ДАГЕШ. Рассказ о точке, где читатель становится текстом

Тат твам аси – появилось на санскрите огненными буквами. «Тат твам аси». «Ты есть То».

Ата ху – отозвалось на иврите. «Ата ху». «Ты есть Он».

Ана-ль-Хакк – добавилось на арабском. «Ана-ль-Хакк». «Я есть Истина». Слова аль-Халладжа, за которые его распяли в Багдаде в 922 году.

– Но кто этот «ты»? – спросил Даниэль у своих отражений, у своих интерпретаций, у своих альтернатив.

– Тот, кто спрашивает, – ответили они хором.

– Тот, кто читает вопрос, – добавили другие.

– Тот, кто пишет ответ, – продолжили третьи.

– Все и никто, – завершили остальные.

Буква Бет начала вращаться, как врата между мирами, как дверь на шарнире реальности.

С дагешем она была закрытой системой – самодостаточным космосом, вселенной в капле чернил. Без дагеша – открытым порталом в бесконечность, окном в Эйн-Соф, в бесконечное Ничто, которое содержит всё.

Даниэль протянул руку.

Его пальцы прошли сквозь пространство, сквозь время, сквозь слои реальности.

Коснулись дагеша.

Мир вывернулся наизнанку.

Глава 7. Пятый ярус: Око

Шестое начало. Но слово «начало» указывало теперь не на точку во времени, а на источник, на исток, на архе – первопринцип.

Даниэль был дагешем.

Точкой сознания внутри буквы Бет. Бинду в центре мандалы. Зрачком в глазу Бога, смотрящего на Свою собственную мысль.

Он смотрел наружу через типографскую форму, видел мир текста изнутри. Перспектива была головокружительной. Как если бы червь, проеденном в яблоке, вдруг осознал, что яблоко – это планета, а он – разум, изучающий её изнутри.

«Пятый ярус пройден. Ты стал Оком. Аин. Не глазом, а источником видения. Не наблюдателем, а самим актом наблюдения. Осталось два».

Он понял значение метафоры Охотника Востока.

Восток – кедем – место восхода, откуда приходит свет. В еврейской традиции молятся, обратившись на восток, к Иерусалиму. В христианстве алтари ориентированы на восток. В исламе Кааба определяет киблу.

Но Восток – это также символ пробуждения и просветления. Будда достиг бодхи на рассвете, лицом к востоку.

Лоб в индийской традиции – место третьего глаза, аджна-чакры, откуда исходит внутренний свет. Око, видящее не формы, а сущности.

Дагеш в букве Бет – точка, откуда исходит свет творения. «И сказал Бог: да будет свет». Но кто говорит? И кому? И откуда исходит голос?

Из точки.

Из дагеша.

Из бинду.

– Я поймал Султанскую Башню, – произнёс Даниэль, и его голос был голосом самой Торы, вибрацией, которая предшествует звуку. – Моё эго, моё йод йод, моё ложное «я», заключённое в темнице самости. Но поймав её в Петлю Света, в уроборос самопознания, я освободил её. Парадокс: темница и освобождение – одно.

Он видел все семь ярусов одновременно.

Как спираль ДНК текста. Как двойную спираль, в которой одна нить – означающее, другая – означаемое, а водородные связи между ними – это акт чтения, интерпретации, понимания.

В каждом витке – новый уровень понимания, но все они существовали симультанно, в вечном теперь арамейского ВЕКАДМИН.

Парамахамса Йогананда материализовался рядом.

Не как видение, не как галлюцинация, а как живое присутствие. Его тело излучало мягкий золотистый свет, как на фотографиях с длинной выдержкой, когда движущиеся объекты оставляют световые следы.

– Ты прочёл мой скрытый комментарий, – сказал он, и его голос был одновременно древним и молодым, мужским и женским, индийским и универсальным. – Тот, что я написал не чернилами, а самадхи. Не буквами, а вибрациями сознания. Каждый, кто доходит до пятого яруса, встречает меня здесь, в пространстве между словами.

– Вы тоже прошли семь ярусов? – спросил Даниэль.

– Я прошёл семь семижды семь. Каждая традиция – свой лабиринт. Веды и Упанишады. Тора и Зоар. Евангелие и Филокалия. Коран и суфийские тарикаты. Дао Дэ Цзин и Хуа Ху Цзин. Дхаммапада и Ланкаватара сутра. Все они ведут сюда – в точку, где читатель становится текстом, где субъект и объект познания сливаются в недвойственном акте.

– И что дальше?

Йогананда улыбнулся, и в его улыбке было что-то бесконечно печальное и бесконечно радостное одновременно.

– Самое сложное. Вернуться обратно, не потеряв себя. Или потеряв, но обретя Себя с большой буквы. Бодхисаттва возвращается из нирваны ради всех существ – из сострадания. Цадик спускается с небес ради общины – из любви. Христос нисходит в ад, чтобы вывести оттуда мёртвых – из жертвенности.

– А если я не хочу возвращаться?

– Тогда ты останешься здесь, – голос Йогананды стал серьёзным. – Станешь частью текста навсегда. Это не наказание, Даниэль. Некоторые выбирают это. Становятся духами мудрости, архонтами знания, ангелами библиотеки. Но у тебя есть жена. Дочь. Студенты, которым ты нужен.

Даниэль-дагеш пульсировал в ритме космического дыхания.

Вдох – буква Бет расширялась, вбирая миры. Выдох – сжималась до точки, до ничто, до Айн.

– Шестой ярус – это смерть, – сказал Йогананда тихо. – Смерть эго, смерть иллюзии отдельности. Седьмой – воскресение. Возвращение в мир, но уже другим. Ты готов умереть, профессор Кац?

Даниэль подумал о Саре.

О том, как они встретились в этой же библиотеке тридцать пять лет назад. Она изучала ботанику – анатомию растений, структуру листьев, алгоритмы ветвления. Он – семитские языки, морфологию корней, синтаксис древних текстов.

«Знаешь, что общего между деревом и алфавитом?» – спросила она тогда, и он влюбился в этот вопрос прежде, чем влюбился в неё.

«Что?» – спросил он.

«И то, и другое – системы записи информации. Только деревья пишут годичными кольцами и формой ветвей. ДНК дерева – это текст. Каждая клетка содержит всю информацию о целом».

Так же, как каждая буква Торы содержит всю Тору, подумал он тогда. Но не сказал вслух – боялся показаться мистиком перед девушкой науки.

А теперь он понял: она всегда знала. Она была мистиком параллельного пути. Познавала то же самое через другие символы – через хлорофилл и ксилему, через фотосинтез и фрактальность листьев.

– Я готов, – сказал Даниэль.

Шестой ярус открылся, как бездна.

Глава 8. Шестой ярус: Растворение

Седьмое начало. Или конец? Различие потеряло значение.

Даниэль не мог найти себя.

Он был везде и нигде. Каждая буква Торы содержала частицу его сознания – не как метафора, а как буквальный факт. Он был Алефом – безмолвным дыханием перед речью, пустотой, из которой рождается звук. Он был Тавом – печатью в конце творения, последней буквой, возвращающей текст к молчанию. Он был всеми двадцатью двумя буквами одновременно.

«Шестой ярус… пройден? Или ты… растворяешься? Остался… один? Или… ни одного?»

Надпись расплывалась. Слова теряли форму, как акварель под дождём. Границы между языками исчезли – арамейский, иврит, санскрит, персидский, коптский, сирийский слились в праязык, существовавший до Вавилонской башни, до разделения, до падения.

Адамический язык, на котором Адам называл животных. Язык, в котором имя и сущность были неразделимы.

– Это то, чего ты боялся тридцать семь лет, – голос Охотника звучал теперь как шёпот ветра между строк, как шорох страниц в пустой библиотеке. – Потерять академическую отстранённость. Объективность. Критическую дистанцию. Стать тем, что изучаешь. Слиться с объектом познания.

Даниэль хотел ответить, но у него не было рта.

Хотел думать, но мысли превращались в буквы прежде, чем успевали сформироваться. Эти буквы тут же записывались в великий свиток бытия, становились частью текста, который никто не писал и который все читают.

Он увидел свою жизнь как текст.

Каждый день – строка. Каждое решение – знак препинания. Точка, запятая, вопросительный знак. Рождение – заглавная буква, начинающая предложение. Смерть – точка в конце. Но между рождением и смертью – что? Подлежащее, сказуемое, дополнение? Или бессвязный поток сознания, как у Джойса, как у Пруста?

Но где его точка? Где конец его предложения?

– Твоя точка – дагеш, – ответил Йогананда, который теперь был созвездием огней в пространстве текста, узором светящихся точек, образующих мандалу. – Ты всегда был точкой сознания внутри буквы-тела. Бинду в йони. Атман в джива. Нешама в гуф. Просто не осознавал этого. Отождествлял себя с буквой, забыв о точке.

Внезапно Даниэль увидел всех.

Всех, кто когда-либо читал священные тексты с полной самоотдачей, с абсолютной преданностью, с готовностью раствориться в прочитанном.

Рабби Акива, парящий в Пардесе – райском саде мистического познания. Из четырёх, кто вошёл, только он вышел невредимым. Бен Азай умер. Бен Зома сошёл с ума. Элиша бен Абуя стал еретиком. Но Акива вошёл с миром и вышел с миром.

Мансур аль-Халладж, воскликнувший «Ана-ль-Хакк» – «Я есть Истина» – и распятый за это на площади Багдада. Его последние слова: «Всё, что важно для экстатика – чтобы Единственный привёл его к Единственности».