скачать книгу бесплатно
Двадцатый год. Книга вторая
Виктор Костевич
Завершение истории юной польки, сотрудницы Наркомпроса РСФСР. Всё на том же кровавом фоне – всероссийской гражданской войны.
Армии Республики развивают победное наступление. Продолжают свой бой с Антантой начдес штурмбепо Константин Ерошенко, боец Конной армии Петр Майстренко, уполномоченный Волгубчека Иосиф Мерман, представитель ЦУЧК Валерий Суворов – в едином строю с т. Буденным, т. Тухачевским, т. Фрунзе и тысячами тысяч героев революции.
Между тем неугомонный враг не дремлет. На Волыни, в Польше, в Таврии, в далеком Приамурье и Приморье. Пилсудский, Петлюра, Врангель. Банды, погромы. Военные мятежи. Внутренние неустройства соввласти, дерзкое попрание законности.
Революционный держите шаг!
Пролетарий, на коня!
Или смерть капиталу, или смерть под пятой капитала!
Встретятся ли в этом страшном мире Костя и Барбара? Возвратится ли на эту землю мир?
Виктор Костевич
Двадцатый год. Книга вторая
Части V, VI. Июль – ноябрь 1920 г. Эпилог. 1921 г.
ДВАДЦАТЫЙ ГОД
Повесть о Басе Котвицкой
Битвы и мужа пою.
(Вергилий)
Часть V. КРОВЬ И СЛАВА
Но мертвые, прежде чем упасть,
делают шаг вперед.
(Н. Тихонов)
1. Пестрая смесь, или Всякая всячина
Служевское кладбище – Бельведерское свидание – Житомирские тайны – Киевские новости – Антверпенская олимпиада – Мелитопольская бойня
Приступая к повествованию о событиях трех летних месяцев двадцатого года – мессидора, термидора, фрюктидора, – автор находит необходимым сделать ряд предварительных замечаний.
В те залитые кровью, овеянные славой дни армия русской революции одержала величайшие свои победы – после чего потерпела жесточайшие поражения. Не столь катастрофические, чтобы оказаться не в состоянии продолжить борьбу за свободу и целостность родины, но всё же тяжкие, заставившие Совнарком пойти на заключение несправедливого, похабного мира с теми, кто вообразил себя в ту пору победителем. Красная армия вовсе не была разбита вдребезги, как злорадно ухмыляются подпанки из бывших русских. Но и победы, полной и заслуженной, не одержала.
В битве за память о великих днях отечества автору придется сразиться не только с идейным противником, внутренним и внешним, но и со всеобщим почти забвением – наследием десятилетий, когда наши собственные, советские идеологи, силясь сделать соседку дружественной, старались лишний раз не трогать общих ран. Наше молчание братский сосед истолковал в меру собственных умственных способностей. «Москали и коммунисты замалчивают свой позор, скрывают славу польского оружия, лишают нас, поляков, венца и ореола». Тогда как мы – замалчивали нашу кровь, страдания и подвиги. «Но зачем?» – удивится сегодняшний московский школьник. А затем, дорогой мой товарищ, чтобы не сеять в обществе противососедских настроений, в тщетной и несбыточной надежде, что сосед ответит нам взаимностью.
В итоге не первое уже поколение ничего о той войне не знает. «Тухачевский пошел на Варшаву и там получил по зубам» – такое вот, произнесенное без жалости к своим, можно запросто услышать в сегодняшней буржуазной России. И дело не только в мощнейшей контрреволюционной прививке, не только в тех, для кого мы «ватники» и «Рашка». Дело всё в том же вынужденном беспамятстве.
Наш читатель, разумеется, подобного не скажет. Он знает, почему шел на Варшаву Тухачевский.
***
Сначала коснемся более ранних событий.
Начнем с печального. Со случившегося в Варшаве накануне полного освобождения Житомира, то есть десятого июня. В день погрома, в день убийства Натана Мермана, в страшный день Барбары Котвицкой, в семистах километрах на северо-запад, в столице возрожденной Республики, после полуторамесячного пребывания в госпиталях, скончался видный деятель польского силезского движения Мечислав Гринфельд. Иоанна Гринфельд, урожденная Высоцкая, стала вдовой, в неполные двадцать пять. В те годы становились вдовами и раньше, так что Ася исключеньем не была.
(Накануне смерти Метека, девятого числа, маршал был вынужден отправить в отставку кабинет Леопольда Скульского, хороший и надежный кабинет, правильно и верно понимавший все национальный задачи, смело расстрелявший в апреле непатриотично бастовавших железнодорожников, но увы, недостаточно солидарный и дружный. Начался затяжной правительственный кризис.)
Метека похоронили в Варшаве. На том же самом Служевском кладбище, где в морозном ноябре, стуча зубами, хоронили дедушку Котвицких. Метеку, можно сказать, повезло. День погребения выдался теплым, совсем уже летним, приятным – после недавних холодов и дождей, сопровождавших агонию и смерть.
Пани Малгожату на кладбище не взяли. Поехали профессор и Маня. Там, у могилы дочь и отец долго, ничего не слыша, выслушивали речи, правильные, честные речи правильных, честных людей, силезских борцов, их варшавских соратников. До ушей долетали обрывки, отдельные, исполненные смысла и смыслов вокабулы: борец, ярмо, коварство, происки, антипольские, антинациональные, антигосударственные элементы, близорукость, дальновидность, жертвы, немецкий террор, справедливое возмездие, свобода. Потом что-то верное, до крайности глубокое произносил молодой, немного полноватый, с поставленным красивым тенором доминиканец. В серовато-синем небе трепетала погребальная хоругвь, под деревьями и на дорожках теснились бой- и гёрлскауты. Отделение серой пехоты, полтора десятка серых и горчичных офицеров, двое-трое ветеранов Января, отлично слаженный оркестр, церковные хористы.
«Боже, ты, Польшу долгими веками доблестью, славой, мощью ограждавший…»
Аська, вздрагивая телом, раскрывала-закрывала рот, подобно выловленной рыбе – на траве, в ведерке, на разделочной доске. Аська не рыдала. Плакали родители. Кривился, силясь удержаться, стальной, железный, непреклонный Анджей. Маня отводила глаза. Бедный, сколько же он видел погребений? До Кости, после… Это когда-нибудь кончится, боже?
«От ига немцев, господи, избавь нас… От ига немцев, господи, избавь нас… От ига немцев…»
Бросив по три комочка земли на красивую, блестящую, мореного дуба крышку, прошептав: «Покойся с миром», – Маня и профессор направились к выходу. Анджей, попрощавшись, на нанятой в бюро погребальных процессий пролетке, повез вдову, то есть Аську, домой. Следом, в таком же точно экипаже, от того же самого бюро, покатили Высоцкие-старшие, снова, который уже раз постаревшие. Заурчав, отъехал «ситроен» со статным, нестарым еще полковником и двумя наиболее выдающимися борцами за польскость. Промаршировала, четко и красиво, в сторону Пулавской пехота. Переговариваясь, потянулись скауты и скаутки. Прошли, пока в молчанье, офицеры, ветераны, борцы и их соратники.
Извозчиков поблизости не наблюдалось, не отыскалось их и на Пулавской. Офицеры и соратники, растерявши по дороге ветеранов, понемногу оживляясь, сплоченной группой зашагали на поминки, официальные, организованные при участии – автор чуть не сказал «правительства», но вовремя вспомнил о кризисе, – словом, при участии неких властных органов, в одном хорошем месте, неподалеку от Крольчатника, изящного, классического, воздушного, в италианско-ренессансном стиле дворца.
Пан Кароль с Маней в молчании следовали за ними, незаметно, но неуклонно отставая. Торопиться было некуда, погода располагала. Ветерок, ароматы, листва, щебетанье очнувшихся после долгой непогоды птичек. Воздух двадцатого не был отравлен еще выхлопными газами, а заводы и фабрики… Заводы и фабрики в скорбный четверг стояли. В столице продолжалась, набирая обороты, стачка. Бастовала электростанция, газовая служба, водопровод. В магазинах заканчивались продукты. Перестали ходить трамваи. Пан Кароль накануне измучился, добираясь до своей гимназии на Муранове.
(Забастовщики, слепота и sancta simplicitas, требовали немедленного прекращения войны, священной и прекрасной войны с Россией, войны, которой грезили поэты и прозаики, не войны, если вдуматься, но священной весны возрождения.
Трусов и моральных разложенцев, коль скоро их теперь не получалось расстрелять, увещевали. Националисты и клерикалы выдвигали неопровержимый для любого малого поляка довод: в Москве, когда ихний Бронштейн объявил о наступлении на Польшу, в Москве отчего-то не началось забастовок, никто не потребовал обуздать большевицкий империализм. У нас же в Польше, когда мы победно рассеяли большевицкие банды, происходит такое вот бесстыдное, безбожное, безнравственное безобразие. Не пора ли власти проявить решительность и твердость?
Аргументы на пролетариев, людей безнравственных и не читавших классики, не действовали. Стачка на глазах перерастала во всеобщую. И это – в условиях правительственного кризиса. Кто, черт возьми, решится и примет необходимые меры? Кто укротит большевицких, вашу мать, агитаторов, пособников, негодяев и агентов?)
– До чего же пусто, – пробормотал под нос профессор, озирая словно бы вымершую Пулавскую, и без того не самую оживленную в утреннее время улицу.
– Бедная Аська… – Больше Мане сказать было нечего. То, что Метек – с его переломами, кровоизлияниями, переправой через границу в Сосновец, транспортировками из госпиталя в госпиталь – не выживет, поняли давно. В ушах гудело, не переставая: «Spod jarzma Niemcоw wybawze nas, Panie».
Пан Кароль молчал. Говорить о политике маршала профессору не хотелось, а думать о другом не получалось. Новости с востока, не те что из газет, оптимизма не внушали – не говоря о том, что и прежние известия, победы и триумфы, никогда профессора не радовали. Патриотом пан Кароль был последнее время неважным. Хотелось выпить, и это уж было слишком. Стыдно признать, но профессор позавидовал борцам, дружно повернувшим перед Круликарней к подготовленному под поминки заведению. Бедный Метек – жил, боролся, умер, чтобы дать коллегам повод напиться. И никто не виноват, это жизнь. Так было, так есть, так будет. В конце концов, борцы и офицеры не только будут пить, но также будут есть и обсуждать текущую политику. Польскость, границы. Возможно, Буденного.
За Круликарней Пулавская, только что пустынная и тихая, стала постепенно наполняться шумом. Шагов через двести, у большого кирпичного дома профессор с дочерью наткнулись на толпу. Судя по виду – по старой, нечистой одежде, по кепкам, – бастующих. Манифестанты стояли на тротуаре, на мостовой, теснились кучками, переговаривались. Там и сям виднелись транспаранты и знамена. На седоватого мужчину – в стареньком, но свежем пиджаке, с юной, ослепительно красивой девушкой – протестующие взирали с неодобрением. Маня и профессор шли словно под огнем, обходя отдельные группки, лавируя, не опуская глаз, а опустить хотелось, даже очень. Маня малодушно пожалела, что борцы и патриоты остались сзади, в ресторане. Те бы разрезали пролетарское сборище, как дредноут волны океана, – если бы оно, это сборище, не расступилось само, завидев непролетарскую, национальную силу. С другой же стороны, могла возникнуть потасовка. Нет, все же лучше одним. Без крови.
«Во, идут, буржуйчики, их мать». «Старый перец, а туда же, хрен, с молоденькой». «В Москву бы их, к товарищу Дзержинскому». «Да ладно, Янек, приличные люди». «Такие-то приличные и разжигают». «Нас на убой, а сами в рестораны и театры». «С жиру бесятся, подлые твари».
Маня взяла пана Кароля за руку – не дергайся, не реагируй. Видели и не такое в Ростове, ты же помнишь, папа. Ничего не попишешь, психология толпы. Профессор улыбнулся, что-то прошептал ей на ухо, и Маня, к удивлению трудящихся, расхохоталась. Не обращая внимания на надписи на стенах: красною краской обычное «Руки прочь!» и чуть поодаль – «Ждем тебя, Ленин!»
«А буржуи эти говорят: мы все евреи. Представляешь?» «Да успокойся, Павлик, я и правда еврей». «А я, брат, понимаешь, нет. А они, мать, говорят, мы все евреи». «Павел!» «Нет, ты послушай: какой я, мать, еврей? Вот ты еврей, у тебя всё еврейское, по носу видно за версту, а у меня? Что у меня, мать, еврейского?»
Несмотря на озноб, Мане и профессору понемногу становилось весело, насколько то было возможно после церемонии на кладбище. Вот бы услышали эту дискуссию «национальники» и «католики», то-то бы, поганцы, умилились. Ведь они там у себя тоже о чем-то дискутируют. Кто поляк или католик за версту, а кто не так чтобы вполне, издалека не разобраться.
«Товарищи! Сознательность и дисциплина! Павел! Ицхак! Извините, гражданин. Извините, гражданка. Проходите, путь свободен. Мы собираемся на антивоенную манифестацию. Простите, если что». «Ничего, ничего, спасибо, гражданин, всё в порядке».
Забастовщики остались позади. Наконец-то. Но на этом приключения профессора не кончились. Шагов через сто его и Маню обогнали два гавроша, лет по десять каждый, посланные следом кем-то из бастующих, из тех что поглупей, понятно.
– Эй, толстый! – закричал один гаврош, упиваясь безнаказанным геройством. – Руки прочь от Советской России!
Профессор чуть не подавился истерическим смешком. Можно было, пускай безосновательно, предположить в нем, по одежке, и буржуя и сторонника войны, но чтобы назвать его толстым, нужно было обладать особым зрением.
– Мальчик, объясни нам, чем ты смотришь? – поинтересовалась Маня. – Глазами или чем-нибудь другим?
– Шла бы ты к Деникину, – обиделся гаврош, на всякий случай попятившись.
– А ты ступай к Духонину, – ловко срезала нахала Маня. Однако промахнулась – про Духонина пулавские гавроши не слышали.
Другой, нимало не смутившись, подпрыгнул на месте и в восторге выкрикнул ей в ухо:
– Да здравствует Польская Республика Советов! Смерть буржуазии!
Маня и пан Кароль разразились хохотом: парнишка был по-своему великолепен. Перспектива советизации, тем не менее, заставила профессора задуматься.
– Скажи мне, мальчик, – спросил он малолетку, – в твоей Республике Советов классические языки преподаваться будут? А то иначе я останусь без работы.
– Чего?
Маня, разошедшись, не отстала.
– А конкур у вас там будет? Если нет, я против. Без советского конкура советская республика не выстоит.
– Пошла ты! К этому… Фелек, как его там?
– К Врангелю! Слава Троцкому!
Гавроши побежали назад, к манифестантам.
– За инструкцией, – предположила Маня.
– Да нет. Чтобы спросить, что такое классические языки. Кстати, дочь, что такое конкур?
– Иппический конкур? – подивилась Маня невежеству профессора. – Самая популярная конноспортивная дисциплина. Прыжки через препятствия, по сложному маршруту. Галоп, туда-сюда, поворот, прыжок, маневр. Ты не знал?
– Ну… Разумеется… Хотя… Само по себе слово «concursus», как ты понимаешь, не предполагает коней, препятствий или прыжков, а вообще – некое состязание, столкновение, борьбу. А почему ты вдруг… про конный спорт?
– Да так… – Теперь смутилась Маня. – Как-то вот… Ты же сказала про непонятное, классические языки, вот и я придумала про непонятное. Concours hippiques[1 - Конные состязания (фр.).]. Звучит?
– Mais vrais…[2 - Ага (фр.).]
Профессор посмотрел на дочку с подозрением. Маня себя обругала, мысленно. Допустить подобную оплошность, да еще в такой печальный день. Стыдно, девушка, просто стыдно. У Иоанны мужем был герой борьбы за нацию, а ты…
– Бедная Аська. Правда, папа?
Профессор согласился.
– И Аська, и Анджей, и все.
«Все мы?» – подумалось Марысе.
Профессор меж тем, позабыв о конкуре, задумался. О своем и не только своем таланте: казаться всем и каждому чужим. Когда для офицера ты штафирка, для коммерсанта – голодранец, для пролетария – буржуй. Для патриотов – пацифист, для миролюбцев – милитарист. Для интернационалистов – шовинюга, для громил – безродный и антинациональный элемент. И ладно, когда тебя пинают за твои истинные взгляды и пристрастия, но когда тебе приписывают чужие, ни на чем не основываясь, разве что на особом покрое лица и на ином, не нашем блеске глаз. И что? Объяснять, оправдываться? Шли бы вы… к Духонину!
Однако в чем-то все они безусловно правы. Различие есть, и весьма существенное. Для них, милитаристов, пацифистов, капиталистов, коммунистов, не для всех, но для большинства, всё очень просто, однозначно, ясно – и существует, так сказать, в наборе. Для тебя же всё совсем не так, не в комплекте, и они это чувствуют, с первого слова и с первого взгляда. Те же самые забастовщики, те же гавроши. Да, ты против войны и захватов – но «слава Троцкому» ты с ними не закричишь. Да, ты не закричишь «слава Троцкому» – но вовсе не оттого, что ненавидишь Троцкого, советы и пархатых. И так во всем. Вместо простоты, вместо готовых наборов (их, наборы эти, можно при случае ловко менять), вместо них – сложность, и еще раз сложность. Вот поэтому ты и чужой.
То, о чем не узнал в печальный день профессор, наш читатель, пользуясь известной преференцией, узнает незамедлительно, прямо сейчас. Мы имеем в виду конкур. Дело в том, что Мане – стыдно, но именно так – Мане хотелось в те минуты в Агриколу, на конный стадион. Не на поле Мокотовское, не на ипподром, не на бега, не на скачки – что там можно разглядеть? – а на тренировку по иппическому конкуру. Постоять, посидеть, посмотреть. Хотя бы одним глазком, издалека. Но лучше вблизи.
Почему? О, это особенная история. Маня в самом деле заинтересовалась конным спортом. Во всяком случае отдельными его представителями. Ничего не попишешь. Цветущий Манин возраст и ее прекрасный пол весьма к тому располагали. Девушкам нравятся звездочки, а когда обладатель звездочек, пускай всего лишь двух, изящно галопирует на белом жеребце (все кони с мужской принадлежностью пока что представлялись Мане жеребцами, а серая масть, разумеется, виделась белой) – а потом вместе с ним, жеребцом, легко и свободно взвивается над препятствием – чуть приподнявшись и чуть наклонившись… В этом было нечто. Маня усвоила пару новых, случайно подслушанных на той же тренировке слов: «итальянская система», «паркур», «Каприлли», «оксер», «ирландский банкет».
***
Подержим руку на пульсе общественного сознания, пробежимся по польской прессе. Иногда ограничимся заголовками – ведь мы нередко только их и замечаем. Регулярные сообщения об окружении, разгроме, пленении Конной армии мы, не желая утомлять читателя, пропустим.
Ты слышишь?!
Кровь льется в Силезии нашей.
Ты слышишь?!
Глумится над нами чешский сброд в Силезии Тешинской – и свирепо бросается на нас солдатня из хаймшутца и рейхсвера в Силезии Верхней!
Нельзя тебе быть равнодушным, когда враг братьев твоих угнетает, нельзя тебе сегодня прикрываться стоном: «Здесь голод и дороговизна». Помни! Там, где должен состояться плебисцит, там в борьбе решается вопрос, какою будет Польша – сильной или же слабой и бедной.
А потому не жалей своих денег – давай соберем их побольше, ибо ждут нас огромные расходы!
Жертвуйте – в силезский фонд. На приобретение, абсолютно необходимое приобретение Силезии для Польши.
Взносы принимает Комитет Объединения Верхней Силезии с Польской Республикой.
Краковское Предместье, № 60, тел. 86–46. С 9 ч. утра до 7 ч. вечера. В воскресные и праздничные дни с 10 до 2 ч. пополудни.
ПРАВИТЕЛЬСТВЕННЫЙ КРИЗИС
СТАЧКА
ПОКУПАЮ ШУБЫ
ПОКУПАЮ ЗУБЫ
ПОКУПАЮ ВСЁ!!!
Сводка генерального штаба Войска Польского от 11 июня. (…) На украинском фронте происходит плановая перегруппировка.
КОНТРРЕВОЛЮЦИЯ В РОССИИ? Гданьск, 14 июня (ПТА). Немецкие газеты сообщают, что агентство Рейтер передает, что во Владивостоке приняли радиотелеграмму из Москвы, которая оповещает, что в России произошла контрреволюция. Троцкий будто бы убит, а Ленин будто бы бежал. Сформировано новое правительство во главе с Брусиловым.
В Париже, в правительственных кругах заявляют, что не располагают никакими известиями о начале революции в России.
