Золото наших предков

До нового места КАМАЗ добрался уже поздно вечером. Там дожидался Калина, приехавший на метро. Он организовал разгрузку силами местных рабочих, которые по совместительству согласились работать в фирме. Из этого Пашков сделал вывод, что часть старых рабочих решили уволить и заменить новыми. Пашкова не могла не обрадовать такая перспектива, ибо в числе уволенных на этот раз непременно должен был оказаться и Карпов. Он, совместитель, не мог уволиться с прежнего места, с завода, где проработал много лет, и только там благодаря старым заслугам отца его могли терпеть, дать возможность доработать до пенсии.

Тем не менее, новое место пришлось Пашкову не по душе, он словно предчувствовал, что долго здесь не проработает. Фирме предоставили целый этаж административного корпуса под цех демонтажа, лабораторию и кабинеты, под склад готовой продукции – подвальное помещение, а под склад сырья, расположенный рядом во дворе, сборный ангар-сарай. Этот сарай произвёл на Пашкова удручающее впечатление: стены из тонких железных листов, шиферная крыша, щели в которые затекает дождевая влага, задувает ветер… Новые рабочие-совместители сразу стали "доставать" Калину вопросами о зарплате – им здесь после восемнадцатого августа вообще перестали платить.

Разгрузку закончили уже около девяти вечера. Домой Пашков и Калина ехали вместе на метро.

– Говоришь, четыре года квартиру здесь ждал? – вдруг спросил Калина расслабившегося, убаюканного перестуком вагонных колёс Пашкова.

– Четыре года, – устало подтвердил Пашков, пытаясь потянуться, чтобы унять боль в пояснице, ставшей следствием пережитого погрузочно-разгрузочного дня.

– Всего четыре года? – покачал головой Калина.

– Ничего себе всего. Мы с женой, знаешь, как намаялись, пока ждали, переживали, то ли будет квартира, то ли нет. Все четыре года на нервах.

– Зато ни рубля не заплатили своих. С тобой за твою службу хоть как-то рассчитались. Вообще, счастливые вы люди москвичи, – позавидовал Калина, но спокойно, не злобно.

– Ну, а ты, что несчастливый? Ты же тоже москвичом стал, – буркнул в ответ Пашков.

– Стал… Только чего это стоило, и стоит. Я ведь тоже бесплатную квартиру заслужил и есть она у меня в Алма-Ате. Да, только, чувствую, бросать её придётся, или за бесценок продавать. Там жизни не будет. И здесь я тоже себя своим никак не могу почувствовать. Такой вот фокус Сергей.

– Да брось ты Петя, привыкнешь.

– Да нет, это по наследству. Род у нас такой. Родители мои, где ни жили, везде пришлыми считались и всегда за дарма вкалывали. Целину подняли, всё здоровье там оставили, никто не то, что спасибо, доброго слова не сказал, ни советская власть, ни казахи. Чувствую и здесь меня то же самое ожидает, – Калина, вздохнув, откинулся на спинку сиденья.

– Ты Петя, это… – Пашков наклонился к уху Калины, – Ты не особо рвись-то, не напрягайся. Эти, Шебаршин, Ножкин, они тоже спасибо не скажут, и уж тем более не поделятся. Ты лучше сам о себе подумай… Ну ладно, Иваныч, до завтра, пошёл я, моя станция.

Пашков поднялся и вышел, а Калина остался сидеть, собрав на лбу сильно его старящие морщины, он выходил на следующей станции. Дома его встретила встревоженная жена:

– Господи, Петя, почему так поздно?

– Так получилось… машину долго ждать пришлось, в пробке застряла, потом разгружали уже в темноте.

Сын и дочь сидели в комнате и смотрели телевизор. Сын после курса лечения чувствовал себя неплохо. Дети вообще гораздо легче матери адаптировались к Москве. Дочь как-то сказала, что впервые за последние шесть лет не чувствует себя представительницей низшей расы, чьи предки много задолжали расе ныне господствующей. Стал забывать о том, что всего полтора года назад со страхом отправлялся в школу и сын. А Калина, глядя на увлечённых фильмом детей, и усталую жену, как никогда остро ощутил, что в деле обустройства своего гнезда он далеко не так "продвинут", как на работе: в квартире не хватало так много необходимых вещей. Они пользовались старой мебелью. Её прислала тёща контейнером из Алма-Аты, когда стало ясно, что на покупку новой деньги появятся не скоро. Почему-то Калина, считавший себя человеком очень практичным, вновь совершил непрактичный поступок, влупил, тогда перед отпуском, все оставшиеся от продажи радиодеталей деньги в этот предмет роскоши, телевизор, явно не вписывающийся в старомодно-советский интерьер. Потом он пожалел, после того как ненароком проговорился Пашкову о покупке большого "Сони". А тот возьми, да и спроси:

– А стиральная машина и спальный гарнитур у тебя какой марки?

– "Малютка" у нас, а гарнитура нет, просто кровать, – не понял вопроса Калина.

Пашков выразил крайнее удивление, но промолчал. Потом дошло и до Калины. Действительно, сначала надо было покупать вовсе не телевизор, облегчить жизнь Валентине, тем более, что стирать на "Малютке" так тяжело. Но, как и в случае с покупкой квартиры он поспешил. И ещё, пожалуй, впервые в жизни он пожалел, что у его жены такой покладистый характер, что она безропотно принимает все его решения, даже не пытается спорить…

Открыв дверь и увидев едва держащегося на ногах мужа Настя буквально с порога принялась его распекать:

– Ну, её к чёрту эту работу, уходи, здоровье, оно никаких денег не стоит!

Пашков молча выдержал эту "бурю", умылся, сел за стол ужинать.

– Не так-то просто мне оттуда теперь выскочить, да и запас побольше сделать надо. Мерзкая, конечно, работёнка, но ведь не задарма, – он устало улыбнулся жене, и та несколько остыла.

– Так говорите, по автомобильным пробкам мы догнали Запад семидесятых годов? Ну-ну, интересное наблюдение, – с улыбкой комментировал Матвеев откровения Пашкова о мыслях, посетивших его во время перевозки имущества фирмы.

Когда Пашков позвонил в дверь, профессор поднялся с дивана и выглядел неважно. На вопрос о самочувствии отмахнулся, сказав, что это реакция на скачки барометра. Приход добровольного студента, однако, как всегда подействовал на него благотворно – старик словно стряхнул с себя усталость, его глаза повеселели.

– А было ли когда-нибудь такое время, когда мы преодолевали этот временной лаг, или всегда в хвосте Европы плелись? – спросил Пашков.

– Если говорить об общекультурной тенденции то нет, а вот по отдельным видам то да, было. Я же вам говорил, что во второй половине 19-го века и на рубеже 19-го и 20-го русская литература вышла на передовые рубежи. То же можно сказать и о таком виде искусства как хореография, то есть о балете, но это, конечно, не так весомо как литература.

– На первое место? – с энтузиазмом спросил Пашков.

– Ну, как вам сказать… делила первое-второе места, если уж вы хотите такого спортивного определения. Как вы думаете, с какой национальной литературой?

Пашков задумался и неуверенно произнёс:

– С французской, наверное. У них тоже именно в это время много известных писателей было.

– Браво Сергей, совершенно верно. Наши, Толстой, Достоевский, Тургенев, Чехов смогли встать в один ряд с Бальзаком, Флобером, Гюго, Стендалем. Другие национальные литературы тоже выдвигали гигантов, но то были единицы… Диккенс, Твен. Говорить в таком сравнительном ключе можно только о прозаиках. Поэтов сравнивать намного сложнее, они, как правило, трудно переводимы. Потому в своих странах их как гениев почитают, а на другом языке, да ещё в некачественном переводе они так не звучат. Тот же Пушкин на Западе далеко не так почитаем как наши прозаики.

– Ну, хорошо, литература, балет, а другие?… – всё шире "забрасывал сети" Пашков.

– Чайковский в тот же период поднял отечественную музыкальную культуру на уровень соизмеримый с высшим мировым. Моцарт, Бах, Бетховен – величайшие композиторы-классики всех времён и народов. Но и Чайковский стоит в их ряду. На Западе его явно дискриминируют, а у нас всё норовят с прочими уравнять, де у нас таких много, и Мусоргский, и Бородин, и более поздние Рахманинов с Шостаковичем, Прокофьев. И некоторых современных на ту же высоту поднимают, Свиридова, или тройку новаторов, Шнитке, Денисова, Губайдуллину. Какая чушь, оскорбление величайшего русского музыкального гения. Чайковский более превосходит всех прочих отечественных композиторов и прошлого, и настоящего, чем Пушкин поэтов. У Пушкина всё-таки есть два соизмеримых по гениальности соперника, если так можно выразиться, Лермонтов и Есенин. У Чайковского таких не было и нет. Конечно это всего лишь моё личное мнение, и я не такой уж крупный музыковед. Но вот вы, Сергей, сколько помните на память мелодий Чайковского?

– Что, Чайковского, – несколько растерялся Пашков. – Вряд ли я вспомню.

– А вы напрягитесь, припомните, они же все на слуху, это чудная музыка, её нельзя не помнить, – "прессинговал" профессор.

– Сейчас попробую… Да вот, есть… "танец маленьких лебедей"… Ещё эта, Борис Моисеев свой номер под эту музыку сделал, отличная вещь.

– Адажио из "Щелкунчика", – с улыбкой подсказал Матвеев.

– Да, да, из "Щелкунчика". И ещё эта… ну всегда пианисты исполняют на конкурсе Чайковского, концерт его, такая мощная мелодия.

– Финал первого концерта для фортепьяно с оркестром, – вновь подсказал профессор. – Ну что ж хорошо, думаю, если бы вам побольше времени, вы бы ещё несколько известных мелодий вспомнили, Неаполитанский танец, Вальс цветов. А что вы помните у Шостаковича?

– Ну, эту, знаменитую его, ленинградскую, – продолжал с трудом припоминать Пашков.

– Седьмую симфонию. А ещё?

– Больше ничего.

– Из Мусоргского?

– Ничего, – развёл руками Пашков.

– Из Бородина?

– Не помню.

– Ну, наверное, половецкие пляски из оперы "Князь Игорь", вы всё-таки знаете?

– Ах да, конечно, помню, просто забыл.

– Ну и из Свиридова вы, конечно, только одну мелодию помните, его знаменитый романс "Метель". Это стандартные знания классической музыки человека от музыкальной культуры достаточно далёкого, но даже они свидетельствуют о значимости того, или иного композитора. А у нас до сих пор главенствует большевистская теория. Они для Пушкина сделали исключение, а остальные, чтобы не выделялись особо. А тут вообще особый случай, разве можно гомосексуалиста называть величайшим музыкальным гением нации? Пьяница Мусоргский им менее одиозной фигурой казался… Ну ладно, хватит об этом. Спровоцировали вы меня Сергей, я и завёлся. А у нас ведь важнейшая тема сегодня и желательно от неё не отвлекаться. Итак, культура 20-го века. Это свежий, сырой и очень объёмный материал. А начинать нам придётся с конца 19-го века. Начнём с живописцев, с постимпрессионистов. Мы ограничимся тремя наиболее значимыми из них, Полем Сезанном, Винсентом Ван-Гогом и Полем Гогеном, именно им 20-й век обязан обретением своего собственного художественного языка…

7

Передислокация фирмы на новое место требовал немалых расходов: приходилось платить и за грузовики, и без поэтапного погашения задолженности за аренду, причём погашения по новым ценам, переезд был невозможен. Шебаршин ходил чернее тучи. Обычно при плохом настроении он "разряжался" на подчинённых. Сейчас, однако, была не та ситуация.

Свою собственную зарплату Шебаршин "сверху" не ограничивал, а вот "снизу" сам себе установил предел – не менее восьми тысяч долларов. Об этой "таксе" знали и молча с ней соглашались высокие покровители директора. Но после дефолта Калина стал приносить ему доллары с Рождественки… Таким образом, в сентябре он принёс ему в общей сложности более десяти тысяч. У директора возник соблазн, все их "начислить" себе, в качестве компенсации за треволнения и моральный ущерб. Увы, необходимость больших расходов не давали возможности этого сделать, а ограниченность банковской поддержки, возобновившейся в октябре, не позволила ему выйти даже на минимальный уровень зарплаты. Это крайне угнетало Шебаршина, подталкивало к изысканию дополнительных поступлений… Он вызвал Калину…

– Пётр Иванович, я хочу с вами посовещаться, – по тону и заискивающему виду директора Калина догадывался, что он опять понадобился в качестве "добытчика". – У нас есть возможность ещё что-нибудь продать неофициально?

Калина пожал плечами:

– Производство стоит, переезжаем ведь, выхода готовой продукции нет. Золотую лигатуру, мы уже всю продали. На складе есть ещё платиновые конденсаторы, но они все проведены по накладным и их просто так не…

– А много конденсаторов? – перебил Шебаршин.

– Точно не помню, надо у кладовщика уточнить, но кажется, где-то килограммов десять.

– Десять? В какую цену они идут, – глаза директора алчно загорелись.

– Там, куда я носил золото, по двести пятьдесят долларов за килограмм.

– По двести пятьдесят… это будет за десять кило… две с половиной тысячи. Хорошо Пётр Иванович, сделаем так, я попробую через своих знакомых поискать, где их можно продать по более высокой цене, а вы… Вы помозгуйте с кладовщиком, чтобы эти конденсаторы исчезли из документации. Пашков должен суметь это сделать, я не сомневаюсь, – Шебаршин презрительно усмехнулся.

На складе Калина застал Пашкова с рабочими, собирающими в мешки и огромные ящики малоценное сырьё, для перевозки во вторую очередь.

– Сергей, оторвись, дело есть… Пойдём, посмотрим, сколько у тебя числится конденсаторов КМ-5 и КМ-6?

– Двенадцать килограммов, триста пятнадцать граммов, – отчеканил Пашков.

– Ты что на память помнишь? – не поверил такой точности Калина.

– Это же самое ценное, что осталось на складе, как не помнить, – спокойно ответил Пашков.

– Ладно, объяви ребятам перекур, пойдём ко мне.

В кабинете Калина озвучил распоряжение Шебаршина, на что Пашков ответил, что "подчистить" документацию не так-то просто.

– Ведь надо, чтобы и в бухгалтерии вторые экземпляры накладных изъяли, в журнале учёта соответствующие подчистки сделали. Иначе первая же ревизия с пробирной палаты найдёт несоответствие. И это ещё не всё. Накладные-то все под номерами, значит на номера изъятых накладных надо другие, липовые выписывать и по всем журналам проводить и у меня, и в бухгалтерии. Бумажной мороки очень много, – недовольным тоном объяснял ситуацию Пашков.

– Но ты-то можешь всё это оформить?

– Я-то могу, а вот бухгалтерша наша, боюсь, запутается.

– Так что ж теперь?… – несколько растерялся Калина.

– Теперь мне надо идти к ней в офис, со своими документами и проконтролировать, чтобы она в своих книгах сделала то же, что я в своих. Ведь, насколько я понял, это всё надо сделать быстро?

Весь следующий день, захватив папку со своей документацией, Пашков провёл в офисе, "подчищал" регистрационные журналы. Вечером, когда всё было "подбито" Пашкова вызвал директор. Во взгляде Шебаршина ясно читалась и неприязнь, и что-то ещё… некий синтез чувств, родившийся в голове человека с детства развращённого пороком уверенности в своёй избранности, принадлежности к особой касте потомственных начальников, сформировавшейся за семидесятилетний советский период. Отцы сделали задел, а вот у детей-внуков времени пожить всласть, господами, повелевать "модернизированными рабами" уже не осталось – семьдесят лет для Истории срок мизерный и на два поколения не хватает. То ли дело до них, вон дворяне сколько веков…

Шебаршин уточнил, сколько на складе конденсаторов, поинтересовался состоянием документации, и выдал руководство к действию:

– Значит так, Сергей Алексеевич, завтра с утра я приеду к вам на склад, и вы при мне взвесите… Заранее приготовьте специальный мешок для упаковки и перевозки этих конденсаторов. Потом с мешком вы поедете по этому адресу, – Шебаршин подал бумажку с адресом. – Там вас будут ждать. Вы передаёте конденсаторы, они их взвесят. Упаси Бог, если хоть грамм не сойдётся. Я договорился, что они заплатят по 260 долларов за килограмм. Таким образом, вам должны заплатить всего три тысячи двести долларов.

– Позвольте, я сам сосчитаю, – Пашков, прикладывая немало сил, чтобы его лицо оставалось бесстрастным, достал из кармана миникалькулятор, сосчитал. – Три тысячи двести четырнадцать.

– Ладно, они вам четырнадцать долларов искать не станут, они и так цену выше средний дают. Вы хоть три двести привезите…

Задание директор намеренно давал в столь оскорбительной форме, в тоже время легко "читалась" примитивная хитрость. Пашков действительно обиделся, правда мысленно: неужто этот "сынок" считает его настолько глупым хапугой, что увидев у себя в руках три с лишним тысячи баксов он не удержится и хоть сотню, но уведёт? "Сука, по себе судит",– возмущался про себя Пашков.

На следующее утро Пашков ехал на метро, с большой сумкой, в которую он уложил мешок с двенадцатью килограммами ценных конденсаторов. Он вышел в Кунцево, пошёл, сверяясь по адресу, записанному на бумаге. На вывеске у парадного входа в большое солидное здание значилось: "Академия оборонных отраслей". На вахте Пашков сказал к кому идёт, предъявил паспорт. Охранник куда-то позвонил, потом выписал пропуск и показал куда идти. Пашков поднялся по широкой мраморной лестнице на второй этаж. В просторном коридоре с паркетным полом, устланным по середине ворсистой ковровой дорожкой, не было ни души. Громоздкие вазоны с цветами, двустворчатые двери с тяжёлыми под бронзу ручками, на больших во всю стену окнах в торцах коридора тяжёлые портьеры. На дверях таблички, фамилии и должности…

"Хорошо жили, много получали, спецпайки имели, и детей сюда же устраивали…"– читая таблички, размышлял Пашков, при виде всего этого великолепия, вспоминая ту нищету и убогость, что он видел в провинции во время своей службы.

Он толкнул дверь с нужной табличкой. Пожилая, но ухоженная, явно никогда тяжело не работавшая и всегда хорошо питавшаяся секретарша, монументально восседала за столом.

– Я к Викентию Михайловичу, от Шебаршина.

Секретарша через очки в золочёной оправе пренебрежительно окинула взглядом Пашкова, его оттягивающую плечо сумку, подняла трубку и негромко произнесла в неё:

– Кеша, тут к тебе от Шебаршина пришли.

Кеша оказался среднего роста человек тоже в дорогих очках и с солидным брюшком. Он повёл Пашкова сначала назад по коридору, потом вниз по лестнице, в подвальное помещение. Там располагался склад. Металлические стеллажи, на них ящики, коробки, мешки… Пашков сообразил, что в них то же самое, что и на его складе – радиодетали, содержащие драгметаллы. Видимо сотрудники Академии тоже всерьёз занимались "золотым" бизнесом. Конденсаторы взвесили. Всё сошлось грамм в грамм. Пашков успокоился, собираясь получать деньги, как вдруг Кеша заявил:

– Такие детали мы принимаем по двести пятьдесят долларов за килограмм.

Пашков не ожидал такого подвоха.

– Как это… Но мне мой директор сказал, что вы возьмёте за двести шестьдесят!

– Не знаю, цена везде одинаковая, во всех приёмных пунктах, с какой стати нам переплачивать.

О цене в приёмных пунктах Пашков знал и без этого гладкого хряка, видимо старого друга Шебаршина, возможно однокашника по какому-нибудь блатному ВУЗу, закрытому для людей с "улицы", ведь они были примерно одного возраста. "И мне, значит, он где-то ровесник", – непроизвольно текли мысли Пашкова, отмечая, что этот тип, скорее всего, особо не утруждаясь, не рискуя ни жизнью, ни здоровьем, не покидая Москвы, имеет и кабинет, и секретаршу, лёгкую непыльную работу, всю жизнь её имел и вот сейчас тоже имеет возможность за этими надёжными стенами, опять же безо всякого риска "мыть золотишко". Побочные мысли были тут же вытеснены более соответствующие реальности: "Что делать? Плюнуть и отдать за двести пятьдесят, но тогда Шебаршин наверняка заподозрит его и ещё заставит выплатить разницу, даже если он и сошлётся на этого Кешу. А вдруг всё сделано специально и Кеша в сговоре с директором?… Забрать товар и привезти его назад?… Опять нехорошо, скажет, что с простым делом не сумел справиться…" Кеша, тем временем, испытующе смотрел на него из-за стёкол очков. Взгляд же Пашкова лихорадочно блуждал по стенам, по столу местного кладовщика… На столе он увидел телефон. "Ну, дурак, чего же тут думать, позвонить Шебаршину… А если всё-таки сговор и его на месте нет", – тут же вновь подкралась тревожная мысль.

– Позвонить можно, – осипшим моментально голосом попросил Пашков.

– Пожалуйста, – улыбнулся Кеша и кивнул на телефон.

Ответила секретарша… потом трубку взял Шебаршин. У Пашкова отлегло от сердца.

– Передайте трубку Инокентию Михайловичу, – сказал Шебаршин после того как Пашков доложил ситуацию.

– … Ну, Володя, ты же знаешь, что стандартная цена двести пятьдесят, – через некоторое время, видимо, выслушав упрёки Шебаршина, ответил в трубку Кеша. Потом он с минуту только слушал. – …Ладно Володь, только ради тебя…

"Действительно старые друзья, небось тоже чей-нибудь сынок", – Пашков не мог сдержать неприязненного взгляда в адрес Кеши, который чему-то спокойно улыбаясь, внимал голосу своего друга.

– Лады Володя, понял. Большой привет Лене, до свидания.

Положив трубку Кеша вздохнул и, достав портмоне, стал отсчитывать "зелёные".

– Три двести. Пересчитывать будете?

– Буду, – Пашков пересчитал доллары. – Пожалуйста, заверните в бумагу, сверху напишите сумму и распишитесь… если вам не трудно.

– Не трудно… Но к чему такие предосторожности?

– Да так, мне спокойнее будет…

Пашков рассказал Матвееву о дворце, в котором побывал.

– Мало им, что они миллиарды наши, золото засовывали куда ни попадя, они на свои удобства денег не жалели, чтобы и жить и работать приятно было, чтобы жизнь не как у всех, а сплошной праздник. Всю страну на "дефицит" посадили, а себе мраморные лестницы. А теперь они и то золото себе в карман, обогащаются.

– Ну, наверное, схема того обогащения несколько более сложная, – предположил профессор.

– Конечно, они эти детали, видимо, за рубеж гонят. У них, скорее всего, свои льготные каналы, а может и вообще втихаря безо всяких налогов его сплавляют. Они же все со старыми наследственными связями… Суки.

– Сергей, на это я вам только могу сказать то, что уже говорил. Не рвите сердце. Такое положение вещей было и будет. Если вам не повезло стать сыном крупного номенклатурного работника, смиритесь, всё равно вы ничего изменить не в силах. Лучшее, что можно придумать, насладиться истинными ценностями и забыть о мнимых. Давайте лучше поговорим о том, к чему лежат наши с вами души. Не так ли?

– Так, Виктор Михайлович, – вздохнул в ответ Пашков. – Вы правы, ну их ко всем чертям. Давайте о прекрасном. Вы закончили в прошлый раз Тулуз-Лотреком и собирались переходить к модерну и символизму.

– Что ж, тогда приступим. Прежде всего, понятия модерн и символизм необходимо разграничить. Модерн больше относится к формообразующим процессам той эпохи. Поэтому его чаще используют в применении к явлениям в архитектуре и декоративно-прикладном искусстве. Символизм же теснее связан с идеологическими проблемами, словесно-изобразительными задачами, полнее проявляющимися в поэзии, живописи и скульптуре. Таким образом, если модерн можно именовать стилем, то символизм – это мировоззренческое понятие…

8

Второй КАМАЗ как и первый забили битком. На этот раз перевозили всё более или менее ценное со склада сырья и оборудование химлаборатории. После этого рейса Калина планировал запустить производство уже на новом месте. Тут всплыл и ещё один нюанс, который Шебаршин до того держал в секрете. На новом месте он арендовал дополнительно несколько комнат для места под офис. Таким образом, директор рассчитывал максимально приблизить производственную часть своей фирмы к "государеву оку". Переводить офис он собирался сразу после того, как будет налажено производство.

Калина теперь уже "разрывался" между старым и новым местом, офисом. Директор же, тем не менее, не преминул сделать ему напоминание:

– Пётр Иванович, а как продвигаются дела в отношении Пашкова? Помните наш разговор?

Ответ Калины, что на это сейчас просто нет времени, и вообще, пока лучше не дёргать кладовщика, который является важным действующим лицом при перевозе имущества… Этот ответ не удовлетворил Шебаршина. Он не считал, что работа рядовых сотрудников фирмы сама по себе представляет какую-то значимость. Он ведь сам никогда не работал, как работают простые люди, а от отца унаследовал эгоистически-завышенную оценку своих "ценнейших" руководящих качеств. Правда у отца исполнителей имелись тысячи, у сына и двух десятков не набиралось.

Пашков, после того как перевёз большую часть своего склада, принялся "стричь" уже на новом месте. Однажды, когда он с кусачками, ежась от задувающего в щели холодного ветра, сидел на своём новом уличном складе, неожиданно нагрянул Калина, который в это время вроде бы должен был быть на другом конце Москвы.