Мир треснул

Соболев промолчал. Он присел на корточки, осмотрел пол. И замер.

Всё вокруг – бетон, балки, одежда трупа – было покрыто тонким серым осадком. Не пыль и не цемент. Сухая пыль. Он ложился ровным слоем, и свет в нём тёк лениво, как будто сам воздух уставал отражаться.

Соболев провёл пальцем. Кожа стала серой, будто старческой. Он принюхался. Ничего. Ни запаха гари, ни тяжёлого запаха разложения. Только пустота.

– Ты чего там, профессор? – усмехнулся Витёк. – Местный цемент нюхаешь?

Соболев поднял взгляд. Никто из коллег даже не замечал осадок. Они ходили прямо по нему, оставляя чёткие следы… которые исчезали через секунду, словно серый осадок сам зарастал.

Он встал, чувствуя холод в груди.

– В протоколе отметь серый осадок, – сказал он.

– Какой ещё осадок? – удивился криминалист. – Ты о чём?

Соболев сжал зубы. Он понял, что говорит лишнее.

– Забей. Просто напиши: «следов гари нет».

Коллеги переглянулись. Один хмыкнул:

– Тебе бы отдохнуть, Дмитрий Сергеевич. Вид у тебя… не очень.

Соболев отвернулся, чтобы не показать лицо. Усталость была, да. Но усталость не делает серый осадок невидимым.

Через час, когда тело увезли, он остался один. Окна цеха ловили утренний свет, и в нём серый осадок мерцал, будто свет проходил сквозь него. Соболев достал из кармана телефон. На экране – фотография дочери, Кати. Улыбка, студентка, глаза матери. Он почувствовал, как сердце кольнуло.

Он сфотографировал пол, увеличил изображение. На фото – ничего. Просто серый бетон. Он нахмурился.

«Значит, только я», – подумал он. И впервые за долгое время ему стало по-настоящему одиноко.

Вечером в кабинете он разглядывал материалы дела. В телефоне погибшего нашёл запись. Скинхед бормотал что-то перед смертью. Шёпот, срывы.

– «Крылья… когти… горит изнутри…»

Соболев слушал снова и снова. Слова, сбивчивые, но слишком отчётливые, чтобы списать на предсмертный бред.

Он налил себе коньяка, опрокинул стакан. Не помогло. Перед глазами стоял серый осадок, как ожог на сетчатке.

В зеркале напротив отразился мужчина с мешками под глазами, щетиной и взглядом, который давно ничего не ждал.

– Белая горячка, – прошептал он, пытаясь усмехнуться. – Где слоны и черти? Почему вместо них только серый осадок и мёртвые?

Ответа не было – тишина.

Следующие дни стали для Соболева чередой протоколов и дежурных разговоров. Он вцепился в работу, как утопающий в бревно, только это бревно было гнилым и скользким.

Первым был насильник. Дело вроде бы ясное: парень с судимостями, любитель выпивки, найден в собственной ванной. Утонул. Ни следов борьбы, ни синяков. Соседи сказали: слышали шум, будто плеск, а потом тишина.

Соболев приехал в квартиру. Ванная ещё пахла сыростью, но вода была чистая. Тело уже увезли. На кафеле – серый осадок. Тонкий, едва заметный, но он покрывал плитку, словно её обсыпали пылью. Соболев провёл пальцем. Опять то же самое: кожа на мгновение стала серой, будто старела.

– Дмитрий Сергеевич, вы что? – спросил молодой оперативник. – На плитку любовались?

Соболев буркнул:

– Протокол допиши. Укажи: нет следов борьбы.

Он не стал добавлять про осадок. Бесполезно. Всё равно никто не увидит.

Следующее тело нашли в подвале. Бомж, сгоревший живьём. Пожарные развели руками: костёр из мусора, обычная смерть. Но Соболев заметил странное. Пламя выжгло всё вокруг до черноты, а на полу, под обугленным телом, остались крупинки серого порошка.

Он зачерпнул щепотку в пакетик, принёс в лабораторию. Эксперт посмеялся:

– Земля с примесью цемента. Ты чё, Димон, из археологов в следаки переквалифицировался?

Соболев промолчал. Он видел: это не цемент. Это был тот же самый серый осадок. И от этого внутри холодало.

Ночами он сидел за столом, разложив папки. Сигарета за сигаретой, пепельница полная. И в этом пепле он видел отражение того самого серого осадока.

Он сравнивал фотографии: череп в цехе, ванна насильника, подвал бомжа. Везде – следы, которых никто, кроме него, не замечал.

Записи с телефонов жертв он слушал по кругу. Бред, крики, шёпот. Но в каждом повторялись слова: «горит», «крылья», «когти».

Он писал в блокноте: «Не совпадение. Структура. Связь».

Катя, его дочь, пыталась достучаться. Студентка, тонкая, с огромными глазами, которые умели быть строгими, как у её матери.

– Пап, хватит, – сказала она однажды вечером, когда он снова разложил фото на кухонном столе. – Ты уже месяц на пределе. Тебе к врачу.

Он не отрывал глаз от снимков.

– Тут демоны по городу ходят, а ты про врачей… Я их видел, Катя!

Она опустила ложку, посмотрела на него, и в её взгляде было не раздражение – жалость. Это было хуже удара.

– Ты сам превращаешься в тень, – сказала она тихо. И в её глазах мелькнуло воспоминание – детский рисунок, где он держит её за руку. Она замолчала и отстранилась.

Он резко оттолкнул тарелку. Суп разлился, капли упали на фото. Он вскочил, прошёлся по комнате, не в силах усидеть.

– Ты не понимаешь. Они не галлюцинация. Они реальные. И я найду, кто за этим стоит.

Катя ничего не ответила. Только отвернулась, и он увидел, как она украдкой вытерла слезу.

Соболев не спал ночами. В блокноте появлялись новые имена. Он соединял их линиями, как паутиной. Все нити вели к одной фамилии: Белов. Аркадий Петрович. Когда-то учёный, ныне хозяин антикварного магазина.

Жертвы были связаны с ним: кто-то работал у него грузчиком, кто-то задолжал, кто-то просто появлялся рядом.

«Совпадение?» – писал Соболев.

«Нет. Система».

И каждый раз, когда он записывал слово «система», он видел перед глазами серый осадок. Он ложился не на фото и не на стол, а прямо на воздух.

Однажды ночью он поехал к магазину Белова. Старое здание, витрина с пыльными часами и иконами. Он сидел в машине, смотрел в прицел бинокля, пил дешёвый кофе из термоса.

В два часа дверь открылась. Вышел Белов. Высокий, худой, с тростью. Казался старым, но шаг был быстрым, уверенным.

За ним выползло нечто.

Соболев не сразу понял, что видит. Сначала подумал: собака. Потом – человек в костюме. Но тварь не вписывалась ни в одну форму. Масса тьмы, полупрозрачная, с головой волка и змеиным хвостом. Слюна падала на асфальт, и каждая капля превращалась в серый осадок.

Соболев застыл. Дышать стало трудно.

Тварь наклонилась к пьянице, что бил женщину у подворотни. Одно движение – и человек исчез. Остался только серый порошок. Женщина закричала и побежала прочь.

Существо повернуло голову. Глаза-угли встретились с глазами Соболева.

И мир сжался.

Соболев выронил бинокль, он ударился о панель машины и загремел на пол. Дыхание сбилось. Он не был трусом, видел кровь и смерть в изобилии, но это… это было не из его мира.

Тварь стояла прямо под фонарём. И свет не падал на неё – он будто втягивался в её чёрную массу, исчезал. Глаза-угли горели красным, в них не было ни ярости, ни любопытства, только пустое внимание.

Соболев дёрнулся, пытаясь завести двигатель. Машина не схватила. Стартер крутил вхолостую.

Тварь шагнула. Асфальт под лапой осыпался серым порошком.

Соболев выскочил из машины. Ноги сами несли его прочь. Он бежал, как в детстве от собак во дворе, не думая, куда, лишь бы дальше. Сердце стучало так, будто готово разорвать грудь.

Позади слышался скрежет – когти по бетону. Звук шёл неравномерно, как будто существо не шагало, а перемещалось рывками, смещаясь из одного угла улицы в другой.

Он влетел в подъезд, захлопнул дверь, упал на колени. Руки дрожали. Из кармана выпал крестик – старый, с облезшей цепочкой. Он сжал его так, что остались красные полосы.

Тварь оказалась снаружи почти мгновенно. Скрежет по стене, глухой удар. Дом содрогнулся, будто рядом проехал грузовик. В подъезде погас свет.