#ЯЗемля

Водопад показался знакомым, но, чтобы не гадать, Земля сфотала обе фотографии, удивившись самому факту. Лун внес в это однозначно предназначенное для убийства помещение элемент какой-никакой эстетики, от которой в жизни он, казалось, был бесконечно далек.

Следующие сутки ушли на вскрытие пароля и частичное, пока что в основном по вики, знакомство с оружием и боеприпасами. Что до фото, то оба пейзажа оказались Исландией. Ледник Эйяфьядлайёкюдль и водопад Годафосс. Тема Исландии нашла мгновенное подтверждение, едва Земля вышла на рабочий стол планшета. На нем было всего три папки. Две номерных и «Исландия». В «Исландии» нашлись несколько книг по истории страны, путеводитель и два учебника исландского. Земля ни разу не слышала от Луна даже косвенного упоминания этой страны. И вдруг почти эмиграционный интерес от человека, бывшего за границей только и исключительно по причине установки или ликвидации мин, которых в Исландии не было, нет и не ожидается в принципе.

Номерные папки удивили еще больше. В каждой была информация о частных лицах. Причем в первой о двух сразу: мужчине и женщине. Вторая касалась другого, никак не связанного с первыми двумя человека. И там, и там были фото, паспортные данные, снимки домов и машин. В текстовых файлах, помимо справочной типа ЖЗЛ информации, имелись наброски явно в стилистике Луна, касательно привычек и особенностей этих людей с конкретными географическими координатами. Вбив их в сеть, Земля обнаружила в первом случае холм в парке неподалеку от дома женщины, во втором – берег реки напротив загородного дома мужчины из папки номер два. Текста было немного: по странице на каждого. Внизу каждой страницы отдельной строчкой стоял вид оружия. В первой МС-3. Во второй МЦВ-56 «Тайга»…

Уже здесь Земля начала что-то предполагать, но догадки требовали более весомых доказательств. Ничего другого в памяти планшета не было, а из всех возможных браузеров в наличии был неведомый для нее Tor. Доступ к нему тот же айтишник вскрыл заодно с доступом к планшету. Анонимность и неразглашение он гарантировал. До сего дня у Земля нет причин беспокоиться об этом. Впрочем, она не раз думала и сегодня утром в том числе, что береженого бог бережет и айтишник достоин ее отдельного посещения…

Тогда же оказавшись в сети, в которой Лун беспечно обозначился Луном наоборот, то есть «Нул», Земля наткнулась на два письма, которые Лун не читал и на которые теперь уже не мог дать ответ. Оба пришли за два дня до его гибели. Оба они были кратки и касались текущего состояния заказов, которые Лун взял, но пока еще не исполнил. На исполнение первого заказа оставалось три недели, второго – два с небольшим месяца…

Земля тогда в панике вышла из сети и вскочила с кровати. Осознание смысла заказов не имело другой версии, не могло иметь. Была ночь. Земля оставила планшет в спальне и пошла в комнату сына. Иван спал. Земля, выяснив суть второй жизни его отца не знала теперь, как с этим жить. Лун с момента знакомства стал ее частью. Банальность, избитость этой фразы не отменяла того, что с его гибелью она почувствовала себя калекой. Внезапно лишенная опоры, Земля находила ее в чем могла, и ежеутреннее объятье с альпийской горкой было лишь видимой всем частью поисков. Она пила из кружки Луна, ела из его тарелки, спала на его месте в постели, носила ту часть его одежды, которую могла носить, еженедельно делала и в одиночку съедала не любимый сыном московской ржаной. Но все это, как она поняла в ту ночь, было иллюзией единения с ушедшим. И, глядя на спящего сына, Земля вдруг поняла, что появилась возможность не только удержать посмертную близость с Луном, но и стать им. Просто исполнив то, что он не успел.

Земля вернулась в спальню. Легла на место Луна. Вошла в Tor. Открыла последнее письмо и, стараясь говорить голосом мужа, ответила, проговаривая написанное вслух, едва слышным шепотом.

Подготовка завершена. Сроки подтверждаю.

Оказавшись на Маросейке, Демо понимает, что значительно недооценил проблему. Оху… е перекрывают не только тротуары, но и проезжую часть. Точнее сказать, их непрерывное движение уничтожило разницу между частями улицы. Они снуют туда-сюда, не обращая внимания на бордюры, знаки, светофоры и разметку. Бесчисленные щелчки тейлов совмещаются в общий гул. Но Братья, пока весьма немногочисленные, ведут себя странно. Почти никакой реакции. Демо подумалось, что они ждут подкрепления. На эту минуту соотношение один к пятидесяти, если не к ста. И никого из тяжелых, вроде ОМОН. Глупо пытаться строить толпу. Тем более, что, кроме некоторого затруднения движения, предъявить все этой братии на колесах нечего. Ноль политики. Ни озвучиваемых вслух лозунгов, ни агрессии.

Демо покупает в ближайшем круглосуточном донере водички и тут же с наслаждением, не отрываясь выпивает две-трети бутылки. Выдыхает, допивает бутылку и берет еще в дорогу. Шаурмист понимающе улыбается, но ничего не говорит, по виду так же, как и Демо поглощенный происходящим на улице.

На перекрестке с Большим Златоустинским Демо, прикрываясь от авто группкой скейтеров, накручивающих 180 и 360, переходит улицу. Благо сегодня можно не обращать внимание на пешеходки и светофоры, которые и в сильном подпитии он выстаивает как положено. В таком полусознательном состоянии вдруг сказывается «душниловское», по выражению Демо, воспитание. Родители-душнилы – тема номер раз в его воспоминаниях. Здесь Демо следует второй части известной поговорки о покойных. Он говорит, по его разумению, только правду. И в ней только плохое.

Папа – госслужащий федерального уровня. Понятно, коррупционер. Мама – музыкант, флейтистка, лауреат. Понятно, бл… «Понятно,» и в том и другом случае, по разумению Демо. Оба положения он никогда и никому не доказывает, ограничиваясь констатацией факта. Тех, кому неприятно это слушать, исключает из общения. Они тоже душнилы, не любящие правды. И у них предки, как пить дать, полное дерьмо. Потому и воротят нос. Правда колет.

Подробности воспитания от душнил немногочисленны и сводятся к раннему подъему, зарядке, завтракам и такому же выстроенному отходу ко сну. Посередине – пробел, в который лишь изредка, как вчера, например, укладывается личный водитель, элитная гимназия, репетиторы пять дней в неделю и дача в охраняемом федералами поселке по выходным. Ни минуты свободы. Даже первый курс МГЮА не избежал написанного родителями графика, хотя серьезно болели уже оба, большую часть времени проводя как в местных, так и заграничных элитных клиниках. Демо поздний ребенок. На свет божий вышел на обоюдном пятом десятке. Причем во второй его половине. Так что старички, к удовольствию Демо, к моменту окончания им школы заметно сдали, а потом как-то разом по весне с разницей в месяц ушли, к счастью Демо, оставив его полным сиротой и единственным наследником первой очереди. Было и завещание, конечно – и здесь все по правилам. Но оно лишь подтвердило очередь. Демо получил все, в частности, многомиллионные счета в пяти банках и три квартиры в центре, с того дня появившись в академии лишь раз и то только для того, чтобы забрать документы спустя год после отчисления за потерю связи с академией, читай – систематическое непосещение.

В тот год он почти не покидал Маросейку и Покровку с их переулками, став завсегдатаем всего, что было в наличии: от бомжовой шаурмы и рюмочных до джаз-клуба и элитного караоке. Тогда же он стал Демо. Бесконечный пробник, по выражению одного знакомого бармена, он ни в одном месте не задерживался надолго. Эта «охота к перемене мест» вела вчера и ведет его сегодня. Демо, пробираясь сквозь толпу, не забывает отслеживать вывески. Вдруг появилось что-то новое. Место, где он еще не был, но неизбежно должен быть.

С новизной сегодня, по крайней мере на Маросейке, глухо. Все те же задолбавшие уже и кофеманов кофейни, бургеры, пельмени, блины да грузины на оба тротуара и через каждые сто метров. Из интересного, на взгляд Демо, ну разве что рюмочная да коктейль-бар. Давно не был ни там, ни там. Рюмочные и близкие к ним места временно вышли из его формата, а коктейли он запретил себе месяц назад. Тогда едва выжил, как раз после Мирона с этого бара. И вот поди ж ты сорвался вчера ни с того ни сего. Делик и сопутствующий ему Подвальчик, конечно, места как раз для разговения, сам бог велел, но Демо ведь не собирался. Ни с утра, ни к вечеру и в мыслях не было так набраться. Но Демо предполагает, а Алкоголь располагает. Занятно, что вывел он его вчера с Каретного ряда неведомыми, ой, неведомыми путями как раз на Китай-город, вторую родину. Ну, как вывел – почти вывел. Неизвестно откуда взявшаяся вонючая канава – та еще родина. Но ее, как известно, не выбирают…

Вот и Маросейке конец. И то, не велика улица. В масштабах этого города и не линия вовсе, а крохотная, едва заметная точка. Отвесив обычный для себя церемониальный поклон посольству Батьки, по странности судьбы расположенному на углу Армянского, Демо решил не углубляться, как это он часто делал, в переулки, а идти к Чистым по Покровке. Она сегодня хоть и забита чудаками на колесах, но все-таки с точки зрения перемещения гораздо более предсказуема. А цель – добраться до душа и похмельного бокала – что ни говори, в его состоянии гораздо важнее процесса.

Покровка встречает Демо заметно большим количеством Братьев. Впрочем, все равно недостаточным, чтобы начать активно действовать. Плюс три наряда гвардии и пара матюгальников с призывом не мешать движению помогают мало. Оху… е пусть и не устраивают сейшн прямо на проезжей части, но тротуары захвачены ими прочно. Кто бы мог подумать, что их вообще столько.

А что если это не только здесь, на Китае, а везде? Вся Москва захвачена Оху… ми? От Одинцово до Мытищ и от Химок до Бутово – все, все под их пятой! Точнее, колесами. Да не, не может быть.

Успокаивает себя Демо.

Нет столько Оху… х. По крайней мере в Москве. И то, Оху… е в Москве и замкадные Оху… е – не одни и те же люди. Даром, что колеса одни, а Оху… е они по-разному. Вместе им не по пути.

Демо берет очередную бутылку воды в очередном донере, на этот раз отпивая лишь глоток-другой. Пустыня в организме после вчерашнего убита, а оазис в нем – дело уже не воды, а того, из-за чего возникла пустыня. Главное, не сотворить ее вновь. Но это опять же Демо предполагает…

У поворота на Девяткин переулок Демо еще раз размышляет, не пойти ли пусть и окольными, но более спокойными по дню сегодняшнему путями, но таки идет дальше, придя к изменению маршрута только у Потаповского. Охуевшие за эти пару сотен метров достают вконец, дважды воткнувшись в Демо на полном ходу. Благо самокаты не электрические, а один из них ведет вполне себе симпатичная пигалица лет шестнадцати, одарившая Демо извиняющейся улыбкой и укатившая дальше под самый полицейский мегафон.

Свернув в заметно более свободный Потаповский, Демо сбавляет ход. Тротуары здесь много уже, но и машины в выходной день редкие гости. Охуевшие спокойно занимают проезжую часть, не мешая пешеходам.

В тот первый год сиротсткой жизни Демо бывал в Потаповском едва ли не ежедневно, где в доме 5с2 наряду с великой «Темой» всегда была парочка порядочных заведений разного профиля, забиравших у «Темы» объедки. При том потоке, что шел в «Теме» с четверга по воскресенье, на них можно было весьма неплохо жить. Но «Тема» после ухода старой команды сдулась, а с ней сдулись и остальные. Сдулся в сознании Демо и Потаповский. Все многочисленные усадьбы, особняки и доходные дома прошлого и позапрошлого века, наполнявшие по-прежнему переулок, уже не трогали и не восхищали его. Появившийся на углу с Архангельским «Сквер полководцев» и вовсе по каким-то причинам раздражал. Нет, ничего плохого против каждого из них он не имел, но, собранные вместе, они казались Демо какой-то дикой кичней, расположенной не к месту и не ко времени.

У бывшей «Темы», которой уже не было, Демо притормаживает и ностальгически вглядывается в окна, уже давно не надеясь найти в них прежнее круглосуточное счастье. Было и прошло. Хорошо, что было. Впрочем, Демо никогда не жил воспоминаниями. Ностальгия не про него. Она посещает его редко. По месту и по случаю. Как сейчас. Не заверни в Потаповский, и не вспомнил бы.

У Сквера Демо демонстративно, до боли в шее отворачивается в сторону доходного дома, поворачивая в Архангельский почти не глядя. Ноги помнят.

Архангельский минует, почти не глядя по сторонам. Лишь однажды скейтер в каком-то беспредельно огромном худи на тощее тело, каплю не доделав фронтсайд, въезжает в него. Демо чертыхается в пространство, переступает доску и в два захода допивает воду. Пустыня наносит повторный удар. Ожидаемо. За годы прекрасного сиротства Демо узнал о своем похмелье все. Оно, как Чистопрудный бульвар, было известно ему вплоть до последнего закоулка.

Чистопрудный ожидаемо оказывается одним из эпицентров людей на колесах. Хотя газоны в этой части бульвара мешают им развернуться, но у метро и Грибоеда наверняка непреодолимая пробка. Но ему туда и не надо. Прямо по трамвайным путям Демо двигается в сторону пруда, лишь однажды за время перехода уступив трамваю дорогу. Не густо. Видно, у метро их сильно тормозят. Тогда незачем менять маршрут. Бульварные аллеи переполнены. Великам всех мастей особое раздолье. На путях их много меньше. Только что пересекают их туда-сюда и все. Но все равно удобно будет обогнуть пруд и свернуть на Макаренко со стороны Белгородского проезда.

На выходе к нему, на южном берегу пруда, Демо на беду бросает взгляд в сторону воды и останавливается. Не отрывая глаз от воды, он покидает пути и идет в сторону пруда с удивлением, граничащим с приступом паники, понимая, что пространство похмелья еще не исчерпано. В нем вдруг обнаруживаются неведомые, пугающие глубины…

Кит. В Чистом пруду. Живой. Настоящий. Плывет. Ныряет. Пускает фонтаны. Но пугает даже не кит в пруду. Будоражит то, что, по-видимому, кита видит только он и никто кроме. Демо, несколько раз меняя позицию, пристально всматривается в лица окружающих. Нет. Только он.

Демо спускается к воде. Даже здесь по случаю кита никакого ажиотажа. Демо касается воды рукой. Вода как вода. Только в ней не то, что должно быть. Кит проплывает мимо. Демо отчетливо улавливает его дыхание. После Подвальчика бывало всякое. Но такое…

Демо еще раз контрольно осматривается, и возникший было приступ паники мало-помалу покидает его. Он вдруг ощущает абсолютную, неведомую исключительность. Смешивай не смешивай.

Нет! Нет!

Никому, никому, кроме него, не может привидеться такое!

Никому! Никому!

Поворачивая в Малый Козихинский, Белла то ли спрашивает, то ли просто указывает Марку.

Тут пойдем…

Идет вперед, не ожидая ответа. Марк теряется. Будучи местным, он не знает большую часть переулков Патриков, годами перемещаясь прочерченными однажды маршрутами. Малый Козихинский, так случилось, не в их числе. Нет, он разумеется был в нем, но хоть убей не помнит, куда он ведет. Следуя за Беллой, припоминает в легкой панике конфигурацию района. Да, верно. Рано или поздно этот переулок уткнется в знакомый Трехпрудный. Дальше проще. Также знакомые Большой Палашевский и Сытинский и, наконец, исхоженный вдоль и поперек Тверской бульвар. Марк успокаивается. В конце концов, это не кит в Патриаршем. Можно и спросить, если что. Народу что называется пруд пруди. Впрочем, возможно, местных среди них немного.

Что?

Белла вроде что-то спросила.

Интересуется, почему он идет с ней? Или он сказал вслух? Показалось?

Марк равняется с Беллой. Смотрит вопросительно.

Я говорю, ты какой-то пришибленный. Как пыльным мешком ударенный. Не математик случаем?

Юрист.

Да, ну? Они все дерзкие. Суды там, иски…

Я больше ученый. История государства и права. Конституционное право в основном.

Ааа… Теоретик.

Можно сказать.

То есть ни о чем и ни для кого.

Я разрабатываю поправку.

К себе?

К Конституции.

Серьезно?

О праве на смерть.

Белла останавливается. Пристально смотрит на Марка и ухмыляется.

Нет такого права.

Есть. Во многих странах это уже развитая система законов и только у нас…

Чудак! Это обязанность. Не право. Обязанность.

Повторяет Белла и идет дальше, на ближайшем перекрестке сворачивая направо, к ужасу Марка ломая сложившийся было в его голове маршрут.

Боясь потерять ее из вида, Марк чуть не бежит следом, одновременно в панике раскручивая в голове другой кошмар. Белла только что, явно о том не подозревая, одной фразой сломала плод его трехлетней работы.

Это обязанность. Не право. Обязанность.

Как кувалдой бьет Марка по голове. Слом шаблона. Радикальный слом. Вся вторая глава диссертации ни к черту. Да и первую нужно дополнять и исправлять.

И как ей это пришло в голову?

Стоп.

Где она? И где они?

Так, Большой Козихинский. Знаком частями. Спиридоньевский, Большая Бронная… Разберемся. Не страшно. А вон и она.

Белла впереди на три человека. Идет, будто наверняка зная, что он у нее за спиной. Вероятнее всего ей наплевать, рядом он или нет. Но ему теперь точно нельзя не пойти на Чистые. Надо же понять, как ей, босоногой, пришло в голову такое. Не просто же так. Бакалавриат, магистратура, аспирантура. Почти девять лет. И шаблон. Стройный и выверенный, но очевидно шаблон.

Марк по проезжей части огибает отделяющих его от Беллы людей, ловя себя на мысли, что еще полчаса назад никогда бы такого не сделал. Выход на проезжую часть вне зоны пешеходного перехода – невозможно. А нет, оказывается, еще как возможно.

Вы, то есть ты… где учишься?

Нигде. Я думаю.

Не решила, куда идти?

Нет. Я просто думаю. Смотрю, читаю, слушаю. И думаю.

Тогда про обязанность откуда?

Я думаю.

Ты изучала этот вопрос?

Просто сказала, что думаю.

Но ведь…

Что не ясно? У человека нет права умереть. Он обязан это сделать. Если нет, значит, не человек. Человек – это тот, кто умирает. И понимает, что умирает. Да, да именно так: понимает и умирает.

Но человек же может не хотеть умереть…

А толку?

…или принять решение сделать это раньше, чем это наступит естественным путем…

Позже, раньше… Чушь какая… Как на этой войне: тот, кто еще не умер, будущий труп, радуется тому, что убил и сделал трупом кого-то уже сейчас. Но ведь дураку понятно: одни мертвые убивают других…

Тогда, тогда ни в чем нет смысла. Если нет жизни, а только смерть. Смысл в противоположностях.

Нет никаких противоположностей. Все едино. Все пусто. Все страдание.

Ты буддистка?

Читала.

Впервые за все время Белла соглашается с Марком. И снова меняет маршрут, сложившийся было в голове Марка, сворачивая в Спиродоньевский. Марк не выдерживает.

Почему ты так идешь?

Как шла сюда, так и иду. Не так? Ты местный? Как надо?

Да, по большему счету… Мы же на Тверской?

Угу.

Можно и так.

Тогда в чем проблема?

В буддизме что именно? Махаяна? Хинаяна? Дзен?

Осторожно интересуется Марк, припоминая что-то из курса философии. Слова, не смыслы.

Я думаю.

Не выбрала?

Я не выбираю. Я думаю.

Но это же религия. Четкие правила, принципы…

Это не религия. И не путай работу с умом, над умом с этими своими законами.

Нельзя без закона.

Белла не отвечает, и некоторое время они идут, скорее пробираются сквозь заполнивших тротуары райдеров молча. Уже в Богословском, ожидаемо для Марка повернув на Большую Бронную, она, как бы вдруг снова обнаружив его рядом, возобновляет разговор.

Вот кит. Он по закону?

Нет.

Нет закона или кит нарушает закон?

Нет закона. Впрочем, не знаю. Я слаб в экологическом праве. Хотя тут может быть и водное, и административное.

То есть ты хочешь сказать, что вы, ну, такие как ты законники, может запретить ему появиться в прудах?

Не можем. Но мы можем реагировать по факту.

Поймать? Убить?

Зачем убить?

Ну, закон – это же сила, насилие.

Он никому не угрожает, чтобы были обоснования применить к нему такое насилие. И потом… Право объективно, а кита видим только ты и я… Постой, я запутался. Если только ты и я, значит, нет закона. Закон для всех или ни для кого. Он ничто, когда речь идет о том, что касается только двоих. Выходит, тебя, меня и… кита достаточно, чтобы отменить закон?

Спустя десять минут после первого поста Серафим возвращается на всякий случай на страницы Фана, с удовлетворением отмечая, что статистика в данном случае не то, что выше наглой лжи, а самая что ни на есть чистая правда. Фан молчит. Камеры дают привычную для этого часа картину. Фан. Диван. Завтрак. Легкий. Почти европейский. Какая-то булка с джемом в дополнение к мате. Завтрак часто затягивается, и еда здесь, как не раз убеждался Серафим, ни при чем. После почти ежедневного утреннего поста Фан будто залипает. Калебас следует за калебасом. Чайник с кипятком под рукой. Булка растягивается на десятки мелких кусочков, тщательно пережевываемых. Фан все это время находится в сети. Время от времени проверяя комменты к утреннему посту, но большую часть времени бессистемно листая новостные и развлекательные страницы. Никакой логики в просмотрах нет. Интересы – политика, криминал, чп разного толка – понятны. Но системы в просмотрах никакой. Серафим по крайней мере давно оставил попытки ее обнаружить. Фан в указанных направлениях поглощает все подряд. При этом никогда ничего не комментируя. Его публичность распространяется исключительно на собственные страницы. Это принцип, которому нет исключений, и причины такой последовательности до конца не ясны.

Еще одна загадка – почти полное игнорирование Фаном традиционных методов связи. С 500 минут его тарифа к концу месяца в отдельные месяцы остается 480—490 минут. И это при переполненной телефонной книжке. Телефонных разговоров Фан подчеркнуто избегает. Вероятнее всего, говорит по другому, купленному с рук номеру, вычислить который пока что не удается, так как, скорее всего, используется в очень людных местах.

Серафим возвращается к Катехизису. Есть время на редактуру. Останавливать группку тинейджеров, рисующих утренний лозунг прямо на высотке в районе детского сада №1500, не его дело, еще и в такой ситуации, хотя и режет глаз.

12. Говноядец, выехавший из Этой страны, сохраняет свой статус только при продолжении активного, пусть и дистанционного поиска говна в Этой стране. То есть счастливое избавление себя от проживания в Этой стране не снимает с него задачи избавить человечество от Этой страны и ее рабов.

13. У каждого говноядца может быть среди знакомых несколько говноядцев второго-третьего сорта, занимающихся поиском говна в Этой стране не профессионально, время от времени. Общаться с ними нужно изредка и, не жалея потерь, поступать с ними по говноядческой совести: отдавать их по необходимости в руки Этого государства и его рабов, спасая таким образом полноценных говноядцев для общего дела.

12 и 13 пункты, на взгляд Серафима, наиболее отработаны. Но и здесь он находит, к чему прицепиться, убрав в 12 пункте «То есть», в 13 заменив «сорта» на «уровня». Еще раз перечитывает оба пункта от начала до конца и, удовлетворенно сохранив изменения, возвращается к Фану.

Все то же. Однажды Фан «завтракал» так до пяти вечера. Впрочем, конечно, это не есть правило. В большинстве случаев не позже полудня Фан выходит из дома. Помешать этому может разве что погода. Фан чувствителен к дождю и снегу. Фан классический геостеник. Погодные «радости» Этой страны – одна из постоянных тем его размышлений. Правда, сводятся они в основном к констатации факта, что все плохо и лучше никогда не будет. Грешить на погоду у Фана получается хуже всего. В этой части своих постов он банален донельзя. Возможно, чувствуя это, Фан упоминает погоду редко. В ноябре или марте. Когда уж совсем невмоготу, когда накатывает разом то ли дождь, то ли снег, когда грязно и мокро везде: от пяток до макушки, когда даже стойкий к природным капризам Серафим нет-нет да и вспомнит «добрым» словом место, где родился и живет.

Но сегодня добрых слов не ожидается. Стандартная переменная облачность поздней весны. Хотя дождевик в чехле в кармане куртки на всякий случай. Преследованию не должен помешать ни дождь, ни ветер. Стандартный зонт занимает место, а главное, руки и весьма чувствителен к ветру. Серафим давно от него отказался. Походный набор из планшета, дождевика, бутылки воды, шоколада, орешков и личного оружия давно сформирован. В ходе сопровождения Фана по городу всегда появится возможность перехватить кофе с выпечкой или нечто подобное. Ни один выход подопечного в город не обходится без общепита. Здесь Серафиму грех жаловаться. Фан будто заботится о своей наружке. Серафиму даже иногда приходит в голову мысль, что он делает это намеренно, дабы лучше, не на ходу его рассмотреть. Иллюзий по поводу своей незаметности у Серафима нет. На этой стадии наружка уже не собирает информацию, а выводит объект из равновесия, заставляет его совершить ошибку, которой пока что не было и на ожидание которой у Серафима остается мало времени.