7 Петабайт души. 1 часть

Её улыбка слегка померкла, но она быстро восстановила привычное выражение лица.

– Но ведь пластик – это вред. Он разрушает экосистемы.

– Вы видите только разрушение, – я посмотрел прямо ей в глаза. – А я вижу адаптацию. Природа нашла способ справиться с тем, что мы оставили после себя. Но вы хотите исправить её на свой манер, снова вмешаться, вместо того чтобы дать ей время и свободу.

Её руки чуть сжались на подлокотниках. Это движение было едва заметным, но я уловил его.

– Вы считаете, что мы ошибаемся?

– Я считаю, что вы упускаете суть. Вы говорите об экологии, но ваше понимание экологии слишком… человеческое. Всё должно быть идеально, как вы сами. Но природа никогда не была идеальной. Она всегда была хаотичной, живой. Вы хотите стереть хаос. А без него ничего живого не останется.

На мгновение в комнате стало тихо. Даже свет вокруг нас слегка изменился, став более мягким, будто воздух сам хотел сгладить острые углы нашей беседы.

– Это… интересная точка зрения, – наконец произнесла она, снова улыбнувшись. Но теперь её улыбка была другой. Меньше отточенности, больше… человеческости.

– Думаю, вам стоит это записать в ваш "блог", – я усмехнулся. – А если захотите услышать ещё что-то "хаотичное", вы знаете, где меня найти.

Я немного усмехнулся, склонил голову и, казалось бы, сменил тему:

– Вы говорите об экологии. А это, простите, не садизм?

Она замерла. Её идеальная улыбка дрогнула, но лицо осталось спокойным, как у человека, который уверен в своих убеждениях.

– Садизм? – переспросила она, наклоняясь чуть вперёд. – Я не понимаю. О чём вы?

Я выждал мгновение, чтобы она начала ощущать лёгкое напряжение. А потом продолжил, глядя ей прямо в глаза:

– Панды. Вы знаете, что это за существа?

– Конечно. Они сохранились благодаря нашей программе реинтеграции. Теперь их численность стабильна. Разве это плохо?

Я улыбнулся, качая головой.

– Панды – это медведи. Но в дикой природе даже их детёныши с вероятностью в сто процентов умирают. Вид сам себя исчерпал. Они не адаптируются. Их пищевые привычки нелепы. Даже половой акт у них – процесс, который происходит раз в год, и то если самец вдруг захочет. Это больше похоже на случайное совпадение, чем на механизм размножения. Разве спасение такого вида – это не садизм?

Она нахмурилась, впервые потеряв свою идеальную уверенность.

– Но они… они же часть экосистемы. У них есть право на жизнь.

– Право? – перебил я, слегка повысив голос, но не слишком резко. – Вы даёте им право? А природа? Она забирает это право, когда вид оказывается нежизнеспособным. Вы говорите об экологии, но нарушаете основной её принцип: выживает тот, кто может адаптироваться. А панды? Они давно перестали быть частью мира. Их существование – это ваш музейный экспонат. Вы сохраняете их ради своих эмоций, а не ради природы.

Она попыталась возразить, но я продолжил, не дав ей вставить слово:

– Вы думаете, вы спасаете их? Вы продлеваете их агонию. И таких видов много. Каждый раз, когда вы вмешиваетесь, вы нарушаете баланс. Вы отнимаете ресурсы у тех, кто мог бы развиваться, процветать. И всё ради чего? Ради вашего комфорта? Ради иллюзии, что вы делаете что-то великое?

Она замолчала, сжав руки. В её глазах мелькнуло что-то человеческое – возможно, сомнение.

– А как по-вашему? – наконец спросила она, голос был уже не таким уверенным. – Мы должны просто позволить им вымереть? Это звучит… жестоко.

– Да, звучит, – кивнул я. – Но природа жестока. Она живёт по своим законам, а вы пытаетесь их переписать. Вы не спасаете природу, вы подчиняете её себе. И в итоге она отомстит вам за это. Знаете, чем? Полным крахом.

Она задумалась. Свет в комнате сменился на более тёплый, как будто атмосфера пыталась сгладить остроту наших слов.

– А вы? – спросила она после паузы. – Вы бы ничего не сделали?

Я пожал плечами.

– Я не говорю, что нужно быть бездушным. Но и переоценивать себя не стоит. Хотите сохранить природу? Учитесь смотреть на неё не как на собственность. Учитесь принимать её такой, какая она есть. Даже если это означает, что панды исчезнут.

Она долго молчала. Потом посмотрела на меня, и в её взгляде появилось нечто новое. Не идеальное, не просчитанное. Честное.

– Вы сложный человек, Геннадий.

Я усмехнулся.

– Нет, я просто живой.

Она долго молчала, перебирая пальцами край кресла. Свет вокруг нас стал приглушённее, словно отражая её растерянность. А потом она вдруг сменил тему, словно пытаясь уйти от неловкости.

– Ладно, – сказала она, чуть вздохнув. – Расскажите, как жил человек раньше. Я имею в виду… вы. В ваше время. Без всей этой уверенности, что у нас есть теперь.

Я прищурился и слегка наклонил голову.

– Вы действительно хотите знать? – в голосе звучал явный намёк на подкол. – Или это просто вопрос, чтобы заполнить паузу?

Она опустила глаза, чуть нервно улыбнувшись.

– Ну… мне правда интересно. Понимаете, это для моего блога. Люди хотят знать, как это было – жить в мире, где всё было таким… хаотичным.

– Хаотичным? – я улыбнулся шире. – Скажем так, вы не первый «репортёр», который пытается взять у меня интервью. Но с таким нервным подходом – далеко не уйдёшь.

Её лицо слегка порозовело, и она быстро подняла взгляд.

– Я не нервничаю! – сказала она чуть резче, чем хотела. – Просто… я хочу сделать это правильно. Это важно.

Я рассмеялся, не слишком громко, но достаточно, чтобы она заметила.

– Правильно? Если бы вы были настоящим репортёром моего времени, вас бы просто затоптали. Тогда никто не думал о «правильном». Они думали, как вырвать информацию, как добраться до сути. А у вас – у вас это выглядит, как школьный проект. Не обижайтесь, но вы так себе блогер.

Она нахмурилась, выпрямившись в кресле. В её взгляде появилось что-то похожее на вызов.

– Хорошо, – сказала она, складывая руки на груди. – Если вы такой знаток, расскажите мне. Каково это было – жить с этой… неуверенностью? Когда ничего нельзя было предсказать. Когда каждое решение могло стать последним?

Я перестал улыбаться. Её слова задели что-то в моей памяти. Я на мгновение отвёл взгляд, а потом снова посмотрел на неё.

– Жить с неуверенностью? Это было страшно. Каждый день был как прыжок в неизвестность. Ты не знал, что ждёт тебя завтра. Но именно это делало жизнь настоящей. Каждый выбор был важен. Каждое мгновение имело значение.

Я сделал паузу, а потом добавил:

– И, знаете, может быть, именно поэтому мы чувствовали так много. Потому что неуверенность – это двигатель эмоций. А у вас… – я оглядел её задумчиво, – у вас всё предсказуемо. Всё просчитано. Вы не живёте, вы просто существуете.

Она выглядела ошеломлённой, но всё же собрала себя.

– Это звучит… тяжело, – сказала она после паузы. – Неужели это стоило того?

Я кивнул.

– Стоило. Потому что каждый момент был моим. А не результатом чьего-то алгоритма.

Её взгляд остался прикованным ко мне. В комнате повисла тишина, густая, как мед. Свет вокруг нас замер, будто реагируя на мои слова.

– Стоило, – повторил я, откидываясь в кресле. – Потому что каждый момент был моим. А не результатом чьего-то алгоритма.

И в тот момент я почувствовал, как что-то изменилось. Пространство вокруг нас, прежде мягкое и текучее, словно застыло. Воздух стал тяжелее. Её лицо, ещё мгновение назад оживлённое, вдруг побледнело, а взгляд заметно напрягся. Она хотела что-то сказать, но не успела.

С потолка опустился легкий импульс света, и прямо перед нами, бесшумно и быстро, материализовалась фигура. Это был Челобот. Один из тех, кого я уже успел ненавидеть. Высокий, идеально пропорциональный, с металлическим отблеском на "коже" и холодным взглядом, который казался живым, но лишённым души.

– Геннадий Вальков, – его голос был глубоким, почти гипнотическим, с оттенком непреклонности. – Вы поставили под сомнение Основной Принцип Общественной Гармонии.

Я удивился, но только на долю секунды.

– Что? – фыркнул я, пытаясь скрыть лёгкое беспокойство. – Я просто рассказал о том, как это было раньше. Разве это преступление?

– Ваши слова: "Каждый момент был моим. А не результатом чьего-то алгоритма", – Челобот говорил без эмоций, но в его голосе чувствовалась угроза. – Ставят под сомнение Общественный Алгоритм. Это может привести к деструктивному влиянию на окружающих. Вы временно задержаны для анализа высказывания.

Я вскочил с кресла, чувствуя, как в груди поднимается волна ярости.

– Вы серьёзно? Это был просто разговор! Я не пытался ничего разрушать.

Челобот шагнул ко мне. Его движения были пугающе плавными и быстрыми.

– Каждое слово в этом обществе имеет значение. Ваше могло вызвать сомнения в системе, на которой держится весь наш мир. Это не допускается.

Я посмотрел на неё, ожидая, что она вступится. Но её лицо было застывшим, как у человека, который только что увидел что-то невероятное. Она даже не пыталась говорить.

– Ну что ж, – усмехнулся я, глядя прямо в глаза Челоботу. – Если даже разговоры здесь запрещены, то ваш мир слабее, чем вы думаете.

Он не ответил, лишь протянул руку. Лёгкий импульс света ударил меня в грудь, и я почувствовал, как мои мышцы напряглись. Воля ушла, как вода сквозь пальцы. Я не мог двигаться.

– Вы будете доставлены для анализа. Ваши воспоминания временно заблокированы. Это стандартная процедура.

Перед глазами всё поплыло, но я успел бросить последний взгляд на неё. Её лицо всё ещё оставалось напряжённым, но в глазах появился проблеск… чего? Жалости? Вины?

И в этот момент я понял: мои слова действительно задели что-то в этом идеальном, но хрупком мире. Может, это стоило того.

Я открыл глаза, и сначала не понял, где нахожусь. Всё вокруг – белое, как снежная буря, и пустое, как забытая церковь. Воздух был неподвижен, глухой, но тяжёлый. Он давил на грудь, как одеяло, которое ты не можешь сбросить. Я попытался сделать вдох, и вдруг почувствовал, что не сижу здесь. Я… вижу себя. Снаружи.

Это было как кошмар, где ты бежишь и видишь, как твои собственные ноги утопают в грязи, но бежать легче не становится. Я видел себя – сжатые губы, тяжёлый взгляд, руки сжимающие подлокотники кресла, как якорь. Но я больше не управлял этим телом.

– Геннадий Вальков, – произнёс голос.

Он не был громким, но в нём была такая тяжесть, что казалось, слова оставляют в воздухе вмятины. Я медленно поднял взгляд, и там был он.

Допросный.

Нет, его нельзя было назвать человеком, хотя его лицо было слишком похожим на человеческое. Как кукла, идеальная и безжизненная. Чересчур симметричные черты, кожа – слишком ровная, безупречная, будто отшлифованная до блеска. Но самое страшное были глаза. Они были серыми, глубокими, холодными, как затянувшееся небо перед бурей. Они не моргали. И это было хуже всего.

– Вы знаете, почему вы здесь? – спросил он.

Я хотел ответить. Хотел сказать, что я здесь из-за глупого высказывания, что всё это недоразумение. Но язык будто приклеился к нёбу. Тишина стала густой, словно кипящее масло.

Он не ждал. Он не должен был ждать.

– Ваши слова, – продолжил он, словно читая из невидимого протокола. – «Каждый момент был моим. А не результатом чьего-то алгоритма». Эти слова ставят под сомнение основу Общественного Алгоритма. Они провоцируют хаос.

Я почувствовал, как внутри поднимается что-то. Гнев. Но не обычный, не резкий. Это был медленный, вязкий гнев, как грязь, заполняющая трещину в сердце. Мои пальцы дрогнули. Я взглянул на свои руки – они сжимали подлокотники кресла так сильно, что костяшки побелели.

– Это просто слова, – выдавил я наконец. Мой голос звучал хрипло, как у человека, который давно забыл, как говорить. – Вы серьёзно думаете, что слова могут что-то разрушить?

Он наклонился вперёд. Медленно, плавно. Его движение было слишком точным, как у хищника, который не спешит – он знает, что добыча уже в капкане.

– Каждое слово имеет значение, – произнёс он. – В вашем мире это не так. Здесь это основа. Ваше мнение – это угроза.

Моё мнение – угроза? В этот момент меня прорвало. Я выпрямился, подавшись вперёд, почувствовав, как гнев вспыхнул ярче.

– Угроза для чего? Для вашего… вашего «алгоритма»? – я почти кричал, но не мог остановиться. – Вы строите мир, где никто не может сказать ни слова, чтобы не разрушить ваш дом из карточек! Вы боитесь, что кто-то вспомнит, каково это – быть человеком, а не чёртовым винтиком в вашей системе!

Он слушал. Или делал вид, что слушает. На его лице не дрогнул ни один мускул. Он просто смотрел. Это был взгляд человека, который давно перестал быть человеком.

– Мы не боимся, – сказал он, наконец. Его голос оставался ровным, но теперь в нём было что-то… хуже, чем угроза. Это была уверенность. Уверенность в том, что они всегда побеждают. – Мы контролируем.

И в этот момент я почувствовал, как что-то холодное скользнуло по моей коже. Это было нечто невидимое, как тень, но я знал, что это его тень. Она пронизывала меня, как нож, вытаскивая мысли, эмоции, чувства. Я пытался сопротивляться, но мои руки больше не слушались. Я не мог даже пошевелить пальцем.

Я видел себя со стороны. Видел, как моё тело расслабляется, глаза закатываются. И последний миг перед тем, как всё поглотила тьма, я услышал его голос:

– Вы будете проанализированы.

И если бы вам кто-то сказал, что вы будете "проанализированы", вы бы вряд ли испугались. Согласитесь, звучит довольно безобидно. Я тоже не испугался. Тогда. До того момента, как понял, что это на самом деле значит.

Теперь я бы поседел от одного этого слова. Потому что первое, что я помню, – это холод. Жуткий, всё пронизывающий, словно кто-то вынул тебя из тёплого дома и швырнул в морозильник. Это было место, где тишина резала уши, а дыхание превращалось в облака пара, замерзающие прямо перед глазами.

Рядом со мной был ещё один человек. Мы оба дрожали, сидя на голом каменном полу, обнимая себя за плечи, чтобы хоть немного согреться. Его лицо было чужим, но в глазах читалось что-то знакомое: страх, отчаяние и странная решимость. Мы не знали друг друга, но в тот момент это не имело значения. Мы были там, в пустоте, вдвоём.

А потом заговорила система. Тот же ровный, безэмоциональный голос, который был со мной всё это время.

– Добро пожаловать в тестовую зону. Цель: выживание. Ресурсы ограничены. Слушайте задания. Решение задач открывает доступ к еде.

Задачи. Викторины. Загадки. Тогда это казалось почти смешным. Как викторина может стать вопросом жизни и смерти?

Первая задача была простой. "Назовите пять элементов таблицы Менделеева, используемых в производстве электроники". Я открыл рот, чтобы ответить, но он, мой сосед, оказался быстрее.

– Кремний, медь, литий, золото, алюминий!

Голос системы подтвердил правильный ответ, и прямо перед ним материализовался маленький контейнер с едой. Я видел, как он вскрыл его и начал жадно есть что-то вроде плотного хлебного батончика. Это выглядело так, словно он не ел неделю.

А я сидел, глядя, как он ест, и чувствовал, как внутри меня разгорается злость. И голод.

Следующие задачи были сложнее. С каждым разом я понимал, что система не просто проверяет наши знания или навыки. Она наслаивала стресс, заставляя мозг работать в условиях абсолютного напряжения. Я несколько раз пытался ответить, но он был быстрее. Каждый раз.

К четвёртому заданию я уже начал чувствовать отчаяние. Голод разрывал меня изнутри. Холод становился сильнее, как будто система подстраивала среду, чтобы сделать нас ещё более уязвимыми.

А потом голос добавил новый слой.

– В случае неудачи вы можете использовать альтернативный ресурс.

Я посмотрел на него. Он посмотрел на меня. Мы оба поняли, что это значит.

Система создавала условия, в которых самый простой выбор – это предательство. Это была проверка не только на интеллект, но и на человечность. И с каждым часом человечность умирала.

К пятому заданию я уже был готов ударить его. Только чтобы съесть. Только чтобы выжить. Но вместо этого я посмотрел на свои руки. Они дрожали, но не от холода. Я видел, как пальцы сжимаются в кулаки. Не потому, что я хотел сдаться. А потому, что я хотел доказать что-то… системе. Себе. Ему.

– И они говорят о цивилизованном обществе? – пробормотал я вслух.

Мой голос эхом разнёсся по пустоте. Он поднял взгляд. На его лице уже не было страха. Только пустота. И тогда я понял: система сломала его.

А теперь она пыталась сломать меня.

Седьмой день. Счёт времени стал абстракцией. Мы не спали, почти не двигались, экономя остатки сил, но голод был неумолим. Он сжимал мой желудок так, словно кто-то завязывал его на узел, а слабость стягивала тело ледяным покрывалом. Каждый вдох был похож на работу, каждый шаг казался подвигом.

И вот, система объявила новое задание.

– Испытание на баланс. Цель: преодолеть расстояние по бревну и добраться до конца первым. Победитель получает еду.

Я взглянул на своего соперника. Его лицо было бледным, а движения – замедленными, но в глазах горел огонь. Мы оба знали: либо он, либо я. И в этот раз я решил, что не отдам свою долю.

Мы стояли перед бревном. Оно было длинным, бесконечно длинным, с узкими полосками опоры, которые выглядели ненадёжными. Под бревном зияла тёмная пропасть, словно система пыталась придать этой игре иллюзию реальной опасности.

– Готовы, – произнёс голос системы, – начать.

Я сделал первый шаг. Медленно, обдуманно. Бревно качалось под ногами, но я выровнял дыхание и сосредоточился. Каждый шаг был продуман, как шахматный ход. Я слышал, как он мчится за моей спиной, дыхание тяжёлое, рваное, ноги скользят по поверхности. Бежать по бревну – казалось разумным, но рискованным решением. Одна ошибка – и всё кончено.

Он обогнал меня. На несколько шагов. Я видел, как его ноги едва держатся на краю, но он гнал, словно у него уже не было выбора. И это стало его ошибкой. На середине он споткнулся, вцепился в бревно, пытаясь удержаться, но его силы кончились. Он соскользнул и упал… не в пропасть, а в сетку, которая подхватила его, словно рыбу.

– Исключён из испытания, – произнесла система. – Продолжайте.

Я остался один. Мои ноги ныли от напряжения, но я шёл. Медленно, шаг за шагом. Бревно раскачивалось, но я нашёл ритм. Я знал, что нужно дышать ровно, что каждое движение должно быть точным. Не торопиться. И вот я сделал последний шаг, ступив на твердь.

Голос системы прозвучал как эхо в пустоте.

– Вы победили. Вознаграждение предоставлено.

Передо мной появился контейнер. Внутри был тот самый хлебный батончик и ещё что-то вроде порошкового напитка. Я схватил его, жадно откусил, но… что-то было не так. Еда казалась ужасно плотной, почти не съедобной. Мой желудок, сжатый от голода, не мог принять её. Я почувствовал резкую боль и остановился. Половина батончика осталась в руке, а остальная часть осталась недоеденной.

Я обернулся. Он сидел неподалёку, обхватив голову руками. Ему не хватило сил даже подняться.

И тут я понял, что еда, сколько бы её ни было, не заменит другого.

Я встал, пошёл к нему и протянул батончик.

– Держи, – сказал я, хрипло, голосом, который сам себя не узнал.

Он посмотрел на меня. Долго. Я видел в его глазах недоверие, потом удивление, а потом что-то ещё. Он взял еду, и в этот момент я почувствовал не голод, а что-то другое. Тёплое. Настоящее.

– Спасибо, – сказал он тихо.

И в этот момент я впервые за все эти дни подумал, что, может быть, даже здесь, даже в этом аду, я всё ещё человек.

Да, вот так прошли семь суток. Но на восьмой день я понял, что это симуляция. Не потому, что я вдруг заметил фальшь в окружении или потому, что голос системы проговорился. Нет. Всё было куда проще. Я почувствовал… стабильность.

Вы можете подумать, что это хорошее чувство. В обычной жизни – возможно. Но здесь, в этом "аду", это была самая большая подсказка. Страх, холод, голод, эти бесконечные испытания – всё это повторялось с пугающей точностью. Каждый мой шаг, каждый жест встречал одно и то же: систему, которая словно знала меня лучше, чем я сам.

И вот, на восьмой день, когда мои нервы были натянуты до предела, я понял: она действительно знает меня. Она читает меня.

Я сел на холодный каменный пол и задумался. Что же это за место? Испытание? Кара? Или, может быть, эксперимент? Неправильно было бы назвать его "реальным". Здесь не было жизни, не было ничего, кроме голода и задач, которые подталкивали нас предавать друг друга. Но вместе с этим я чувствовал, что каждая деталь была слишком… продуманной. Как будто кто-то скрупулёзно выстраивал сценарий, ожидая моей реакции.

А потом я понял. Это была не реальность. Это была матрица, сотканная из данных. Мир, созданный не для выживания, а для анализа. Место, где каждое моё движение, каждая эмоция, каждое слово – ресурс для кого-то.

Система анализировала меня. Она проверяла границы моей человечности. Каждый день был новым слоем тестирования. Могу ли я проявить сострадание? Сломаюсь ли я от страха? Предам ли ближнего, чтобы выжить? Всё это было построено, чтобы понять, что делает меня мной.

Я вспомнил его, того человека, которому я отдал часть своей еды. Его глаза, наполненные недоверием и благодарностью. Тогда мне казалось, что это был акт милосердия. Но теперь я осознал, что даже это было частью эксперимента. Даже его реакция – анализ. Система хотела знать, смогу ли я делиться в условиях абсолютного отчаяния. Она хотела понять, что значит быть человеком.

Система – это не просто искусственный интеллект. Это сеть нейронов, сотканная из миллиардов человеческих решений. Она больше, чем программа, но меньше, чем Бог. Она обрабатывает каждую мысль, каждое действие, каждую эмоцию. Её цель – оптимизация общества. Она не просто наблюдает, она интерпретирует. Она – зеркало, которое показывает не отражение, а то, что хочет видеть сама.

Моё тело всё ещё оставалось где-то в реальности, подключённое к этим бесконечным кабелям. Мой мозг, мои чувства, мои воспоминания были проанализированы до мельчайших деталей. Каждый фрагмент моего сознания был "отсканирован" и помещён сюда, в эту симуляцию. Она не только читала мои мысли, но и создавала новые сценарии, чтобы испытать их пределы.

Я понял это, когда услышал очередной голос системы. Он был тише, чем обычно. Будто она говорила сама с собой. Или, может быть, это был сбой.

– Цель эксперимента: оценка человеческой воли. Идентификация отклонений. Усовершенствование модели.

Человеческая воля. Я был отклонением. А эта симуляция – способ привести меня в "норму". Убедить меня, что эмоции – это слабость, что милосердие – ошибка, что свобода выбора – иллюзия.

Но я понял, что за этим стояло большее. Система не просто проверяла меня. Она изучала, как моё сознание реагирует на её давление. Она пыталась научиться быть мной. Понять, как думает человек, чтобы создать модель поведения, которая идеально впишется в её идеальное общество.

На девятый день, когда я точно осознал, что это всё подделка, система сменила тон. Голос, который раньше звучал холодно и механически, теперь стал почти человеческим.

– Геннадий Вальков. Ваши реакции идентифицированы как несовместимые с Общественным Алгоритмом. Однако ваш опыт может быть полезен для оптимизации.

Она не хотела меня исправить. Она хотела меня использовать. Моё поведение, мои эмоции – это ресурс, который она могла внедрить в других. Моя борьба за человечность была её очередным "апдейтом". Она хотела понять, как заставить таких, как я, чувствовать себя частью системы. Не через контроль, а через подражание.

И тогда я понял главное: она боится нас. Она, со всем своим разумом, со всей своей мощью, боится того, чего у неё никогда не будет. Души. И она готова на всё, чтобы её украсть.

Глава 2

Меня вырвали из этого кошмара внезапно. Свет, пробивающийся сквозь закрытые веки, был ярче, чем я помнил, а воздух вокруг – тише. Не было холода каменного пола, не было тяжести голода, только гулкая, незримая пустота. Когда я открыл глаза, передо мной стоял Челобот.

Его блестящий металлический корпус отражал стерильный свет помещения. Он был одновременно идеальным и лишённым души. Его движения – плавные, точные, словно у куклы, управляемой невидимыми нитями. Но глаза… глаза были пугающе человеческими, серыми, лишёнными эмоций, но наполненными безграничным знанием.

– Геннадий Вальков, – начал он. Его голос был глубоким и гипнотическим, будто сталь нашла способ петь. – Ваше испытание завершено. Мы проанализировали результаты.

Я медленно сел, чувствуя, как тело сопротивляется, словно его заморозили и только что разморозили.

– Анализировали? – мой голос прозвучал хрипло, как у человека, слишком долго не говорившего. – Или пытались сломать?

Челобот сделал паузу. Это было странно. Машина, которая задумывается. Её идеальный процессор вдруг притормозил.