10 глава

– Это была шутка? – спросил наконец.

– Я вообще по жизни стендап, товарищ начальник.

– Мы проверили. Обыскали квартиру того, кого ты видел. Нож – в диване. С кровью. Девочка – его дочь. В больнице. Он – молчит.

Пауза.

– Откуда ты знал?

Валентин провёл рукой по лицу. Не испугался. Но будто что-то село на плечи.

– Я не знал. Просто сказал. Под настроение. Лицо у него было… ну, как у тени с ножом. Я не гадал, я просто… сказал.

Лейтенант откинулся в кресле. Задумался.

Потом встал. Подошёл к двери. Не обернулся.

– Это была шутка?

– Я вообще по жизни шучу. Иногда получается даже до смеха. А тут… слово за слово. Мимо вели чувака, я глянул и ляпнул. Всё.

– Ага. Только нож нашли. Там же, где ты сказал. И кровь на нём – как ты сказал. И девочка в больнице – как ты не сказал. Но теперь мы знаем.

Лейтенант выдохнул. Вошёл второй – с папкой. Открыл, не глядя.

– По времени ты мог быть на месте. Район – совпадает. Камеры рядом не было. Алкоголь – алиби, но слабое. Свидетели – два таких же, как ты. У тебя, Валентин Романович, проблемы.

Валентин помолчал. Руки положил на стол. Не прятал, но и не напрягался.

– То есть теперь, если кто-то пёрнет в маршрутке, а я скажу «воняет» – меня в отравление посадят?

– Перестань играть. Совпадений не бывает. Либо ты был в том доме. Либо с ним знаком. Либо знал, что там было. Откуда?

– Оттуда же, откуда вы узнали, что в этой стране можно на 3 200 в месяц прожить. Нигде. Просто… язык сказал. Бывает.

Лейтенант уже не сидел. Ходил по комнате, руки за спиной.

– Ты знаешь, что если следователь решит – можно открыть дело? По соучастию. По предварительному сговору. По подстрекательству.

– Да хоть по любовной переписке. Я этого мужика первый раз видел. Не знал, кто он, откуда. Просто… черт его дёрнул. И меня – сказать.

Тишина в кабинете держалась крепко.

Лейтенант больше не задавал вопросов – просто смотрел, будто выбирал, кем считать Валентина: подельником, шизофреником или чем-то третьим, от чего в учебниках не пишут.

Дверь скрипнула. Зашла девушка – лет двадцать с небольшим, в форменной рубашке, с кипой бумаг. Прямая спина, пустой взгляд, движения отточены, как у того, кто давно работает не глазами, а алгоритмом.

– Принесли. – сказала она и положила документы перед лейтенантом. – Под протокол. Материалы с обыска. Ещё не зарегистрированы.

Разворачивается, уходит – не глядя на Валентина. Всё по инструкции.

Он бросает ей вслед, лениво, без цели – просто чтобы не было слишком тихо:

– Вот, ещё один домушник. Ходят тут, бумаги подсовывают, будто не к людям, а в чужие квартиры лезут. У таких ключ всегда с собой.

Он усмехнулся, сам не зная, зачем сказал. Просто – язык вперёд головы.

Лейтенант, уже открывший верхний лист, вдруг замирает. Лицо у него – как будто в горле застрял кусок стекла.

– Что ты сказал?

– Да ничего. Про девку. Домушник, говорю. С ключом.

– С каким ключом?

Валентин нахмурился.

– Да просто. Образно. Типа у таких всё своё, подход под каждого. Шутка, блядь. Не смешная? Ну, извините, не вечер КВН.

Лейтенант не отвечал. Только смотрел. Потом перевёл взгляд на лист перед собой.

Перевернул. Перелистнул. Потом медленно поднял глаза:

– Это вообще другой эпизод. Не тот тип. Не тот адрес. Но там тоже – квартира. Вскрытие. И да, при нём был ключ. От соседней.

Он поднял глаза. Валентин – как сидел, так и сидел. Только плечи чуть напряжённее. Улыбка – криво, но держалась.

– У тебя что, хобби – угадывать, кто чего натворил?

– Ага. Лотерея у меня внутренняя. Два из двух. Следующий – инфаркт у генерала, ставлю на понедельник.

– Серьёзно. Как ты это делаешь?

– Я вообще мало чего делаю всерьёз. Обычно просто несу. Иногда – попадаю.

Лейтенант снова замолчал. Как будто ждал, что Валентин сдастся, скажет «ладно, я в сговоре» или «мне дух шепчет». Но Валентин молчал. Только пожал плечами.

– Ну, – протянул он, – если что, скажите там… в кастинге. Пойду, значит, в «Битву экстрасексов». Или как оно у вас?

– Экстрасенсов, – поправил лейтенант, машинально.

– Может. – кивнул Валентин. – Если это продержится ещё пару раз – точно пойду. А пока – просто совпадение. Глупое, как моя жизнь.

Лейтенант молчал. Читал его, как отчёт без пояснений.

Потом закрыл папку, положил руки на стол и спокойно сказал:

– Мы тебя не держим. Но до конца не понимаем, с чем имеем дело.

Так что – оформляем на сутки. До выяснения. Без обвинений. Просто… на всякий случай.

Валентин усмехнулся.

Усталой, пустой усмешкой. Такой, которой улыбаются не людям – себе, в темноте.

– А то я прям мечтал. Пожить тут. Подышать. Почувствовать, что я – важная персона.

– Конвой вызовут, – отрезал лейтенант. – Посиди. Подумай.

– Ага. Подумать – это по мне. Особенно, когда уже поздно.

Он откинулся на спинку стула, закрыл глаза.

Не потому что спать – просто не хотелось смотреть, как мир становится всё менее узнаваемым.

За дверью кто-то говорил по телефону. Сухо, без эмоций.

Где-то тикали часы.

Кажется, медленнее, чем должны.

Пашка уже храпел. Димон грыз ноготь. Валентин сидел в углу, прислонившись к холодной стене.

Никто не говорил. Даже воздух – молчал.

Как будто и ему было интересно, что будет с этим человеком, который дважды подряд угадал то, что знать не мог.

Он поднял глаза к потолку. Там не было ни окна, ни ответа. Только штукатурка и усталость.

– Ну, – пробормотал он, себе под нос. – Значит, ночь в СИЗО. А потом… посмотрим, чья это жизнь на самом деле.

Глава 2

Подъезд встретил привычно: запах мочи, пыльный свет и звук капающей из трубы воды, как будто кто-то тайно отсчитывал последние секунды твоего спокойствия. Валентин поднимался медленно, нога за ногой, как будто каждый шаг был вопросом – а надо ли вообще домой? Но куда ещё идти, если ты больше нигде не свой?

Он уже почти прошёл третий этаж, когда это услышал.

Глухо. Сдавленно. Сквозь щель или стену.

– Папа… не мучь меня…

Он остановился.

Ощущение – как будто изнутри кто-то положил руку на сердце и сжал. Не больно. Но так, чтобы ты понял: дальше будет хуже.

Он замер. Слушал. Но тишина, как сговорившийся палач, снова натянула мешок на голову всему живому.

– Показалось, – сказал он себе. Но голос прозвучал фальшиво даже для него.

Он поднялся ещё на полпролёта. Посмотрел на дверь соседа – та самая, за которой ночью орали, как в кинотеатре. Старый козёл с телеком, который храпит матами и живёт, судя по звукам, с тараканами и ненавистью.

Валентин подошёл. Позвонил. Разок. Второй.

– А пошёл ты нахуй, – раздалось изнутри. – У меня утро. Не твоё дело.

Он прижался лбом к косяку. Вдохнул. Закрыл глаза.

И стоял так. Долго.

Мир снова стал тихим. Слишком.

Он спустился на пару ступеней вниз, достал сигарету. Закурил. Курил, как будто этим можно было оттянуть момент, когда нужно решать. Дым щипал глаза, но не от него – от мысли, что если он уйдёт сейчас, то станет таким же, как они. Прошёл мимо. Знал – и промолчал.

Полчаса. Или вечность. И он снова подошёл к двери.

Позвонил.

Ждал.

Пауза.

И тогда сказал спокойно, как будто сообщал погоду: – Пенсия пришла.

Замок клацнул. Щелчок цепочки. Скрип.

И тут же – удар.

Не тот, от которого хруст, а такой, от которого хрустит мир.

Валентин вмазал чётко, привычно, не как герой – как человек, которому больше нечего терять.

Сосед пошатнулся, завыл. Валентин оттолкнул его в сторону, как мешок с говном, и вошёл.

Запах был первым ударом.

Моча. Гниль. Что-то железное и старое, как нож, забытый в теле.

Света – почти нет. Только от щели в кухне.

Он шёл медленно. Руки дрожали, но ноги – шли сами.

И в ванной он её увидел.

Девочка.

Связанная. Склонённая. В крови, но живая.

Руки за спиной, синяки, кожа в ссадинах.

Глаза – как у зверя, которого били слишком долго, чтобы он ещё мог бояться. Она не кричала. Просто смотрела. В никуда.

Он бросился. Развязал. Слова не шли, язык был бетонным.

– Тихо… Всё, всё, тссс… я тебя… я уже тут…

Она шевельнулась. Не сказала ни слова. Только всхлипнула. Один раз. И тут он получил удар по затылку.

Жестко. Тяжело. Без пафоса.

Мир поплыл. Звук исчез. Всё – как под водой.

Он упал. Не на пол – в тьму.

Падая, он слышал только:

– Моя. Она моя. Господь сказал. Я очищу.

Последнее, что он увидел перед тем, как ушёл в темноту, – глаза девочки.

Она смотрела на него, как смотрят на тех, кто опоздал.

Темнота была как в гробу – липкая, тёплая, без воздуха. Валентин очнулся на полу, затылок гудел, как будто кто-то внутри долбил молотком по железу.

Пахло кровью. Чужой.

Он открыл глаза.

Перед ним стоял сосед. В трусах и майке, в которых уже не жил человек. Весь перекошенный. Рот до ушей, глаза – стеклянные, не моргают.

– Идиот, – сказал он. – Герой, блядь.

Засмеялся. Беззвучно сначала. Потом громко. Почти с наслаждением.

– Ты думаешь, ты спасаешь?.. Ха! Да ты просто не хочешь быть как я. Но ты уже, сука, как я.

Он шёл ближе. Валентин пытался встать, ноги дрожали, как у алкоголика в три утра.

И тут – она.

В коридоре. Возле стены.

Бабушка. В чёрном. Стоит. Смотрит. Молчит.

Рот открыт, губы двигаются – без звука.

Слов нет. Только… мысль. Прямая. В голову.

"Батареи – то старое… Внутри всё сгнило."

Он глянул туда, куда она смотрела.

На трубу. Ржавая. Старая, как этот дом. Как память.

Медленно поднялся.

Мужик подошёл ближе, наклонился.

– Ну что, пророк, проснулся? Что теперь? Крестить меня будешь?

И вдруг – из-за спины Валентина, будто воздух сжался, как будто в комнате стало тесно:

– Здрасьте.

Мужик резко обернулся. На долю секунды.

Пусто.

И этого хватило.

Валентин ударил.

Ногой. С силой. В угол трубы.

Хруст железа. Брызги ржавой воды – в лицо, в потолок, на пол.

Он просунул руки сквозь прутья трубы, как в танке, дёрнул. Связанные руки – через металл. Потянул.

Валентин дёрнул ещё – и вырвался. Бросился.

Вцепился в грудки. Схватил. Глаза в глаза.

– Это тебе за крик. Это тебе за девочку.

Мужик вылетел, как мешок с гнилью, пробил стекло балкона. Падал не крича – падая, он улыбался.

Потому что он уже умер раньше.

Дверь балкона была разбита.

Осколки стекла – в проходе, на полу, в воздухе.

Валентин шагнул через них, не чувствуя ног.

Сосед лежал, раскинувшись, как выброшенный манекен. Один глаз смотрел в небо. Второй – уже в никуда. В горле торчал осколок стекла, длинный, как осколок льда, и из него хрипело. Не кровь – пена, как будто легкие пытались выкашлять грех.

Он пытался говорить. Рот двигался.

Но звук был не голосом, а предсмертной кашей.

Валентин смотрел.

Без победы. Без облегчения. Просто – смотрел.

И тут – заметил.

В углу балкона, где обычно хранят старые ведра, пакеты, сраные лыжи времён СССР – лежало что-то завёрнутое. Плотно. В белые мусорные пакеты, перевязанные скотчем.

Слишком плотно. Слишком правильно.

Он подошёл. Опустился. Протянул руку. Коснулся.

Ткань – промокшая. Пакет – порван. Изнутри – запах гнили и… чего-то ещё.

Он отдёрнул один край. Потом другой.

И увидел.

Старуха.

Та самая.

Бабушка. В чёрном. Та, что стояла в коридоре.

Только теперь – сухая, коричневая, как высушенная кожа.

Смотрела. Сквозь плёнку. Без глаз.

Горло сдавлено чем-то – может, ремень, может, просто пластик.

Волосы слиплись. Руки – сжаты.

Труп давно мёртвый. Не вчера. Не неделю назад. Месяц.

И Валентин понял:

– Это она была в подъезде. Это не глюк. Это – она. Уже мёртвая. Уже сказавшая всё, что могла.

Он сел на корточки.

Смотрел на неё.

Потом на соседа, который всё ещё хрипел.

Хрипел, как будто знал, что бабушка дошла до него. Даже после смерти.

До него дошло, как удар током.

Девочка.

Блядь. Девочка в ванной.

Он сорвался с места – пролетел коридор, задел стену, чуть не упал.

Дверь в ванную – приоткрыта. Свет тусклый, будто сам не хочет светить на то, что там.

Он толкнул дверь.

И замер.

Вся ванна – полная крови.

Не пятна. Не следы.

Как бассейн. Густой. Тёплый. Красный.

И она там.

Сквозь воду виден силуэт. Маленький. Сложенный.

Как будто легла отдохнуть – только руки – надрезаны. Длинно. Глубоко. Вертикально.

Он нырнул в воду, как в грязь.

Вытащил. Она – лёгкая, как птица. Но уже холодная.

– Нет-нет-нет… не так. Не сейчас. Я же… блядь! Я же тебя спас!

Он тряс её. Сжал руки.

На полу – его ботинки чавкали по лужам.

Кровь лилась, как из кранов, которые не выключили.

Он достал телефон. Мокрыми пальцами. Дрожащими.

Набрал.

– Скорая… Алло. Тут… тут… блядь…

Голос – как сквозь сон.

– Много. Трупов.

Он оглянулся на балкон.

– Маньяк… остановил. Адрес… – и продиктовал.

Потом просто выронил трубку.

Она упала в кровь. Пискнула.

Красный экран – смешался с настоящим красным.

Он прижал её руки к себе. Пытался зажать. Пальцы скользили.

Тряпки не было. Только его куртка. Он сорвал с себя рукав. Давил.

– Держись… сука, держись! Я тут. Я здесь!

Девочка не двигалась.

Но дыхание – было. Едва. Как ветер за стеной.

Он рыдал. Молча. Не звуком – телом.

Плечи тряслись. Челюсть сводило.

На полу – кровь смешивалась с криком, который он не выпускал.

И где-то в голове, очень тихо, очень не к месту, словно откуда-то сверху:

"Ты её не спас. Ты просто отложил смерть.

Но иногда – этого достаточно."

Кровь была везде.

На руках. На лице. В глазах. В горле. Он захлёбывался ей, как будто пытался вырвать смерть из чрева самой жизни.

Девочка не дышала.

Сначала.

Он смотрел на неё – и что-то внутри вело руки.

Не разум. Не знание. Что-то другое.

Он наклонился, открыл ей рот, резко сжал грудную клетку.

– Раз… два… вдох.

Опять.

– Раз… два… вдох!

Он никогда этого не учил. Никогда не пробовал.

Но тело само знало. Как будто кто-то шептал изнутри: "Сейчас. Здесь. Ещё раз."

Он закрыл глаза.

Слушал.

Давил. Дышал в неё. Ритмично. Без истерики.

Каждое нажатие – как удар сердца, которого пока нет.

Каждое вдувание – как попытка вернуть её из пустоты.

И вдруг – лёгкий подрагивание.

Ресницы. Дыхание – еле заметное, как ветер среди пожара.

Он замер.

– Ещё… немного…

Он прижал ухо к её груди.

Сердце – молчит.

Секунда.

Другая.

Третья.

Тук.

Он услышал это.

Один удар. Слабый.

Тук.

И в этот момент – сзади хруст пластика, крик, руки.

– На пол! Немедленно! Руки за голову!

Его отрывают. Грубо. Без объяснений.

Он орёт, не голосом, а нутром: – Она жива, блядь! НЕ ТРОГАЙТЕ ЕЁ!

– РУКИ!

– ОНА ЖИВА!!!

Кто-то бьёт его лицом об пол. Пульс в ушах гремит, как взрывы.

Сознание возвращается, как похмелье: внезапно и больно.

Боль – сразу. Не раскачиваясь.

Рёбра – горят.

Спина – как будто её били трубой.

Тошнота – как язык на батарее: металлический привкус крови и химии.

Он пытается вдохнуть – и не может. Только стонет.

Где-то рядом – гудит лампа.

Свет – белый, мертвенный.

Пахнет – уксусом, старым бельём и страхом.

Он в кровати. Закованный ремнями.

На руках – катетеры.

На теле – бинты.

На лице – ничего. Даже выражения.

Он поворачивает голову – еле-еле.

Стены – серые. Без окон.

На двери – стекло. Через него – камера. Кто-то смотрит.

И в голове – не мысль, а ощущение:

"Ты сделал, что должен. И вот – плата.

В этом мире ты не герой. Ты – аномалия."

Он закрыл глаза.

Не потому что уснуть.

А потому что открывать – больше невыносимо.

Он проснулся не от света. От тишины.

Такой, что будто выскребает изнутри.

Ни звука. Ни гула улицы. Ни случайного хлопка двери.

Он открыл глаза.

Потолок – матовый. Не старый, но без признаков времени.

Свет – не тёплый и не холодный. Безэмоциональный.

Пахло – не хлоркой. Пахло отсутствием всего.

Он попытался встать.

Тело – не слушается. Как будто им управлял кто-то другой – и ушёл.

На руках – бинты.

На правой – след от капельницы. Уже пожелтел. Значит, давно.

Он в комнате. Одна кровать. Один стул. Стены – без гвоздей, без рисунков, без надежды.

Дверь – с окошком.

За стеклом – ничего. Пустота, затянутая светом.

Он понял, где он.

Не в больнице. В отсеке.

Где не лечат – наблюдают.

В комнату вошёл человек.

Не врач. Не санитар. Просто человек в одежде без лица.

Сел.

Достал блокнот.

Ничего не говорил.

Валентин ждал.

– Вам снится… одно и то же? – наконец спросил. Спокойно. Слишком.

Он не ответил. Смотрел в угол. Там, где раньше – в жизни – могли быть ботинки. Или стакан. Или кот.

– У вас в анамнезе – травма. Утрата. Развод. Алкоголь. Агрессия.

Пауза.

– Когда вы впервые услышали голос?

Валентин повернул голову.

– Я не слышал.

– Но вы сказали, что кто-то вел вас. Что "что-то" помогало вам делать реанимацию.

Он заглянул в блокнот.

– "Руки знали сами." Так вы сказали. Это из стенограммы.

Валентин усмехнулся. Губами. Глазами – нет.

– Вы когда-нибудь… не знали, вы ли это? – спросил он. Не врачу. Себе.

– Я, может, вообще не тот. Может, тот – умер. А я тут лежу. Остаток. Шум. Запись от тела.

Врач ничего не ответил. Только сделал пометку.

Валентин снова в полудрёме. Кровать скрипит даже от взгляда. В углу – ещё одна койка. На ней – мужчина, возраст неопределённый, лицо – как будто его рисовали из памяти, забывая детали.

– Ты линию нарисовал? – спрашивает он, будто продолжает вчерашний разговор.

Валентин не отвечает. Только смотрит. Тот продолжает:

– Линию надо. Белым. Или мысленно. Прямо у изголовья. Чтобы знали: нельзя. Нельзя на территорию. Нельзя мазать. Понимаешь?

– Кто?

– Ну они. Кто ночью приходит. Мажет. Говном. От души. Не из злобы – из воспитания. Так положено.

Он улыбается. Совсем чуть. Как человек, который уже давно знает, что смеяться можно только в одиночку.

– А ты не веришь, да? Ты новенький. Думаешь, тут лечат. Ха. Тут смотрят. Записывают. Сортируют. Если ты им не подходишь – тебя вниз. Не на этаж. Ниже.

Валентин молчит. Мужик склоняет голову.

– Ты думаешь, ты здесь потому что с ума сошёл? Нет. Ты здесь потому что знаешь. Потому что почувствовал. А такие не должны просто жить. Им нужно… оформление. Присмотр. Контроль.

Он вдруг резко замолкает. Смотрит на стену. Потом говорит, почти шёпотом:

– Тихо. Слышишь?

Валентин не слышит. Но ему кажется – он начинает.

Шестой день. Или восьмой. Или первый.

Во времени здесь не было смысла. Всё одинаковое: каша как замазка, таблетки без объяснений, серый свет, который не греет, не злит – просто есть.

Валентин проснулся от того, что нечего было чувствовать. Ни холода, ни тепла, ни раздражения. Только лёгкий зуд в мозгах, как будто кто-то шептал где-то у затылка: "вставай. не спи. оно близко".

Он сел. Кровать заскрипела, как будто пожаловалась.

На прикроватной тумбочке – миска. Всё ещё теплая. Каша в ней была серой. Не в смысле цвета – в смысле смысла. Её нельзя было есть. Её нужно было принимать, как наказание.

– Постройтесь на осмотр, – раздалось из динамика. Голос без пола, без интонации.

– Медикаменты через пятнадцать минут.

На соседней койке – псих.

Тот, что рисовал «линию». Сейчас он сидел на корточках, почти касаясь пола носом. Шептал:

– Сегодня граница тоньше. Сегодня они могут прийти. Прямо. Без маски.

На полу – схема. Похожа на план метро, только все линии ведут в никуда. Он чертил её ногтем, иногда облизывая палец, как будто от этого чернила появятся.

– Где медсестра? – спросил Валентин. Не к нему, в воздух.

– Не придёт, – ответил псих, не отрывая взгляда. – Сегодня не день ухода. Сегодня приход.

Валентин посмотрел на кашу. Потом – на дверь. Потом – в потолок.

Свет мигнул. Не сильно. Не зловеще. Просто… не вовремя.

Он встал. Медленно. Проверил ремни на запястьях – остались следы. От последней ночи.

Голова гудела. Не от боли – от тишины, которая давила, как вода в ванной.

И тут – шорох.

Не стук. Не шаги. Не крик.

Шорох. Как если бы кто-то ползал. Но не по полу. А внутри стен.

Псих поднял голову. Резко. Улыбнулся.

– Они пришли. Новый год. Ура.

И тогда – из-под койки, не его, не Валентина, из той, что давно пустует – выползло.

Сначала – просто тень. Потом – нечто. Руки, но не руки. Суставы в обратную сторону. Кожа – то ли обгоревшая, то ли изнутри наружу вывернутая. Глаза – чёрные, как забытая сажа.

Оно двигалось так, будто не знало, как устроены кости, но хотело быть похожим на человека.

Валентин замер. Сердце не билось – оно наблюдало.

Монстр не рычал. Не визжал. Он смотрел на Валентина, как будто узнал его.

– Блядь, – выдохнул Валёк. – Ну вы чё, совсем?..

Оно прыгнуло.

Молча. Без разгона. Как кошмар, которому не нужны правила гравитации.

Валентин не думал. Не кричал. Просто встретил удар.

Они врезались в кровать. Рамка хрустнула. Кашу смело на пол.

Монстр начал рвать. Валентин – бить.

Локтем. Коленом. Что попало. Глаза. Горло. Под подбородок.

Без плана. Без отчаяния. Просто, чтобы остановилось.

Крик раздался не от него. От психа.

– УРАААА! НОВЫЙ ГООООД!!

Он хлопал в ладоши. Подпрыгивал. Хохотал.

Монстр захрипел. Валентин схватил что-то – то ли кусок койки, то ли поднос, то ли железную миску – и вбил в череп твари. Один. Второй. Третий.

Череп треснул. Мозги – на пол.

Псих уже прыгал по комнате, разбрасывая куски каши и кровищи.

– Салют, нахуй! Салют из мозгов! С новым счастьем! С говном и удачей!

Валентин откинулся от трупа. Дыхание срывалось. Руки дрожали. Глаза – пустые.