Армейские рассказы

  С минуту молчим.

– Будешь в красном берете ходить, парады разгонять, – говорит Виталëк.

– Да я уже сам не рад, что согласился…

  Громкоговоритель на столбе по очереди выплёвывает с десяток фамилий, и мою в том числе. Все названные встают с лавок и выходят из-под тени навесов под палящее солнце. Виталëк с Саньком встают вместе со мной. Мы пожимаем друг другу руки, хлопаем по плечам.

– Давай, Витëк, удачи, – говорит Санёк.

– Вам тоже, пацаны, давайте, – грустно прощаюсь я и иду к остальным.

  Во двор заезжает КамАЗ с тентом. В небольшом дворе военкомата он похож на кита, выбросившегося на берег. Шипя пневматикой тормозов он разворачивается и сдаёт задом к нашим лавкам. В кузове сидят двое военных в оливковых беретах.

– Залазьте, – кивает головой в глубину кузова один из них.

  Водитель тем временем выпрыгивает из кабины и открывает задний борт. По очереди взбираемся и рассаживаемся по лавкам. Борт закрывается. Лёгкий рывок, и мы тронулись. Поворачиваю голову. На плацу стоят мои друзья и медленно машут мне. Виталëк полностью серьёзен, а Санёк улыбается глупой похмельной улыбкой. В проёме тента их фигуры постепенно уменьшаются, пространство заполняется синим прозрачным небом и летним пейзажем, затем мы поворачиваем, и они скрываются из виду, уступая место придорожным аллеям летнего Гомеля. Служба началась…

Глава 3

Подневольный

– Рота, подъём! – крик дневального вырывает меня из зыбкого сна. Встаю быстрее, чем просыпаюсь. Хочу спросить у сержанта, нужно ли мне тоже подниматься, но мозг уже сбрасывает обрывки сна, и я понимаю, что да, мне тоже нужно, я в армии, я как все! Натягиваю штаны, запрыгивают в тапки, накидываю мастерку. Всё, я одет. Звучит команда «оправиться», теперь можно застегнуться. Суетливо толпимся на входе в санузел. Девяносто человек не шутка. Рота. Умываемся, кантуем друг другу затылки. Хочется напиться на день вперёд, припадаю к крану и открываю его на полный оборот. Холодная, отдающая железом вода, мощной струёй, минуя, кажется, рот и глотку, льётся сразу в желудок, наполняя его приятной прохладной тяжестью. Строимся на утреннюю поверку. В казарме висит тяжёлый густой запах. Мне он знаком. Это запах адреналина. Такой часто можно почувствовать в зале на соревнованиях, или в раздевалке. Но здесь его природа другая. Страх. Он здесь повсюду. Страх ночью проникает под простыни, делается липким и тяжёлым, смотрит на нас утром из чёрного зева берцев, заползает сороконожкой в тарелку с завтраком, лишает аппетита, дыхания, стучится прикладом автомата по фляге с водой во время бега, страх превращает шутку в издевательство, ожидание в ад. Страх тянет время. Минуты превращаются в часы, а дни в годы. Постоянно преследует чувство, а точнее предчувствие чего-то нехорошего. Ничего плохого день за днём не происходит, но все мы остаёмся кроликами в пасти удава. Мы знаем, что скоро нас непременно съедят. Если не сегодня, то уж завтра – непременно..

– Сегодня в наряд заступают рядовые… – младший сержант Козятников окидывает строй взглядом, – Титорев, Гурченко, Бандюк. После поверки подойдëте ко мне.

– Есть! – в три голоса отвечаем мы.

  Затем всех сверяют пофамильно. Услышав свою фамилию нужно громко и уверенно крикнуть «Я!». У некоторых голос перехватывает и выскакивает какое-то сопение, точно из пробитого шланга. Тогда фамилия повторяется, пока сержант не останется доволен эффектом.

  Пока Козятников проводит поверку, младший сержант Пикас словно хитрая медленная рептилия идёт вдоль шеренги и сверлит бледными неподвижными глазами вытянувшихся в струну новобранцев. Его кряжистая фигура как будто плывёт на пружинистом шаге, руки закинуты за спину, а цепкий взгляд рентгеном сканирует неподвижные фигуры.

– Это что? – указывает он пальцем на оттопыренный кармашек на брюках, предназначенный то ли для зажигалки, то ли не пойми зачем.

– А, это у меня мусорочка такая, – растерянно отвечает солдат и достаёт из кармашка несколько разноцветных обëрток от конфет.

– Воин, ты ебанутый? – Пикас сжимает челюсти и впивается острым взглядом в подчинённого.

– Нет, – с улыбкой отвечает тот.

– Наверное, никак нет, товарищ младший сержант!? – орëт Пикас.

– Никак нет, товарищ младший сержант! – сбросив с лица улыбку послушно повторяет солдат.

– Бумажки в мусорку, – медленно, с выражением, как для умалишенного, проговаривает сержант, – десять секунд и ты в строю!

  Солдат срывается с места и галопом бежит в санузел. Спустя несколько секунд он уже стоит на месте, шумно дыша и стараясь не смотреть на сержанта. Пикас продолжает обход. То и дело из строя раздаётся громкие выкрики «Я!». Вдруг сержант останавливается и резко поворачивается к высокому новобранцу.

– Рот открыл! – командует Пикас. Солдат послушно открывает, и сержант, увидев во рту карамельку, задыхается от негодования. На его лице римского центуриона играют желваки, а глаза сужаются в две узкие бойницы, – товарищ старший лейтенант! – разгневанно кричит он, – ну как с этим бороться?!

– Что такое? – спокойно спрашивает командир взвода старший лейтенант Шкульков и неспешно подходит к сержанту.

– Конфету в строю жрёт, товарищ старший лейтенант!

– Ты зачем конфеты в строю ешь? – спрашивает офицер у перепуганного солдата.

– Так я это… – бормочет новобранец.

– Наверное, виноват, товарищ старший лейтенант, исправлюсь!? – орёт ему в лицо Пикас.

– Виноват, товарищ старший лейтенант, исправлюсь, – повторяет солдат, и голос его дрожит и срывается.

– Пикас, – кивает сержанту Шкульков, – продолжай осмотр, – тот идёт дальше вдоль строя, а лейтенант возвращает взгляд на солдата, – фамилия, – устало выдыхает он.

– Рядовой Кокора, товарищ старший лейтенант.

– Кокора, в строю есть конфеты нельзя, это понятно?

– Так точно! – рапортует новобранец, дробно стуча леденцом о зубы.

– Иди и выплюнь, – говорит Шкульков и, потеряв интерес к нарушителю, возвращается к своему столу.

  Кокора выплëвывает конфету на ладонь и трусцой бежит в санузел.

– Шабалтас! – зычно кричит Шкульков.

– Я, – лениво звучит из строя.

– Твоë отделение?

– Так точно!

– Проведëшь работу, – уже негромко говорит офицер и склоняется над журналом.

  Кокора, гулко стуча берцами по полу, семенит обратно в строй. Младший сержант Шабалтас провожает его страшными глазами и хищной улыбкой.

– Тебе пизда, Кокора, – шепчет он, когда солдат пробегает мимо него.

  Козятников, тем временем, заканчивает утреннюю поверку и строевым шагом подходит к дежурному офицеру.

– Товарищ старший лейтенант, утренняя поверка проведена, больных, отсутствующих нет.

– Вольно, – отвечает Шкульков и забирает у сержанта журнал. Повернувшись к строю он бегло осматривает учебную роту и командует: – рота, приготовиться к утренней зарядке!

  Бóльшая часть роты идёт переодеваться. В сушилке они надевают кеды и спортивные штаны. Пару десятков, в том числе и я, остаются в строю. Это те, кто попал в часть добором, в последний момент, и спортивной формы у нас нет. До воскресенья, когда родители подвезут одежду, ещё далеко, и пока приходится заниматься в том, что есть.

  Густые сосновые посадки, наполняющие городок, ещё сохраняют ночную прохладу, и нас, разутых босиком, водят по росе под сенью хвойных лап. Воздух напоëн смоляным липким ароматом, и от этого он, перемешиваясь с заползающей в тень жарой, становится густым и тяжёлым.

  По центральной аллее бежим вразнобой. Те, что в спортивном вырываются вперёд, а мы плетёмся в хвосте. Тяжёлые берцы гирями болтаются на ослабевших враз ногах, жаркое солнце щедро припекает чёрные бельевые майки и стриженные макушки. Вдруг мне кажется, что не добегу, становится тошно и муторно. Меня выворачивает прямо на ходу. Благо желудок пустой, и я сплëвываю длинную тягучую слюну. Никто, кажется, и не обратил внимания, всем не до меня. После зарядки снова в роту, переодеваемся и опять построение. Меня и ещё двух дневальных подзывает Козятников.

– Короче, – невысокий сержант стоит перед нами и смотрит снизу вверх на каждого по очереди, – до заступления в наряд выучите обязанности дневального. Больше от вас ничего не требуется, там я скажу кому чем заниматься. Всё, идите стройтесь на завтрак.

  Строимся суетливо и неумело, постоянно смотрим друг на друга, ровняем ноги по воображаемой линии. Сержанты подходят то к одному, то к другому и грубыми движениями поправляют береты, одëргивают мастерки, выворачивают карманы, проверяя содержимое.

  В армии нет завтрака или обеда, есть универсальный «прием пищи». Сначала ждём на улице перед столовой. Время тянется медленно, а из окон украдкой пробирается запах кухни, мимолётно проносится мимо нас, проникает в строй. Желудки начинают урчать и исходить соком. Наконец на крыльце появляется дежурный по столовой и вальяжно оповещает:

– Первая учебная рота, на приём пищи.

– Заходим, рапаны, – командует Шабалтас, – на входе моем… – он на секунду заминается, потом с улыбкой продолжает: – моем ноги.

  По строю пробегает волна сдержанного смеха, и мы организованно заходим в зал. Через минуту мы с подносами в руках стоим в очереди на раздачу еды. Береты у всех заправлены под правый хлястик на плече, и очередь сливается в каскад бритых голов. Одинаковые, словно из копировальной машины, затылки неподвижной цепочкой тянутся от входа к раздаточному окну. Будто груда черепов на знаменитой картине Верещагина «Апофеоз войны», таких разных и таких одинаковых одновременно. Разность свою мы растеряли уже по пути в часть, на длинных лавках военкомата, в тентованных КамАЗах и на пунктах выдачи военной формы, и остатки её постепенно из нас выдавливают, по капле в день, словно остатки зубной пасты из тюбика.

  "Ну вот, какое-то время уже отслужил", – думаю я, стоя в очереди. "Время худо-бедно идёт. Занятия, строевая, тренировки. Еда даже весьма неплохая. Сегодня в наряд." Потом понимаю, что отслужил я только три дня, а впереди ещё триста шестьдесят два. Меня будто оглушает пыльным мешком, накатывает отчаяние и паника. От ощущения полной беспомощности голова идёт кругом. Как в это втянуться? Про армию отслужившие товарищи рассказывали много и с охотой, но никто не говорил, насколько тяжело принять сам факт неотвратимости огромного срока службы. А время идёт издевательски медленно. Наконец подхожу к окну раздачи хлеба. Хлебореза в окошке просто распирает от собственной значимости .

– Э-э-э, духи, давайте резче! – развязно подгоняет он нас с видом ветерана нескольких конфликтов.

  Передо мной стоит парень с русской фамилией Кудрявцев и совершенно нерусской внешностью. Типичный армянин, смуглый, с глазами слегка на выкате он, кажется, не унывает и держится уверенно.

– Ты что, сам духом никогда не был? – негромко отвечает он хлеборезу.

– Что!? – тот задыхается от негодования и украдкой смотрит куда-то себе за спину, – ты что сказал, повтори!?

– Он сказал, что у него с ухом проблем никогда не было, – вмешиваюсь я.

  -А-а-а…. – растерянно тянет хлеборез, – ладно тогда.

  На удивление, хлеборез тут же, будто забывает про нас, пропускает пару человек и снова накидывается на растерянных «молодых». Мы переглядываемся с Кудрявцевым и сдавленно смеёмся. В этот момент, словно из ниоткуда, рядом с нами материализуется прапорщик Андриянец и нависает над Кудрявцевым.

– Слышь, ты, обезьяна черножопая! – цедит он сквозь сжатые зубы, – если у тебя голова на месте не держится, я тебе её с берца на место поставлю! Понятно?

– Так точно, – отвечает рядовой и отводит глаза. Андриянец злобно стреляет в меня взглядом, поправляет ярко-красный берет и возвращается в центр зала.

  Сажусь за стол, ставлю поднос перед собой. На завтрак плов с мясом, по виду не белого медведя, салат из свежей капусты и чай с батоном. Жить можно.

  -Эй, – слышу слева, – псс, военный.

– Тебя зовут, – негромко говорит сержант Козятников, сидящий рядом, и толкает меня под руку. Поворачиваю голову. На меня с улыбкой, словно на слабоумного, смотрит явно старослужащий солдат.

– Да, да, ты, – указывает на меня пальцем. Вид у него смешной и устрашающий одновременно. На бритой налысо голове неправильной формы выделяются огромного размера уши, глаза глубоко спрятаны под массивными надбровными дугами, нос картошкой и пухлые, женственные губы. Похож на португальского футболиста Пепе.

– Как дела? – он откусывает кусок батона и запивает чаем. По-прежнему улыбается и смотрит на меня с немым вопросом.

– Как в Дании, – отвечаю я

– Это как?

– Всех ебут, а мы в ожидании.

– Как зовут?

– Вадим, – отвечаю я заготовленным ответом.

– А ты откуда? – ему явно становится интересно.

– С гражданки, – я перевожу взгляд на свой завтрак и продолжаю есть.

– Самец! – одобрительно заканчивает он, ставит стакан на поднос, оставляет его на столе и идёт к выходу.

– Молодец, всё правильно ответил, – одобрительно толкает меня локтем Козятников. Отвечать на такие вопросы сержанты начали нас учить с первого дня, и от правильности ответов зависело не только наше спокойствие, но и их.

– Можно вопрос? – спрашиваю я сержанта.

– Можно Машку за ляжку, – не отрываясь от поедания плова отвечает тот.

– Разрешите вопрос, товарищ младший сержант?

– Ну, – мычит в ответ Козятников.

– А почему Вадим?

– Потому, что вы все теперь на полгода Вадимы, – сквозь набитый рот отвечает он.

– Это я понял, но почему именно Вадим?

– Гурченко, – сержант кладёт вилку в тарелку и смотрит на меня недоумевающим взглядом, – ты что, меня решил заебать с утра пораньше?

– Нет, – отвечаю я и возвращаюсь к своей тарелке.

– Наверное, никак нет?

– Никак нет, товарищ младший сержант, – поправляюсь я и уже молча продолжаю завтрак.

– Короче, – спустя несколько секунд негромко продолжает Козятников, – если дедушке что-нибудь нужно, он просто кричит «один!», а кто из молодых первый услышит, тот и бежит к нему. Но шакалы эту фишку давно просекли…

– Кто? – перебиваю я, – шакалы?

– Бля, Гурченко, ну ты трудный, не знаешь кто такие шакалы?

– Нет, – пожимаю я плечами.

– Офицеры эту фишку знают, – с раздражением продолжает он, – поэтому, вместо «один» кричат «Вадим», понятно?

– Теперь понятно, – отвечаю я и принимаюсь за чай с батоном.

– Точно так, те, кто на фишке стоит, кричат, если что, не «фишка», а «Мишка», чтоб не спалили, у нас же дедовщины нет, понятно, да?

– Так точно, – отвечаю я и ставлю пустой стакан на поднос.

– Рота! – разносится по залу зычный голос прапорщика Андриянца, – закончить приём пищи!

  Пластиковым перестуком гремят подносы, звенят тарелки, приборы и стаканы звякают невпопад. Дружно встаём и относим посуду в приëмное окно. На выходе из столовой достаём береты из-под хлястика и водружаем их обратно на стриженые головы.

  После завтрака заступаем в наряд. Обязанности дневального запоминаю без труда. Ещё каких-то полгода назад сидел за университетской скамьëй, к учёбе привычный. Мои товарищи по наряду Титорев и Бандюк из моего отделения. С Бандюком я делю тумбочку. В неё он постоянно складирует вынесенный из столовой хлеб и какие-то сладости. Главная особенность Бандюка – он непроходимо туп. Он туп невероятно! До армии я и не подозревал о существовании в таком количестве настолько тупых людей. Его лицо формы блина прячет в своих глубинах маленькие пустые глазки. Он часто скучает по дому и проводит время, внимательно всматриваясь в пустоту. Грубый, не зашитый вовремя шрам на его левой щеке, будто бы дополнение к его фамилии, должен добавить его лицу брутальности, но вызывает лишь жалость. На посту дневального, или попросту "пне", мне выпадает стоять первому. Стою прямо напротив входа в роту, чтобы видеть каждого входящего и извещать дежурного сержанта. Мой первый посетитель забежал в казарму как-то суетливо и легковесно. В погонах я по-прежнему не разбираюсь, вижу белую парадную рубашку и звезды.

– Смирно! – командую я.

  Сержанты громыхают дружным смехом, человек в рубашке польщëнно улыбается.

– За генерал-полковника вас приняли, товарищ старший прапорщик,– говорит один из них.

  Я понимаю, что подал неправильную команду, и то, что это было, почему-то, очень смешно. Да, погоны нужно подучить.

  До вечера дежурство идёт ровно и без происшествий, только Бандюк постоянно тупит и косячит.

– Бля! Как я так лоханулся? – сокрушается младший сержант Козятников, – я думал, что вы все трое с высшим образованием. Посмотрел, что ли, не туда?

  Бандюк никак не может выучить обязанности дневального. Уже на первом пункте он спотыкается и забывает всё, что так старательно учил целый день.

– Надо сделать так, чтобы Бандюк вообще не высовывался, сегодня по части полковник Толок дежурит, по-любому зайдёт, – озадаченно говорит Козятников, – этот всë выспросит.

– На очки его отправь, – зевая, подсказывает готовящийся ко сну Шабалтас, – пусть пидорасит до утра.

– Так и сделаем, – решает Козятников, – значит Гурченко и Титорев по очереди на пне, а Бандюк на туалете, – он облегчëнно и энергично выдыхает, потом поворачивается ко мне, – давай, Гурченко, командуй отбой.

– Рота! – ору я во всë горло, – приготовиться к отбою!

  Тут же казарма наполняется суетой, шуршанием одежды и шарканьем о пол ножками стульев. Через минуту все раздеты и стоят возле своих коек. Козятников молча кивает мне, и я кричу долгожданное и заветное «рота, отбой!» Раздаëтся короткий слаженный скрип пружин, тихое шуршание простыней, и всë замирает в немой тишине.

– Принять удобную позу для сна, – лениво командует Пикас, и тишину надолго разбавляют поскрипывания, треск и тихое копошение в кроватях.

  Когда все, наконец, улеглись, над ротой раздаëтся внезапный возглас младшего сержанта Шабалтаса:

– Тун-тун-тудун, – распевно восклицает сержант.

– ЧИУАУА! – хором отвечает правая половина роты.

– Тун-тун-тудун, – повторяет Шабалтас.

– ЧИУАУА! – подхватывает левая половина.

– Тун-тун-тудун, – продолжает сержант.

– О-О-О, ЧИУАУА! – заканчивает единым хором вся рота.

– Самцы! – одобрительно оценивает подчинённых сержант, – спите, рапаны, скоро подъём!

  Снова на некоторое время воцаряется тишина, и постепенно казарма наполняется мерным сопением, когда опять раздаëтся голос Шабалтаса:

– Первый взвод, муха под ротой!

– А-А-А-М! – звучит из дальнего угла большого учебного расположения.

– Третий взвод, муха под ротой! – снова раздаëтся через минуту.

– А-А-А-М! – звучит уже поближе.

– Шабалтас, ты заебал! Дай поспать! – недовольно ворчит сержант Пикас.

– Жопе слово не давали, – сквозь смех отвечает Шабалтас.

– Кто-то сейчас допиздится! – возмущается Пикас, вскакивая с койки.

– Э-э-э! Успокоились там! – кричит Козятников с поста дежурного.

– Да забейтесь вы уже все! – жалобно стонет сержант Граховский, – дайте поспать!

  Вскоре возмущения утихают и в сержантском отделении, наконец, засыпают.

  На улице уже ночь, и через открытые окна в казарму медленно заползает вечерняя прохлада. Словно холодная прозрачная медуза она просовывает свои щупальца между койками, проводит скользкими статоцистами по горячим телам, заставляет их на ощупь искать простыни и натягивать на себя. Какие сны она приносит спящим? Мы не знаем, мы дежурим. Но и нам становится чуть легче. Вспоминаю речку, брызнувший от меня под водой косяк мелких рыбëшек, отчаянную бомбочку Бамбавэячуны. Эх, вот бы сейчас туда…

  Бандюка спать отправляем первым. Я стою на посту. Козятников подходит ко мне и протягивает одно ухо от наушников.

– На, Гурченко, послушай, классная песня.

  Вставляю наушник в ухо. Звучит песня про спецназ. Слушаю какое-то время, понимаю, что нужно выдать реакцию. Одобрительно киваю головой.

– Неплохо.

– Да, крутая песня, – довольно соглашается сержант. – а ты в какую роту попасть хочешь?

– Вообще не думал, – отвечаю я, – а куда лучше?

– Ну смотри, – Козятников будто ждал этого вопроса и с удовольствием начинает пояснять. – в отдельных ротах хорошо – далеко от начальства, коллектив маленький, сплочённый, но там и дедовщина, по духанке туда лучше не попадать. Патрульный батальон – муравейник. С дедовщиной попроще, но свободы вообще нету. Лучше всего у нас, в стрелковой. Постоянно в разъездах, встречных караулах, на судах. А, кстати, а права у тебя есть?

– В и С, – отвечаю я

– Ну так в шару иди!

– А шара – это что?

– Авторота, – говорит сержант. – вот где служба. Свобода! У всех мобильные есть. В батальоне ты где телефон спрячешь? Под подушкой, в тумбочке? А в шаре у всех нычки – гаражи, машины, подсобки. Можно с утра в гаражи уйти и до обеда проебаться. Там, конечно, дедовщина самая крутая в бригаде, но оно того стоит. Ты адекватный, тебя в любую роту заберут, думай сам, – Козятников вставляет наушники обратно в уши и с полчаса слушает музыку с закрытыми глазами. Потом смотрит на часы.

– Ну что, давайте Бандюка поднимать, Титорев, иди отбивайся.

  Бандюк всё своё дежурство занимается уборкой туалетов, я стою на «пне». Наряд проходит спокойно. Из расположения доносится мерное сопение восьмидесяти восьми солдат и восьми сержантов. Вдруг, подобно рыку зверя в ночных джунглях, раздаётся резкий клокочущий храп.

– Козятников, тигры под ротой, – протяжно и сонно доносится голос сержанта Шабалтаса. Козятников азартно улыбается и подскакивает со стула.

– Бандюк, на пень! Гурченко иди Тарасевича буди!

  Тарасевича, моего соседа по койке назначили охотником за тиграми.На гражданке он занимался боксом и мечтал служить в ВДВ, поэтому сейчас сокрушается, что попал во внутренние войска. По окончании КМБ его уже заочно определили во взвод спецназа и обещали прыжок с парашютом. Правда с вышки, не с самолёта, что его, конечно, немного разочаровывает.

– Санёк, вставай, тигры… – дëргаю я его за плечо. Он просыпается быстро и через мгновение, поняв свою задачу, зажигается озорными огоньками во взгляде.

– Да-да-да, сейчас, – деловито частит он, затем берёт в руки подушку, и мы вместе идём искать источник звука. Тигра мы находим быстро. Он спит на спине, рот слегка приоткрыт. На выдохе он издаёт лёгкий присвист, а на вдохе наполняет пространство громким раскатистым храпом. Подушка опускается ему на лицо с сумасшедшей силой, шумно рассекая воздух, точно выпущенная из пращи. Раздаётся глухой удар. Солдата вырывает из сна, как из едущего поезда. Он распахивает глаза и судорожно хватает ртом воздух.

– Не храпи, – почти ласково, с улыбкой говорит Санёк. Сержанта Шабалтаса складывает пополам от смеха, я смеюсь до боли в затылке, Тарасевич уже лежит в койке и содрогается от хохота, Козятников ржёт в голос. Я не могу понять, что нас так веселит, но это невероятно смешно. Жестоко, грубо, но смешно. Со смехом из меня как будто вылетает всë накопившееся за день напряжение, растворяется внутри что-то жёсткое и колющее.

  Наше веселье прерывает короткая и громкая команда Бандюка: «Смирно»! Козятников пулей выбегает к посту, Шаболтас мгновенно запрыгивает в койку. В дверях стоит полковник Толок. Внешне он очень похож на Луи де Фюнеса, только без юморного шарма. Напротив, набрякшие мешки под глазами делают его взгляд холодным и беспристрастным, как у белой акулы. Несмотря на жару его китель застегнут на все пуговицы, всем своим видом он олицетворяет фразу "настоящий полковник". Три большие звезды блестят золотом на каждом погоне, будто их только отполировали, фуражка с большой кокардой и гордо задранной тульей сидит на его голове, словно их родили уже слитно. Козятников делает три строевых шага, вытягивается в струнку и бодро подкидывает руку к берету.

– Дежурный по роте младший сержант Козятников, – рапортует он. Толок обрывает его взмахом руки.

– Без происшествий? – негромко спрашивает полковник.

– Так точно, трщ полковник, без происшествий, – вторит ему сержант.

  Толок, не глядя на сержанта, подходит к Бандюку.

– Фамилия, – пристально глядя в глаза солдату, произносит он.

– Бандюк, – слегка улыбается солдат.

– Наверное, рядовой Бандюк? – поправляет его Козятников.

– Рядовой Бандюк, – уже без улыбки повторяет тот.

– Расскажи мне…– полковник делает паузу и оглядывает Бандюка снизу доверху, – обязанности дневального.

  Замечаю, как Козятников закатывает глаза и мимолетно скалится в отчаянии.

– Дне.. Дне… – лепечет Бандюк.

– Дневальный назначается из числа… – вдруг овладев мастерством чревовещателя непонятно из какой части лица шепчет сержант. Толок поднимает указательный палец вверх и, почувствовав запах крови, приближается ещё на шаг к своей жертве.

– Днеавой обязан… – выдавливает наконец из себя Бандюк

– Кто? – переспрашивает полковник. Козятников закрывает глаза.

– Подневольный обязан…– выпаливает несчастный и снова сбивается.