В году 1238 от Рождества Христова

То, что из леса с противоположного берега на лед сразу высыпало не менее трех-четырех тысяч всадников, в очередной раз произвело на Великого Князя ошеломляющее впечатление. Казалось, сам Господь Бог решил, наконец, примерно наказать Юрия Всеволодовича за все его большие и малые прегрешения, что он сделал за долгие годы своего княжения. Конечно, несправедливости творили все удельные князья соразмерно со своими возможностями. Зачем нужна власть, если ею не злоупотреблять – редкий властитель не руководствуется этим постулатом. Но, видимо, он грешил слишком много, раз всевышний стал столь немилосерден к нему и его семье.

– Княже, с трех сторон нас обложили! Не спасемся, если на сотни не разобьемся и порознь на Белоозеро лесами не уйдем, вновь поспешил подать свой совет Дорож.

Но его тут же осадил воевода, командир головного полка:

– Не слушай его княже, он сам от своего полка сбег, теперь и тебя к тому же понуждает. Да и татар не так уж много, всего-то тысячи три. Пака те от Мышлицы подойдут, мы их тут всех посечем. Только быстрее надо.

Юрий Всеволодович, наконец, сбросил с себя оцепенение, и приказал спуститься с берега на лед и там выстраиваться в боевой порядок. Пока полк спускался и выстраивался, из леса вышли новы сотни татар и их уже было никак не меньше пяти тысяч и все они на конях. У Великого Князя в головном полку всего три тысячи конных и еще полторы тысячи из запасного полка, но то все были молодцы как на подбор один к одному, рослые плечистые и в то же время подбористые. Такой богатырской стати чаще всего получались русские, получившиеся в результате смешения рослых кривичей с коренастыми, плечистыми мерянами и муромой. И таковых во владимирском войске всегда было много, в отличие от той же рязанской дружины. В тех местах русские получались от смешения не столь высоких как кривичи вятичей с мещерой, мокшой и эрзей, которые внешне мало чем отличались от мери и муромы. Потому и говорили про рязанцев – не воины, а пни низкие, широкие.

Полк выстроился в середине реки, по краям встали пешие смерды с вилами, топорами, рогатинами.

– Вперед, ударим по поганым, посечем разорителей наших городов и сел, поругавших наших жен, сестер и дочерей!! – зычно провозгласил Великий Князь и войско неспешно двинулось вперед, чтобы смерды не отставали от конных дружинников и не нарушали строя, перегородившего всю ширину реки.

Бурундай очень опасался, что коназ Гюрга не решится принять открытый бой на речном льду, а выстроит свои войска на высоком берегу, и тогда ему ничего не останется, как атаковать из очень неудобного положения снизу вверх. Но дух Сульде был явно на его стороне – орысы сами сошли на лед и выстроились для битвы. Почему орысский коназ сделал именно так? Видимо действительно поверил, что врагов не слишком много и он успеет их разбить до того как подойдет тумен Едигея. Да неважным военачальником оказался этот коназ. Хоть бы спросил у кого, какую тактику применяют в сражениях его нынешние враги. Монголо-кипчаки ведь никогда не бросают сразу все силы в бой и вообще не вступают в сражение, не имея сильных резервов. Вот и сейчас Бурундай вывел на лед лишь половину своего тумена, а вторую спрятал в лесу. Теперь надо было дождаться, когда все орысы втянутся в сражение и в решающий момент ввести в бой вторую половину тумена. Бурундай столько раз успешно опробовал эту тактику, что и сейчас не сомневался в успехе.

Но на этот раз все сразу пошло не так как рассчитывал Бурундай. Четыре тысячи конных татар атаковали как всегда, сначала пошли в галоп, потом саженей за сто резко остановились и стали засыпать противника стрелами. Обычно в результате такого обстрела противник сразу нес большие потери, его строй сбивался, боевой дух падал. Но сейчас больших потерь противнику татарские стрелы не нанесли. Стоявшие в середине дружинники своими большими треугольными щитами умело закрыли и себя и своих коней. Казалось, стрелы должны были внести панику в ряды стоявших по краям ополченцев. Но и здесь они оказались к такому обстрелу готовы, у всех у них оказались простые щиты, сколоченные из обычных досок… но, доски были толстые и их стрелы не пробивали. Когда татары вновь понеслись в атаку, их встретил все тот же сомкнутый не потерявший управления и боеспособности единый строй. Когда пошла сеча и легкая кипчакская конница атаковала фланги, она не смогла прорвать строй ополченцев, ибо берега неширокой реки не давали привычной свободы маневра, с одной стороны ограничивал высокий обрывистый берег, с другой густой лес и глубокий снег. Да смерды были плохо вооружены, но неожиданно очень действенным оружием оказались рогатины, которыми ополченцы стаскивали с седел всадников, а то валили на лед его вместе с лошадью. Но самое неприятное для Бурундая творилось в центре. Тяжеловооруженная конница, состоявшая сплошь из монголов, ударная таранная сила его тумена, пожалуй самая боеспособная во всем монголо-кипчакском войске… Эта конница, столкнувшись с головным великокняжеским полком, не то что не смогла поколебать его, она втянулась в тяжелую рубку даже без намека на какой-либо успех. Обычно монголы побеждали за счет маневра и умелого владения саблей. Но здесь, на льду, в тесноте преимущества маневра просто не могло быть. А сабли… в тесной однообразной сече, где основную роль играла не частота ударов, а их сила, здесь более длинные и тяжелые мечи дружинников оказались более эффективными. К тому же и физически дружинники в целом оказались выше и сильнее монголов.

Скрежеща зубами Бурундай смотрел, как непоколебимо возвышается над строем врагов великокняжеское знамя, как постепенно дружинники начинают теснить и истреблять его лучших воинов. Надо было вводить в бой вторую половину тумена, но чутье полководца подсказывало, что в данный момент это не даст ожидаемого эффекта. Бурундай продолжал напряженно следить за битвой и ждал, когда дух Сульде, наконец, подаст знак, как это всегда бывало, когда он безошибочно угадывал момент ввода в бой резерва… Но ничего не менялось: орысские ополченцы на флангах успешно отбивали наскоки кипчаков, а в центре все отчетливее обозначалось преимущество великокняжеской дружины над монголами. Видя, как все чаще падают сраженными его воины под ударами тяжелых орысских мечей, Бурундай осознал, что если и дальше ничего не предпринимать, а пассивно ждать помощь от Сульде, орысы просто прорвут центр его войска с катастрофическими последствиями. Бурундай не потерял самообладания, он понимал, что весь резерв и даже его большую часть в бой бросать пока не время. Потому он послал всего лишь две тысячи кипчаков. Они должны были атаковать не центр и не фланги, а стык между ополченцами и дружиной, где ввиду продвижения вперед конных дружинников и не поспевающим за ними ополченцами образовался некий разрыв. Атаковали сразу с обоих флангов. На одном атака не имела успеха, так как ополченцы успели закрыть брешь. А вот на другом кипчаки вклинились в строй противника и даже потеснили ополченцев, грозя прорваться и ударить по княжеской дружине с тыла… Воевода фактически командовавший не только своим полком но и всем сражением, ибо Великий Князь не руководил, а сам лез в битву явно ища смерти… Так вот, воевода вовремя заметил грозящую опасность и развернув задние ряды дружинников атаковал кипчаков, заставив тех быстро отступить. Тут же дружинники и закрыли брешь. В результате атака кипчаков из резерва цели не достигла, но давление на монголов в центре ослабло и сеча там уже пошла на равных.

Это равенство сохранялось довольно долго, обе стороны уставали, но монголо-кипчаки уставали сильнее – в этой долгой сече в ужасной тесноте, привыкшие сражаться на просторе степняки чувствовали себя весьма неуютно. Потому в конце-кнцов в центре вновь обозначился перевес дружинников головного великокняжеского полка. Бурундаю вновь ничего не оставалось, как опять бросать в бой некоторую часть резерва. Он послал последних оставшихся у него кипчаков, не трогая монголов… И опять атака не принесла желаемого перелома в ходе сражения, только на время его выровняв. У Бурундая оставался последний резерв – тысяча тяжеловооруженных монголов. Он не решался бросить и его в бой, в надежде, что дух Сульде, наконец, снизойдет до него…

И Сульде, наконец, услышал бессловесные мольбы темника. На льду, вдалеке, со стороны верховьев Сити показалась темная людская масса. По мере ее приближения стало ясно – то приближался тумен Едигея. Бурундай отбросил все колебания и сомнения – военное счастье вновь повернулось к нему лицом, а в такие моменты он действовал решительно и быстро. Тысяча тяжеловооруженных монголов немедленно была введена в бой. Они должны были успеть обрушиться на орысов до того как подойдут воины Едигея, чтобы у того не возникло мысли о своей решающей роли в этом сражении.

Тем временем приближающейся тумен заметили и сражающиеся. В монголо-кипчаков это вселило уверенность, в русских… Они поняли, что это приближается их погибель. И если великокняжеские дружинники продолжали рубиться с отчаянием обреченных, то ополченцы, до того стойко отбивавшие атаки, стали в панике разбегаться. И в самом деле, дружинники они для того и шли в войско служить, чтобы всегда быть готовыми погибнуть в бою, а смерды… Их дело не воевать, а землю пахать, скотину водить, то есть кормить тех же дружинников, князя и его челядь – у каждого своя судьбина. Впрочем, и один из дружинников, тучный немолодой воин в богатом одеянии и доспехах, на коне с посеребренной уздечкой, бросил строй и поскакал к берегу, явно надеясь спастись бегством. Но едва конь вылетел на высокий берег сразу две стрелы вонзились в спину воеводы Дорожа…

Бегство ополченцев предопределил полный успех ввода в бой последнего резерва Бурундая. Великокняжеский полк, оставшись без флангов, оказался полностью окружен. Так что подоспевшим воинам Едигея осталось лишь ловить разбежавшихся смердов. А своему резерву Бурундай поставил конкретную задачу – атаковать центр строя орысов, то место где возвышалось великокняжеское знамя. Ни в коем случае не дать воинам Едигея захватить ни знамя, ни самого князя – то почетная добыча самого Бурундая. И все было исполнено, как велел темник. Свежие монголы врезались в уже измученные многочасовым боем, деморализованные ряды дружинников, знамя упало… Бурундаю доложили:

– Коназ Гюрга зарезан…

Бурундай поспешил к месту, где валялось на снегу знамя, неподалеку от него, среди множества трупов лежало залитое кровью тело в богатых доспехах, дорогих сафьяновых сапогах. Рядом стояли нукеры Бурундая, не позволяя никому подойти к почетной добыче. Бурундай слез с коня, снял с безжизненной седой головы позолоченный шлем и одним ударом сабли отсек ее. Затем проткнул щеки и через них продел шнурок, которым и приторочил голову к своему седлу…

Остававшихся в живых орысов ловили и добивали почти до сумерек, добивали и раненых. На месте сражения лежало нагроможденными несколько тысяч трупов. В тумене Бурундая недосчитали более двух тысяч воинов. Указывая на эти потери, Бурундай в гневе выговаривал Едигею:

– Ты очень сильно запоздал темник. Моим славным воинам пришлось одним биться с лучшими войсками орысского коназа. Они их разбили, но видишь сколько их полегло. Этого бы не случилось, если бы ты пришел раньше и помог нам. Много моих воинов тогда бы были сейчас живы и еще долго могли бы служить Великому Бату-хану. Ты… ты виноват. Вместо того, чтобы спешить сюда, ты нежился в теплой постели на мягком животе орысской жирной утки!

Едигей, опустив глаза, молча выслушивал обвинения, вычисляя про себя, кто из его ближайшего окружения успел «просветить» Бурундая о его «отдыхе» во взятой деревне. Держался он довольно спокойно, ибо предвидел подобные обвинения и заранее продумал ответ:

– Я опоздал по вине тысячника Мансура.

Едигей замолчал, но в том молчании Бурундаю было нетрудно определить то, что не договаривает старый темник – твоего любимца, которого ты специально внедрил в мой тумен, чтобы иметь своего соглядатая.

– Мансура!? – изумленно переспросил Бурундай. – В чем ты его обвиняешь!? – главный темник вопрошал уже грозно.

– Мы неслышно подошли к спящими орысам и застали их врасплох. С рассветом мы их уже всех перерезали и были готовы идти тебе на помощь. Но на другом берегу реки оказался еще один небольшой орысский отряд, не более сотни воинов. Я отправил Мансура с его тысячей, чтобы и их там всех вырезать. Я думал, что Мансур быстро с ними справится, – Едигей многозначительно замолчал, не договаривая, но давая понять, что имел право в этот промежуток времени немного расслабиться и полежать на жирной утке.

– Ну и что дальше? – не вдаваясь в «подтекст», нетерпеливо подогнал Бурундай.

– Мансур со своей тысячей так и не смог разбить сотню кое как вооруженных орысов. Я его ждал, и когда времени уже не оставалось, приказал выйти из боя и занять место в строю тумена. Да, я виноват, что послал именно его. Любой другой тысячник тех бы орысов легко вырезал и мой тумен прибыл бы сюда намного раньше, – Едигей уже не опускал глаза, а смотрел на главного темника спокойно.

– Ладно… я выслушаю Мансура… ступай в свой тумен и распорядись послать две тысячи на помощь Карачаю с Чайболом. Что-то они до сих пор не подошли. Видно никак не могут одолеть орысов в устье реки, – недовольным голосом приказал Бурундай.

– Хорошо, будет исполнено… Я еще хочу сказать, что Мансур не только не смог одолеть тех орысов, он там положил больше сотни своих людей и еще одну сотня, которую он отправил в обход пропала без следа, – Едигей говорил по-прежнему спокойно, но его губы и глаза красноречиво усмехались.

– Ладно… иди, а Мансура пришли ко мне, я с ним разберусь, – Бурундай уже почти гнал темника из своего шатра.

Тысячник Мансур заходил в шатер главного темника, едва сдерживая дрожь, бледный как полотно. После случившегося он понимал, что такой вызов неизбежен. Ему стало так стыдно, что он думал лучше быть убитым на льду реки. Но в этой битве, в отличие от той в лесу, его тысяче, вернее тому, что от нее осталось, участвовать фактически не пришлось. Его воины ловили и добивали разбежавшихся смердов.

– Это правда, что рассказал о тебе Едигей? Ты в самом деле со своей тысячей не смог одолеть сотню орысов, положил много людей, да еще целая твоя сотня куда-то пропала!?

– Да темник…

Мансур за время прошедшее после боя в лесу так сильно переживал, что сейчас в свои двадцать четыре года смотрелся на все тридцать.

– А я так верил в тебя… Помнишь, я тебе рассказывал, как меня по молодости вот также опекал и поддерживал во всем Субудэй? Он готовил из меня себе смену. Вот и я думал, что ты станешь моим достойным учеником и со временем займешь мое место. А ты… Говори как все случилось! – лицо Бурундая искажали гримасы крайнего разочарования.

– Темник, тут не одного меня вина. Разведчики Едигея просмотрели целую сотню орысов на другом берегу от деревни, где стояли их тумен. И не только орысов, а и то, что они там построили укрепления из бревен, которые не могли пробить наши стрелы. Другие рубили только что проснувшихся, не успевших одеть доспехи орысов в деревне, а меня Едигей отправил по пояс в снегу штурмовать деревянную крепость. И орысы в той крепости не спали, они нас ждали, – оправдывался Мансур.

– Так-так… но Едигей сказал, что там против тебя были какие-то смерды, чуть ли не с вилами.

– Едигей лжет. Там были настоящие воины, которые лучше всех из орысов стреляют из луков. Именно от их стрел, попавших в лица и горла, погибло много моих воинов. А мы не могли также часто поражать их из своих луков, они прятались за бревнами своей крепости. И все равно мы их почти одолели, даже чуть не взяли в плен командовавшего ими коназа, он уже лежал оглушенный… Но тут Едигей приказал закончить бой и возвращаться. Ослушаться я не мог.

Бурундай, собрав на лбу морщины, внимательно слушал тысячника, когда тот закончил спросил:

– Ладно, а что там получилось с той сотней, что ты послал в обход?

– Не знаю. Как будто орысский бог и злые мангусы их куда-то всех утащили. Они пропали в этом проклятом лесу. Но моей вины в том нет. Я все делал правильно… Не наказывай меня темник… Я отомщу и казню этого коназа, если он еще жив, догоню и убью, отрежу его голову. Они не должны далеко уйти, они ведь пешие. Если поедем по следу быстро нагоним, – молящим голосом просил Мансур.

– Ладно, – после некоторого раздумья произнес Бурундай. – Я дам тебе возможность поквитаться с тем коназом… А с чего ты взял, что он коназ? Да и не может коназ командовать столь малым отрядом.

– Мои воины слышали, когда он упал, орысы закричали: коназ, коназ, и чуть не все кинулись ему на выручку, чтобы не дать нам его захватить. Потом я пленных, которых уже здесь взяли расспрашивал. Они и сказали, что в тумене который в той деревне стоял действительно был какой-то бедный орысский коназ, который в своем селении набрал сотню и служил у коназа Гюрги, – дал пояснения Мансур.

– Хорошо, коназ, так коназ. Сегодня мы много пленных взяли, ты разузнай у них, откуда он и если не догонишь в пути доедешь до самого его селения и поквитаешься с ним прямо там. Здесь ты прав, кто не склонил головы перед нашим непобедимым войском, не должен остаться безнаказанным…

Весь последующий день в бывший стан Великого Князя Юрия Всеволодовича свозили погибщих монголов и кипчаков. Таковых набралось более восьми тысяч. Кроме двух тысяч из тумена Бурундая и в общей сложности пятисот человек из тумена Едигея, самые большие потери понесли Карачай и Чайбол – более пяти тысяч человек. Тела были сложены в единый погребальный холм, обложены дровами и подожжены под прощальные крики живых. Обычно после таких больших побед войску давали передышку, несколько дней отдыха, или, как торжественно любил провозглашать Джихангир, давали возможность воинам отдохнуть «на пупах матерей, жен, сестер и дочерей» поверженных врагов. Правда такое было возможно только после взятия больших и богатых городов, где имелось много женщин и среди них немало нежных цапель и жирных уток. Но сейчас отдыхать было некогда. От Джихангира уже прибыло несколько гонцов с приказом, незамедлительно выступать на соединение с главными силами.

6

Милован очнулся поздней ночью. Он лежал на санях, сооруженных из нескольких связанных бревен, которые тащила впряженная в них низкорослая монгольская лошадь. Глазам лежащего Милована открылась бездонная и безбрежная чернота неба, в которую были щедро вкраплены россыпи звезд. После зрения к Миловану вернулся слух, и он услышал звук трущихся о снег бревен со стесанными концами. Вместе со звуками он стал ощущать и боль во всем теле, но сильнее всего болела голова. Милован скосил глаза вперед и увидел спину в овчинном тулупе, и услышал голос, понукающий коня. Попытался встать, но это вызвало только усиление головной боли, он не сдержался и застонал. Возница обернулся и Милован узнал своего верного телохранителя Любима, сына его дворовой бабы ключницы Ефстафии. Любим прокричал куда-то вперед:

– Ждан… кажись, князь очухался!

Через некоторое время перед глазами возникло заросшее бородой лицо Ждана и его меховая шапка:

– Мил… княже… как ты!? Слава те… я уж боялся, что не довезем.

– Пить…– с трудом шевеля языком, попросил Милован.

– Сейчас… погодь чуток… Эй, воды подайте!

В руках Ждана появился плетеный туес, и он поднес его к губам Милована…

Милован то проваливался в полубессознательный сон, то просыпался и к рассвету окончательно пришел в себя. Превозмогая боль и тошноту, он начал спрашивать:

– Где мы?

– В Киверичи едем. Уже где-то полпути осилили, – отозвался Ждан.

– А там… во время брани на засеке… меня срубили?

– Да нет… тебя кистенем оглушили, ты и упал в беспамятстве. Меня не послушал, сам вперед полез, – счел нужным упрекнуть князя Ждан. – Еле отбили, уж больно татарва хотела тебя в полон утащить. Лютая над тобой сеча была, вот и потоптали тебя сильно, поди на тебе-то живого места нет, а?… А дальше не пойми, что случилось, отступили поганые, а потом и вовсе ушли.

– То-то, гляжу, меня всего ломает, и голова гудит, будто в нее как в колокол бухают, – Милован болезненно поморщился, попытался приподняться и с помощью Ждана сел. – Говоришь, ушли поганые… с чего бы это?

– Не знаю… Господь, видно, помог. Как они совсем ушли мы тебя и других раненых собрали, засеку нашу разобрали и из тех бревен, вот, сани сделали, вас всех на них положили, сами в те сани впряглись и потащили оттуда быстрее. Даже похоронить убитых было неколе. Боялись, как бы поганые не воротились, – продолжил свой рассказ Ждан.

– Сколько там осталось? – этого вопроса Милован не мог не задать.

– Тридцать двух там без погребения оставили, да уже в дороге трое кончились. Но этих в Киверичах отпоем и похороним. А раненых у нас еще девятнадцать, – закончил отчет Ждан, поправляя на Миловане сбившуюся шапку.

– Это что ж получается от девяноста двух отнять тридцать два да еще трех и еще девятнадцать… Это получается всего пятьдесят четыре… Значит осталось всего тридцать восемь!? – головная боль не лишила Милована способности производить расчеты.

– Из тех девятнадцати раненых восемь совсем чуток ранены, неделю, может две и все в строй встанут, – чуть добавил оптимизма в ситуацию Ждан.

– Да, немного нас осталось… – «сани» подпрыгнули на ухабе, Милован со стоном схватился за голову. Едва боль ослабла, заговорил вновь. – Говоришь, сами впряглись, а лошади откуда? Милован кивнул вперед, потом назад – по накатанной санями дороге, проложенной в лесной просеке, довольно ходко ехали еще с десяток таких же самодельных «саней», запряженных низкорослыми лошадьми. – Да и лошади какие-то не наши, татарские, что ли?

– То, Мил, еще одно чудо-чудное, опять Господь помог, – Ждан заговорил восторженно. – Только мы тебя и других раненых немного отволокли, взопрели, передохнуть остановились. Вдруг слышим ржание лошадиное недалеко, да так будто лошадь бьется и помощи просит. Послал я ребят они на снегоступах сбегали, вернулись и говорят. Там татар вместе с лошадьми в овраге снегом завалило. Я сообразил, что это тех, которых нам в обход послали, потому-то они до нас и не доехали. Пошли мы туда и в самом деле где-то два десятка лошадей по самое брюхо, а то и по головы в снегу бьются и вылезти не могут. Те татары, что на них ехали видать с седел пососкакивали да убежали, а остальных всех и лошадей и поганых совсем засыпало. Видать, они по краю оврага поехали, а снег-то под ними и сошел… Ну мы тех лошадей, которых еще спасти было можно веревками обвязали да поднатужившись выволокли. Снег немного раскопали, а там татары с лошадьми задохнувшиеся. Ну, мы с которых поближе были оружие поснимали, а лошадей вот в сани запрягли да и поехали. Непривычные они тягло тащить и к сбруе-то нашей, все норовят из оглобель вывернуться. А все одно куда быстрее на них-то. Без них дней пять, а то и неделю тащились бы, а тут назавтра уже в Киверичах будем…

В Киверичи «обоз» прибыл где-то в середине дня. Солнце припекало уже по-весеннему, снег понемногу чернел и проседал, хотя ни ручьев, ни луж еще не было. Со всех сторон к «саням» подбегали бабы, ребятишки, «разбирали» своих раненых. А некоторые бабы, узнав о гибели мужей, сынов, братьев, тут же начинали рыдать в голос…

Любим подвез Милована к его, так называемому, княжьему дому, в общем, обычной избе, в отличие от прочих крытой не соломой, а щепой-дранкой, да в окнах было вставлены стекла, а не слюда или бычьи пузыри. Главное же отличие княжьего дома состояло в том, что топился он не по-черному, а по белому. Таких домов в селе было всего два – такая же белая печь имелась в доме священника. Вся дворня высыпала встречать своего господина. Впрочем, ключница Евпраксия первым делом кинулась на шею сыну и наскоро смахнув слезы радости привычно закомандовала дворовыми, которые вместе с Любимом помогали князю встать и войти в дом.

В доме Милована постоянно присутствовала немногочисленная потомственная дворня: ключница, ее муж, сторож и пастух в одном лице, две старые девы-прислужницы, одна занималась уборкой в доме и готовкой пищи, вторая скотным двором, доила коров и все прочее. Все эти дворовые уже не молоды и служили еще отцу Милована, было и двое молодых, сыновья ключницы и сторожа. Старший Любим стал оружником и являлся телохранителем и оруженосцем князя. Второй сын тринадцати лет выполнял обязанности «мальчика на побегушках». Все дворовые очень гордились своим положением, и ставили себя гораздо выше прочих смердов, и за своего молодого князя были готовы, что называется, жизнь отдать…

Ждан же первым делом пошел в дом к священнику. В доме отца Амвросия тоже царила суматоха, Голуба уже одетая в зимнюю шубу бегала из комнаты в комнату, смотрелась во все зеркала, чтобы не дай Бог не показаться на глаза жениху некрасивой. Задержка же вышла потому, что она не знала, во что обуться. С сапогами у Голубы была беда. В селе красивые женские сапоги, соответствующие статусу будущей княгини, шить никто не умел. Отец Амвросий привозил таковые для своих жены и дочерей из Владимира. Но из своих детских сапог Голуба уже выросла, старшей сестры были ей тесны в голенищах, матери – велики. Вот и сейчас для того, чтобы бежать проведать жениха ничего не оставалось, как одевать болтающиеся на ней сапоги матери. Именно в этих сапогах, едва не оступившись, она столкнулась на крыльце со Жданом.