средневековой рыцарской Европы.
Виктор Бушмин
Узник Кардиффа
ГЛАВА I.
Хорек полез в курятник.
Таррагон. 15 июня 1133г. Дворец.
Робер сидел, в задумчивости облокотившись на резной подлокотник кресла, брови его были нахмурены, что выдавало тяжелые раздумья, захватившие его целиком и полностью. Дверь в комнату, где находился в одиночестве граф Таррагона, тихо скрипнула и из-за нее показалась голова Гуннара – скандинава-наемника, который после захвата графства предводительствовал личной гвардией. Робер Бюрдет граф Таррагонский, он же Филипп де Леви, отвлекся от раздумий, посмотрел в его сторону и кивком головы разрешил скандинаву войти. Когда Гуннар подошел и поклонился ему, Робер произнес:
– Все готово, Гуннар?
Тот молча кивнул в ответ. Робер натужно улыбнулся, протер усталое лицо ладонями и сказал:
– Надеюсь, что они отдают себе отчет в том, что это дело весьма опасно и, возможно, – он снова нахмурился, – нет! Почти наверняка они не смогут вернуться живыми…
Швед едва заметно улыбнулся – на его каменном лице, почти лишенном внешних проявлений каких-либо эмоций (словно он был не человек, а каменная скульптура) лишь блеснули на мгновение ледяным блеском светло-голубые глаза.
– Ребята слишком обязаны вам, дон Робер… – медленно, будто по капле, выдавил из себя он. – Они пойдут с вами и в огонь, и в воду…
Робер с недовольным видом покачал головой:
– Слишком обязаны… – словно эхо повторил он слова шведа. – Когда человек обязан, он становится похожим на раба, а не на свободного воина. Блага и привилегии, коими я так щедро одарил их, будут давить на их плечи тяжелыми оковами…
– Нет, сир…– Гуннар тряхнул своими длинными, почти до плеч и аккуратно расчесанными на прямой пробор светлыми волосами. – Нет и еще раз нет, граф! Мои люди хотят отдать долг тому, кто отдал им свое сердце и распахнул настежь свою душу, они не смогут жить с мыслью о том, что оставили вас в одиночку решать вопросы, которые даже всем вместе решить почти не под силу. Они проклянут себя и детей своих вовеки веков, если вы не возьмете их с собой.
– Спасибо, мой верный и храбрый швед, – грустно улыбнулся в ответ Робер. Он посмотрел в глаза Гуннару. – Как я понял, – он кивнул в сторону двери. – Они уже ждут моего решения за дверью?..
– Да, сир, – Гуннар снова встал и почтительно поклонился. – Все, кого я отобрал, ждут в нетерпении.
Робер хрустнул костяшками пальцев, сжал их в кулаки, слегка ударил ими по подлокотникам, выдохнул и ответил:
– Быть по сему. Знать судьба такая. – Он посмотрел на шведа. – Зови…
Париж. Остров Сите. Дом Сугерия. За месяц до описываемых событий.
Аббат Сен-Дени монсеньор Сугерий скомкал маленький листок провощенного пергамента и бросил его в камин, в котором, потрескивая и разбрасывая искорки, тлели угли. Несмотря на теплые и погожие летние деньки вечерами все еще было прохладно, да и от Сены несло сыростью, что создавало ощущение скорее ранней осени, нежели теплого французского лета. Пергамент быстро почернел, скукожился и, полыхнув голубоватым пламенем, быстро сгорел, не оставляя о себе даже малейшего следа.
Сухонький и сгорбленный монах, в котором, во взгляде и выражении лица которого, тем не менее, угадывалась огромная внутренняя сила, непреклонная воля и железная выдержка, подошел к камину и, взяв в руки большую железную кочергу, на всякий случай пошевелил ею угли, уничтожая даже те мизерные остатки секретного документа, доставленного ему голубиной почтой несколько часов назад.
– Береженого Бог бережет… – вслух произнес он, после чего, развернулся и, подойдя к стрельчатому окну, разукрашенному на новомодный манер витражными стеклами, распахнул его, впуская в сыроватую и немного задымленную комнатку поток свежего ночного воздуха. Он втянул ноздрями его прохладу, напоенную ароматами цветущих груш и яблонь, растущих в изобилии вокруг низенького домика аббата, служившего ему одновременно и домом, и архивом, и, ни много, ни мало, главной квартирой тайной службы Его величества короля Франции Людовика Воителя, которого из-за его фамильной тучности, унаследованной от отца – покойного короля Филиппа Грешника и матери – Берты Голландской, недоброжелатели и враги стали называть Толстым.
Сожженное донесение было из Англии, от одного из его тайных агентов, который под видом монаха-бенедиктинца находился подле Арнульфа, служившего начальником охраны Робера Куртгёза Нормандского – старшего брата короля Англии Генриха Боклерка, захватившего его в плен и держащего в замке Кардиффа в качестве своего почетного, но вечного пленника.
Сугерий задумался, анализируя донесение…
– К Арнульфу поступили на службу три сарацина из Испании… – тихо произнес он, барабаня пальцами по каменному подоконнику и любуясь раскинувшимся на ночным и спящим Парижем звездным небом, освещавшим его, дом, сад и окрестности острова своим серебристым переливчатым светом. – Как я понял, они прибыли из Таррагона…
Аббат резко повернул голову, посмотрел на входную дверь и прислушался – ему показалось, что из-за нее послышался какой-то подозрительный шорох. Он на цыпочках подкрался к ней и, рывком распахнув, выглянул в темноту маленького коридора, отделявшего комнатку от другой части домика, в которой была его спальня и архив.
– Почудилось. – Он перекрестился, закрыл дверь, подошел к креслу, стоящему возле письменного стола, заваленного стопами пергаментов, каких-то бумаг, карт и документов, сел и стал машинально перебирать их, пытаясь рассортировать и придать всему этому безобразию хотя бы минимальные признаки порядка.
Поняв, что это бесполезное и пустое занятие, Сугерий в сердцах плюнул под стол и, откинувшись на спинку кресла, задумался, скрестив руки над головой.
– Выходит, что слова Гийома де Ипра, все-таки, не были пустым трепом и бахвальством… – промелькнуло в его голове.– Клятва, которую Филипп де Леви дал над телом умирающего графа ,Гийома Клитона, все-таки, была правдой… – он смежил глаза и, казалось, задремал, громко посапывая и замерев в такой неудобной позе, снова открыл глаза, расцепил руки и, взяв в руки перо, стал вертеть его пальцами – так он всегда делал, когда разгадывал какую-нибудь сложную задачу. – Три сарацина… – он скривился… – Нехристи. От них можно всего ожидать, это – как пить дать. Тем более что у них там, на родине, понятие верности и чести, ох, как распространено…
Сугерий встал из-за стола и стал медленно расхаживать по комнате…
– Ох, Робер, Робер… – тихо произнес он снова вслух, спохватился, поправил сам себя, в сердцах топнул гонной и, снова плюнув себе под ноги, прибавил, – вернее сказать: Ох, Филипп, Филипп… какой же ты, право, честный, порядочный и… неугомонный, прости меня Господи.
Аббат снова подошел к столу, взял в руки маленький колокольчик (он им всегда пользовался если вдруг надо было необходимо срочно вызвать кого-либо из своих особо доверенных помощников, спавших чуть дальше по коридору от его комнаты), подошел к двери, распахнул ее и, немного высунувшись, пронзительно и часто зазвонил в него, поднимая людей, которые, скорее всего, уже видели десятый сон. Немудрено, ведь было уже глубоко за полночь.
Он подождал несколько секунд, после чего тихо произнес, адресуя свои слова рыцарю:
– Мессир Бертран, писца Пьера ко мне…
Караульный рыцарь, тихо посапывающий возле закрытых входных дверей в домик аббата, вскочил и, уронив спросонья что-то из своего вооружения (грохот и звон был такой, что, ей Богу, разбудил бы даже чертей а аду!!!), громким и хриплым голосом воина прокричал, будя кого-то из дежурных помощников всесильного и всемогущего сановника королевства.
Сугерий улыбнулся – ему нравилось наблюдать за тем, как люди, сами того не понимая и еще толком не соображая после сна, машинально вскакивали, хватали письменные или иные необходимые принадлежности. В данном случае ему требовался писец и, по совместительству, первый помощник Пьер – малый весьма толковый, с гибким, шустрым и изворотливым умом.
Когда тот, с помятым и заспанным лицом, на котором уже светились жизнью и умом проснувшиеся и сообразительные глаза, вошел, аббат Сен-Дени уже сидел за столом в готовности к работе, откладывать которую было нельзя и опасно.
Пьер что-то пробормотал себе под нос, очевидно, это было обычное приветствие, поймал взгляд аббата, приказавшего ему присесть подле стола, быстро развернул рулон пергамента, поставил флакончик с тушью рядышком, вынул заточенные гусиные перья и весь превратился в слух, готовясь быстро фиксировать мысли и приказания своего господина.
– Значит так, Пьер… – начал тихо и неторопливо Сугерий. – Хорек все-таки полезет в курятник…
Пьер удивленно поднял глаза и вздрогнул, понимая, что его хозяин произнес слова весьма секретного и уже почти забытого варианта развития ситуации в соседней Англии.
Он был немногословен, поэтому лишь вопросительно посмотрел на аббата.
– Именно, мой друг… – грустно вздохнул тот, словно виновато пожав плечами. – Я и сам, признаться, уже почти подзабыл кодовое обозначение этой почти забытой и невероятной проблемы, кою нам в скором времени придется решать…
– Да уж… – Пьер почесал за ухом гусиным пером. – Не было напасти, а тут – на тебе!..
Сугерий стукнул своим костлявеньким кулачком по столу:
– Все, что мы так долго планировали, что вынашивали бережно, да так, как даже самая хилая дворянка не вынашивает своего долгожданного наследника, может развалиться в пух и прах…
– Это же анархия и хаос, монсеньор… – вставил Пьер, словно нарочно подливая масло в огонь душевного костра, разгоравшегося в сердце и голове его предводителя. – Его величество будем извещать?.. – Правда он тут же поправил сам себя, поняв и осознав, что сказал лишнего. – Простите, монсеньор, поспешил и сморозил глупость…
– Его величество мы просто добьем этим неприятным известием. Пускай уж лучше он пока живет в своем неведении и борется с болячками, кои и так его доканывают, храни Господь его душу и укрепляя силы…
Вот уже более пяти лет король страдал кровавыми поносами, которые временами утихали, но возобновлялись с новой силой, изматывая и лишая сил, сна и покоя Людовика Французского. Дизентерия, которую он по глупости и неосторожности, наплевав на все предупреждения лекарей, подхватил в болотах графств Оверни или Берри, испив грязной водицы из болотистого пруда во время одного из своих «нашумевших» походов против зарвавшихся и распоясавшихся феодалов, медленно, но неуклонно доканывала тело короля, лишая его сил и постепенно готовя к могиле.
Сугерий знал это из подробных и беспристрастных отчетов придворных медиков, коим он строжайше запретил выдавать кому-либо эти, без сомнения, весьма опасные для короны сведения.
Молодой принц Людовик, которого из-за его слабости тела, духа и почти полного отсутствия воли, словно в шутку, словно из жалости называли «Младшим», был скорее монахом, нежели воином и харизматическим предводителем королевства, рыцарства как-то слабовато выглядел в роли наследника престола, и, тут аббат морщился, словно от кишечных коликов, самовольного, самодурного и неуправляемого высшего дворянства Франции, почти присмиревшего за годы уверенного, непоколебимого и железного правления его отца. Он не был готов, да и не будет никогда готовым к принятию тяжкого и ответственного бремени правления королевством.
После смерти принца Филиппа (вот уж был бы помощник и продолжатель дел своего родителя!), Людовик Воитель, скрепя сердце и повинуясь неписанным канонам власти, спешно отозвал из монастыря своего среднего сына Луи, воспитывавшегося там среди монастырской тишины и смирения. Он, понимая, что лучше бы для короны было короновать соправителем младшего своего сына графа Робера де Дрё, пусть вспыльчивого, увлекающегося, немного болтливого и излишне резкого на суждения юношу, чем безвольного и бесхребетного монаха-скопца, как уже стали прозывать его среднего сына слуги и челядь, был вынужден покориться воле провидения, открывшего путь к престолу для этого слабого создания.
Луи, сиднем и истуканом сидевший на заседаниях королевского Совета и Курии, лишь глупо хлопал своими длинными и белесыми ресницами, толком не вникая и не понимая всего того, о чем с пеной у рта обсуждали его отец и советники. Он лишь оживлялся в моменты церковных литургий, служб, даже порываясь проводить мессы, чем немало злил и огорчал своего отца-короля, который еще больше хмурился, грустнел и замыкался в себе, прекрасно отдавая отчет, в чьи руки достанется королевство, с таким трудом укрепленное и удерживаемое его властной и железной хваткой.
Да и королевством Францию пока было трудно назвать! Разве что формально, да и то с большой натяжкой. Большое «лоскутное одеяло», скроенное из практически независимых от короны графств, герцогств и сеньориальных владений, лишь формально считалось королевством. Королевские владения – домен, включали в себя лишь небольшие по территории и компактно расположенные вокруг Парижа: Иль-де-Франс, Орлеаннэ, Гатинэ, Бурж, Дрё, частично Берри, французский Вексенн, часть графства Валуа, да узкую полоску земли возле Английского канала, где располагалось шателенство Монтрей-сюр-Мер. Даже Вермандуа и Бургундия, где правили боковые ветви дома Гуго Капета, лишь формально подчинялись власти короля, проводя зачастую независимую и вредную короне политику.
Фландрия, где после смерти графа Гильома Клитона правил железной и твердой рукой Тьерри де Эльзас, практически полностью потеряла верность интересам короны, все больше и больше сближаясь с Англией, ну и впутываясь в интриги и хаос Германских княжеств с их извечной анархией и наследственными войнами.
Анжу, Мэн и Турень, управляемые непоколебимой волей графа Годфруа Красивого из дома Плантажене, в настоящее время увлекшегося призрачным блеском короны герцогства Нормандии, ведь после женитьбы графа на Матильде, последней и законной дочери короля Генриха Английского, для анжуйца вполне вероятным можно было считать возможность заполучить это богатое и могущественное владение. Правда, тут Годфруа был реалистом, был крови и насилия никак не обойтись.
Про Юг можно было вообще забыть! Аквитания, Пуату и Тулуза давно жили «сами по себе», даже оммаж приносили весьма формально и расплывчато…
– Итак, что будем делать, монсеньор? – Пьер вопросительно посмотрел на Сугерия. – Отправим «доброхота» к нашему «английскому леопарду»?
– Нет… – отрицательно покачал головой Сугерий. – Пусть идет, как идет. Коли судьбе угодно будет возвести на престол герцога Робера Куртгёза – знать нам нечего ей мешать и встревать туда…
– Но…
– Что «но»? – Аббат посмотрел на него. – Герцог, мол, стар? Плевать. Пусть немного поживет «всласть». Тем более что ему на нас не за что держать обиду. Мы ведь, как могли, поддерживали его сына Гильома! Даже корону Фландрии нацепили ему на голову… – Он смутился, отвел глаза и, словно нашкодивший школяр стал оправдываться. – Кто знал, что корона окажется такой тяжелой…
– А Таншбрэ?.. – словно уколол его совесть Пьер.
– Здесь, не спорю, загвоздочка вышла… – покраснел Сугерий.
– Ничего себе, загвоздочка. Больше четверти века плена и тюрьмы…
– Так! Ты, что, решил сегодня стать «обличителем язв»?!
– Это, монсеньор, к слову… – ретировался Пьер.
– Я вот тебе язык-то, пожалуй, укорочу…
– Простите, умолкаю навеки. А что нам делать тогда с домом Блуа, которому мы уже посулили поддержку в деле получения короны Англии по праву крови?
– Еще чуток погодят… – отмахнулся, словно от назойливой мухи, Сугерий. – А уж коли герцогу Роберу еще разок свезет, и он обзаведется законным наследником… – аббат и сам сомневался в сказанном, но, подумав, решил не искушать Господа, ибо неисповедимы Его пути и неведомы Промыслы, ведь есть же у него, в конце концов, бастарды, значит, еще не погас огонь в чреслах…
Пьер усмехнулся своим щербатым ртом, в котором, несмотря на его молодые годы, уже не доставало доброй половины зубов, и с видимой серьезностью заметил:
– Господи, ну и плодовиты же эти потомки Роллона.
Сугерий вздохнул, погрустнел и даже как-то осунулся внешне:
– И не говори, Пьер. Только нам показалось, что все в наших руках, и мы держим судьбу английского престола за хвост, так на тебе! Не тут-то было! Все, матерь-заступница, опять с ног на голову встает… – он кашлянул и произнес. – Пиши указание нашим агентам: смотреть, слушать и не встревать…
Пьер обмакнул перо в тушь и проворно заскрипел им по пергаменту…
Кардифф. Англия. 14 июня 1133г.
Герцог проснулся рано. Он и раньше в молодости не слыл лежебокой и, едва первые робкие солнечные лучи окрашивали восток в розоватые тона, был уже на ногах, что не раз спасало и выручало его. Так было и под Аскалоном, да и возле Антиохии несколькими годами раньше, когда именно его кипучая натура, не желавшая нежиться на мягких постелях, выручала его самого, да и всех его соратников. Ведь если командир уже готов к бою, то и армия его не подведет.
Но с годами его организм слабел, дряхлел и, положа руку на сердце, все чаще и чаще стал давать сбои. То сердце прихватит, то сбоку так защемит и кольнет, что аж в глазах темнеет, но герцог Робер лишь тихо скрипел зубами, улыбался и, как ни в чем небывало, продолжал совершать свои утренние прогулки с соблюдением обязательного гимнастического моциона, коему его приучил покойный отец Гильом Завоеватель, твердивший юному подростку: «Тело должно быть живым, крепким и задорным, тогда и смерть от тебя будет шарахаться, словно ты прокаженный для нее…».
Вот Робер и продолжал каждое утро десятилетиями закрепленное правило, привитое его отцом – он бегал, приседал, подтягивался и, как теперь говорят, качал мышцы брюшного пресса.
Рыцари, оруженосцы и прислуга Кардиффского замка поначалу смотрели на эти «сумасшествия» широко открытыми от удивления глазами, но затем, сами того не замечая, стали присоединяться к герцогу. Сначала, в виде веселой шутки или игры, мол, если старик так может, то мы-то чем хуже. Затем, когда это вошло в привычку, для того чтобы их крепкий и здоровый вид радовал не только оружейников, коим теперь не приходилось переклепывать кольчуги, наращивая их брюхо, но и своих жен, любовниц и гулящих девок, живших неподалеку от замка.
Единственное, что тяготило все эти годы пленника – ощущение несвободы. Вроде бы он и не был узником в полном понимании этого слова: мог гулять, охотиться и даже выезжать за пределы замка, а не сидеть в закрытой тюремной камере, но именно эта половинчатость и была тем невыносимым бременем, что давило на плечи стареющего герцога и сжимало ледяными тисками его сердце. Он жил, словно птица в золотой клетке…
Жизнь быстро проносилась за стенами мрачного Кардиффского замка, долетая до него лишь разрозненными обрывками и отголосками, тревожившими и зачастую смущавшими ум Робера Куртгёза. Более десяти лет прошло с тех пор, как его брат король-узурпатор Генрих потерял единственного наследника и теперь, за неимением продолжения по мужской линии, находился в полном раздрае и смятении.
Монахи и гости, изредка наведывавшиеся в гости к пленному герцогу, то вскользь, то словно нарочно, словно подливая масла в огонь, рассказывали ему обо всех сложностях наследования престола, будто бы герцог, который и сам превосходно разбирался в вопросах власти и генеалогии, не смог понять, что теперь, как ни крути, именно он является единственным живым и реальным претендентом на отнятый у него престол.
Робер, вместе с тем, прекрасно понимал и то, что дни его, как бы он ни старался и ни пыжился, сочтены и не бесконечны, а единственного законного сына и наследника, Гильома Клитона, судьба, словно в насмешку над ним, отняла несколько лет назад.
Рассчитывать на то, что кого-нибудь из его многочисленных детей-бастардов признает Папа Римский и святая католическая церковь, не приходилось, ведь если его брат-король Генрих столкнулся с такой же неразрешимой проблемой, то ему не стоило и мечтать. Приходилось утешать себя химерами будущего и рассчитывать на свои силы, угасающие и слабеющие с каждым днем.
Как-то он, прогуливаясь по запущенному саду замка, вслух сам себе произнес:
– Женюсь и, коли Господу будет угодно, обзаведусь сыном…
Но события последних нескольких месяцев не на шутку встревожили, казалось бы, каменного и невозмутимого герцога Робера…
Началось все ясным весенним утром, когда сад замка, просыпаясь под первыми веселыми лучами солнца, наполнялся жизнью, ароматами цветения и пением птиц. Робер открыл глаза и попытался резко подняться с постели, но резкий толчок в голову на мгновения погрузил его мозг в черноту небытия. Он попытался закричать, но вместо крика из его рта вылетело едва слышное мычание…
– Господи, неужели всё?.. – пронеслось в его голове.
Он отдышался и попытался пошевелить руками и ногами – это удалось ему только на четверть: левая рука вместе с плечом отнялась и безвольной плетью повисла, а левая нога стала мелко трястись, словно в ознобе, не подчиняясь командам его организма, внезапно давшего сбой.
Около месяца, стоивших ему неимоверных усилий и мытарств, он кое-как оживил левую руку, только пальцы все еще оставались непослушными и частенько подводили герцога, разжимаясь и немея в самый неподходящий момент, к примеру, за столом или на охоте, лишив возможности Робера стрелять из лука и, что самое обидное, заниматься гимнастикой. Нога, правда, почти полностью восстановилась в движениях, только слегка подволакивалась при быстрой ходьбе.
Более месяца он не подпускал к себе женщин, опасаясь в душе, что вместе с этим ударом он потерял остатки своей мужской силы. И вот, ближе к Троице, он все-таки набрался смелости и решился испытать себя, пригласив на ночь одну из вдов-дворянок, ее звали Эрменгарда, живших в доме коменданта замка и с которой он раньше имел амурные дела.
Тело герцога, словно старый и измученный бурями корабль, скрипя и сопротивляясь, все-таки успокоило его, хотя ему и показалось, что все прошло как нельзя хуже, чем он рассчитывал, но результат, о котором ему спустя месяц с небольшим поведала дама Эрменгарда, удивил и успокоил его страхи – она была на сносях, а значит, он все еще сохранял шансы заиметь законного наследника…
Единственное, что порой сильно раздражало королевского брата и пленника – это нудный и дотошный (просто до невозможности!!!) комендант замка и по совместительству его главный надсмотрщик и тюремщик. Поганенький по натуре и низкородный англосакс Арнульф, к которому (тут герцога начинало просто трясти от злости и негодования) с удивительной привязанностью относился его младший брат-король Англии и с поразительным (выше всяких пределов) доверием великий коннетабль Англии мессир Гуго де Биго – сын и наследник того самого предателя и интригана, благодаря которому и началась эта династическая неразбериха вокруг престола его покойного отца.
Словно в насмешку или для того, чтобы еще сильнее насолить и досадить герцогу Роберу, Арнульф с разрешения де Биго буквально с месяц назад нанял для усиления его охраны трех сарацин из Испании – нехристей, чей дикий и злобный вид в сочетании с тарабарским языком просто доканывали старика – участника и одного из главных героев Первого крестового похода. И теперь герою Дорилеи, Антиохии, Иерусалима и Аскалона, воину, привыкшему видеть их разве что убитыми или бегущими в ужасе и панике от его разящего меча, приходилось каждый день напрягаться и сдерживаться, терпя на себе их злые, как ему казалось, и оценивающие взгляды.
Но верхом цинизма (тут с Робером Куртгёзом сделалось и в правду дурно) оказалось то, что прислал их, прости его грешника, Господи, какой-то нормандец, носящий с ним одно имя, правда, по фамилии Бюрдет. Этот прохиндей, по слухам и восторженным рассказам воинов и рыцарей-нормандцев, умудрился каким-то вопиющим и немыслимым образом покорить целый город и земли вокруг него, образовал независимое графство и теперь (старик просто плевался от ярости) правил там, сохраняя равные права христиан-завоевателей и местных сарацин. Он даже мечети им позволил не только оставить, но и разрешил строить новые!
– Да, Арнульф, – произнес он как-то вечером, ужиная в присутствии своего тюремщика и коменданта. – Неисповедимы пути Господни. Еще лет двадцать-тридцать назад я бы ни за что в такое не поверил и готов был бы биться на смерть с любым, кто стал бы утверждать мне о том, что такое дикое и гнусное падение нравов случится с добрым христианином и рыцарем, позволившим и допустившим такую Гоморру!..
Арнульф едва заметно улыбнулся, но ничего не ответил на столь гневную тираду пленника.
Робер, тем временем, немного задумался, пытаясь найти в закромах и уголках своей памяти что-то важное, не дающее ему сна и покоя после их появления в замке Кардиффа.
