Дьявол и Город Крови 2: кому в Раю жить хорошо…

Она зачерпнула ковшом воды из кадушки, опрокинув на голову, припала губами к краю, чуть наклонив на себя, пролив изрядное количество живительной влаги на грудь. Если бы избы были не Храмом, то баня в раз поставила бы ее на ноги, но просить Храм стать баней, было как-то не удобно. Если верить Борзеевичу, избы своим положением гордились – пусть будут Храмом, если нравится. Впрочем, вода тоже оказалась хорошим средством. Перемена наступила буквально через пару мгновений. Голова стала ясной, будто в нее плеснули воды и протерли мозги шваброй, смывая нечистоты, которые остались после головокружительного полета.

Наконец, она могла в полном смысле принять свое возвращение или пробуждение, отчего ей было и приятно, и горько. Манька со стонами, полусогнувшись, прошлась. Избы прохаживались взад-вперед на опушке. Они все еще были Храмом, но про огород не забывали. На месте Храма сохранились только земляные валы, навес, под которым они находились, красивая дорожка, алтарь и жертвенник, сложенный из камней.

«Надо бы исследовать место и содержимое Храма, пока Дьявол раритеты не умыкнул!» – напомнила она себе, заодно вспомнив спросить у Борзеевича про змей: видел, не видел? Золотые светильники, вызвавшие удивление, все еще стояли на Алтаре, при свете солнца они ярко блестели вставленными в них драгоценными ограненными самоцветами. Манька пощупала медальон на груди, спасший ее в Аду, одев ее в такую кожу, которая оказалась ни одному демону и древнему вампиру не под силу прокусить. И дьявольский кинжал оказался при ней, Борзеевич вложил его в ножны, висевшие на поясе. Она покосилась на Дьявола, как можно убедительнее приняв на себя мученический вид: пусть пока думает, что ей ни до чего нет дела, глядишь, забудет про странные вещицы, польза от них была не малая.

Ну, слава Богу, все на месте, ничего не изменилось! Рот сам собой растянулся в счастливой улыбке. До чего же приятно оказалось вернуться и услышать родные голоса! И Дьявол, похоже, тоже был рад вернуться вместе с ней, или делал вид, что рад. Он снова мог издеваться над нею и Борзеевичем сколько влезет.

– Так, Маня, – он вырос прямо перед ней, прервав ее размышления и хитрые планы, держа в руках камни-кристаллы со змеями внутри.

У Маньки невольно все оборвалось внутри. Змеи осатанело бились о стены, прилипая к прозрачной преграде – и было их меньше, чем когда она их оставила, но все равно не перечесть.

Она сглотнула подступивший к горлу ком.

– Не надо избам такое добро, – наставительно произнес Дьявол. – Твои змеи – ты и разбирайся с ними. Знаешь ведь, что это такое. На больничный тот может рассчитывать, кто болезнь перебарывает, а если болезнь принял – значит, не достоин.

Манька кивнула. Молча. Тоскливо. Дьявол сейчас держал в руках, не иначе, зеркала или что-то еще, в которых отражались две матричные памяти – искалеченные и изувеченные, в которых было ее и ближнего прошлое. Значит, мало она провела времени в Аду. Броситься бы к ногам Дьявола, да проситься еще – Твердь мозги вправляла умело!

Манька мысленно завыла, заскрипела зубами, вспоминая все, что ей пришлось пережить, вперившись во врага взглядом. А змеи вдруг стали вылазить из камней, увеличиваясь в размере, поползли прямо к ней и исчезли одна за другой, едва ее коснувшись. Камни-кристаллы в руках Дьявола, чернея, тоже пропали с глаз, и выцвела золотая монета, покрываясь ржавчиной и медной чернью.

Радость сразу улетучилась.

Змеи не просто таяли – боль резанула сердце, накрывая волной почти забытых ею чувств и эмоций. Накатила обида, недовольство, жалость, неуверенность. Вспомнилась сиротская доля, голодное детство, встали перед глазами родители и ужасы, пережитые в Аду… Как отец, покойничек, заманивал ее, чтобы оставить ни с чем, как будто мало ему было, что не знала она материнской любви и ласки рук материнских… И дом у нее не свой, от Дьявола… И беглая каторжница… А рученьки и голосок Благодетельницы, пристроившие ее к Аду?.. А ближний с удавкой?..

Ах, если бы знать! Ведь и она могла бы пиявкой к его шее присосаться, не тратить время на всякую мерзость…

Змеи вернулись голодные.

И злые.

Борзеевич недоумевающее смотрел то на Дьявола, то на вмиг побледневшую и затрясшуюся всем телом Маньку. Расстроенный его голос зазвучал глухо, он что-то говорил, но она уже не слышала. Сглотнула ком в горле, прислушиваясь к себе и потерянно таращась на друзей, которые как будто отдалились и стали чужими, не такими, как только что – согревающие душу и сознание, положенные в сердце, а память, в которой только что рождались светлые образы и ясно представлялся солнечный свет, затянулась ночными сумерками.

Не то, что чужими… – далекими, закрытыми…

Только что были в сердце, и вдруг ушли…

И зачем ей знать, о чем они думают? Их нет! Модель вселенной, в которой ей не было и не будет места. А Сад-Утопия… Кому она там нужна? С чем придет? Обожравшееся и загнивающее общество (сама видела!) не берет к себе кого попало. И гореть ей в Аду, и пить презрение Дьявола, и смотреть на змей издалека и умирать, потому что не вырвала, пока время было… А если ничего не осталось от памяти, как вылечишь землю? Как вырвешь мерзость, если память, вот она… закрылась, и опять даже лица матери вспомнить не получается… И шарит там внутри третье око, шарит, вытаскивая прошлое, а ничего не находит, упираясь в стеночку. Не достать эту стеночку, ой, не достать! Ни матери Малины, ни отца Михи, ни Благодетелей…

Образы сначала стали темными, нечеткими, потом отодвинулись, и вместо них появилось чужое пространство, которое привычно обозначило себя тьмой…

Лица, добытые в Аду, смывало, будто рисунок на берегу волной, каждый раз, когда она пыталась удержать их в памяти. И память снова стала черной, тяжелой, как адские камни.

Было тяжело осознавать, что внутри тебя сидит какая-то тварь, о которой, если не знаешь, не беспокоит, а знаешь – сущее наказание. Манька прислушалась к себе: где-то там, в вышине прозвучало уверенное «Я», но не ее «я», оно было мужским. Прозвучало по-хозяйски, и сразу отозвалось еще несколько таких «Я».

Вот что видел Дьявол, когда смотрел на нее и говорил о мерзости…

Она едва доползла до устроенной неподалеку от жертвенника постели и упала, лишившись последних сил. Борзеевич, очевидно, спал рядом с жертвенником, не оставляя ее ни на минуту. Даже посуду не мыл, складывая ее горкой, после того, как подкреплял ее тело пищей и водой.

Могла ли она предполагать, когда увидела змей, которые вились у ее ног, что злобные твари, которые выгрызали самые дорогие воспоминания – те самые Спасители, соблазнившие землю? Не помянуть Ад добрым словом она не могла. Все мысли ее вращались вокруг одной единственной цели: вернуться обратно в обитель Дьявола и растоптать их головы. Что же она зря теряла время, соблазняясь Утопией, в которую ей никогда не войти?! Могла бы еще хоть десяток тварей растоптать. Ради этого она вытерпела бы любую боль! Но как? Может, Дьявол возьмет ее в Ад еще раз, и она спокойно пройдет по всем дорогам? Вряд ли. Рай и Ад существовал, но в таком далеком измерении, что и в праздники туда не попадешь ни на каком транспорте…

– Дьявол, – тихо позвала Манька, уверенная, что он слышит. – Забери меня к себе!

Голос его пришел прямо в мозг, в то время, когда он сидел неподалеку и беседовал с Борзеевичем, уговаривая его подождать и не тревожиться из-за нее хотя бы сутки, объясняя, что непросто, глотнув свободу и расправив крылья, снова вернуться в карцер – каменный мешок, без единого оконца, в котором жуткие твари, о котором человек узнал.

– Не могу! – ответил Дьявол, похлопав ее по плечу из пространства над нею. – Теперь и ты знаешь, как тяжело поднять землю на Небо. Гордый человек не ищет Утешителя. Он противится воле Угнетателя, чтобы поверить в себя. И ты сможешь. Стать сильной – научиться вырвать жало ядовитой твари в любом месте. Это и есть ваша земля. Она горит, а люди не видят, но ты теперь знаешь. Может и нет образа, но земля видела через твое сознание, и не успокоится, пока все змеи не будут рассмотрены и скормлены мне.

Манька залезла под одеяло, свернулась калачиком. Она так и не научилась разбираться ни в людях, ни в Дьяволе: сам собой он кажется добрым, всегда найдет слова, чтобы поддержать, а как посчитаешь, так лучше бы вампиром родиться. Нет, не станет он помогать. Показать одно, а вызволять – другое. Дьявол не утруждал себя объяснениями, не тратил слова, как и положено Богу. Так почему раньше не замечала то, что так явно видит сейчас? Как же нашли-то ее? Кто надоумил, кто сообщил о ней вампирам? Как узнали, что именно она тот человек, который носит матричную память ублюдка? Не помнила, чтобы хоть чем-то выдала себя, чтобы хоть раз почувствовала связь, не встретились ни разу. Ну, посмотрела она на того человека, которым соблазнилась, но не бросилась обнимать и миловать его. А ведь и ее могли прославлять радиостанции, и ей могли поклоны бить послы заморские! Сам Дьявол защищал бы ее, лишь бы душонка не догадалась.

Слабым нигде не было места, ни на земле, ни на небе. Царствие Божие силою берется, а у какого Бога удел отнимать – человек решает. Так не все ли равно, кто проживет на земле остаток дней? Она, Манька, или мерзавец, который отнял у нее жизнь, она будет гореть, или он, если конец у обоих один? Дьявол признался: вылечить вампира нельзя, разве что воткнуть в сердце кол…

Даже в Аду не получилось сказать родителям спасибо за сиротскую долю – оба сгинули, как будто и не было их никогда. И как бы не надеялась она на встречу в другом месте, мать ушла вместе с отцом. Не простил Дьявол ни соплей, что наматывала на кулак, ни унижений, не простил и отца-вампира, который во всем винил мать. Только память еще хранила их прикосновения и веселый смех. Глубоко. Так глубоко, что и в Аду не достать. Не повезло им, слишком заметным было их счастье – и сразу же нашлась добрая нечисть, раскрывшая глаза на неправильную постановку семейной идиллии.

Да и зачем ей эта встреча? Что бы она им сказала? «Здравствуй, мама, здравствуй, папа. Мама, я вот не утопла, хоть ты и отказалась от меня, послушав наставления нечисти, люди добрые спасли… Папа, не повесилась согласно твоему желанию ради той, на кого ты меня променял. Знаешь ли, живучая оказалась… Грустно, правда?»

Ну а как соблюсти Закон, если двое не могут землю поделить, то и дело передвигая межу? Хуже, если нечисти земля приглянулась… Это у Дьявола все просто, а люди… По себе она знает, ни за что не согласятся жить в мире. Может, у кого-то по-другому, но у нее случилось вот так. Если бы ее ближний хоть чуток остался человеком – но не остался. И полюбовная встреча закончится смертью одного из них. Ее, конечно, кто ж позволит укокошить Его Величество?

И снова боль воткнула в сердце острое жало.

Как больно!

Больно знать…

Вот он – Ад! Только ни Тверди нет, ни твердыни, чтобы достать иглу…

Манька боялась пошевельнуться, что бы не дай Бог не напомнить о себе – ибо не было в этом мире никого слабее. Слабость показывать не хотелось. И не было в мире человека, который захотел бы положить себя рядом, если завтра война. Чем больше усилий она прилагала, тем активнее работало радио, пробивая головы людей, которые становились врагами. Просто так становились, по наитию, глубоко подсознательно. В духовном мире закон был тот же: действие равно противодействию. Так выходило, если смотреть Дьявольскими глазами. Даже Борзеевич, и тот открывался в минуту скорбей: «Я, Маня, существо положительное, но и отрицательное!»

Вроде бы чистый бред, и кто бы поверил? Но бред, утвержденный Законом. И в такие далекие времена, когда сама земля была бредовой идеей. Одна надежда – поквитаться с вампиром. И невольно помолишься, чтобы, не дай Бог, не ожил. Если его не будет, возможно, чужие Боги останутся с нею один на один, и никто не прикроет их со спины…

Радостная встреча получится, или нет, можно было только догадываться. Ему не на что жаловаться. У вампира время было. Богатому проще стать праведником, чем нищему богатым. «Ох, как я жил! Как я жил! – скажет. – Не унижался, не тратил время на ничтоже сумнящихся голодранцев. Болел, радел, судил, рядил…»

«А ты, Маня, – спросит Дьявол, – что можешь про себя сказать?!»

А нечего ей сказать. шастала по лесам да болотам, с железом и опухшей от червяков головой.

Может, прав Дьявол, когда говорит, что терпения ей не хватило подождать, и силы, чтобы принять свою судьбу?

С другой стороны, вот, знает, как нечистью стать, а только одно – жалко себя. И землю. Почему у нее нет такой победной твердости, как у вампиров, чтобы переступить черту, где боль становится любовью, а разрушение – удовольствием? Чего вроде бы проще: нашепчи в ушко: избавься-ка ты от вампирши своей, проткни сердце черное, да найди дорогу к душе своей. И будет голосок голосить с кровли двадцать четыре часа в сутки. Любой мог бы позвать – и полетит душонка по белу свету искать синюю птицу! Да неужто не нашлось бы желающих оргию устроить, сдабривая непотребство сладкими речами? И бери голыми руками бессовестного человека!

Но как в глаза себе поплевать, охаивая трусость?

Нет, не могла она представить, что ей делать дальше. Зачем убивать вампиршу, не к ночи помянутую, если она лишь отражение в глазах другого вампира? Закрой глаза душе, отправь, куда Макар телят не гонял, и никто не услышит и не узнает в ней ту самую оборванную и обездоленную сироту, открытую стаей недоносков, почивших при жизни. И будет жить, как человек, дела которого лучше скажут, чем она бы сказала. Сама мысль, что она обречена на вечное проклятие, казалась кощунственной, мысль проклясть – чужой, недостойной. Ведь никому худого не пожелала, не сказала злое слово.

И снова боль воткнула в сердце острое жало, еще глубже, впрыснув новую порцию яда.

Вот так каждый раз, как она узнала о несбыточности своих надежд. Стоило ей о чем-то подумать, сердце начинало болеть. И тем сильнее болело сердце, чем больше она понимала тщетность своих попыток изменить жизнь к лучшему – просто потому, что радио настойчиво пробивало головы, объясняя на свой лад мотивы ее поступков.

Не так, как она хотела преподнести себя…

Оказалось, выживать ничтожеством у проклятого шансов больше, чем остаться человеком и выжить. Земля-то тю-тю! Издевайся, сколько влезет, вампиры только спасибо скажут. И Дьявол найдет к чему придраться. Он ничем не рисковал, размножая человека, думая лишь о том, как умножить красную глину и обменять ее на землю. Какой проклятый любит свою землю, если не знает о ней ничего? И горит сознание, обнуляясь. Дыхания Дьявола в нем было на сто двадцать лет, чтобы колесико крутилось, не останавливаясь, или на тысячу сто двадцать, но рано или поздно наступит время, когда придется ответить за все. Вон, Баба Яга долго от смерти бегала, и не то, что состарилась, бедняжка раздвоилась, но и к ней пришла косенькая с косонькой в виде в железо одетой бродяжки.

Манька покосилась в сторону друзей.

Те были заняты собой и ее страданиями не загружались. Дьявол – получеловек, полузмей, едва держал на плечах страшную морду, разевал пасть и безуспешно пытался напялить на свою голову корону, но мешали рога, наставленные в сторону Борзеевича – показывал ему, что она видела, и что проскочило мимо его глаз. Корона свешивалась то на один бок, то на другой, то венчала рог, который торчал из середины. А Борзеевич в это время с пеной у рта, раскрасневшийся от натуги, пытался заклясть Дьявола всеми именами Бога, прописанными в его светлой голове.

Какая благодать может исходить от этих двоих?

Манька хлюпнула носом и отвернулась. Только сейчас она поняла, что страхом был объят ее ум с того самого времени, как она вернулась – и какая-то часть ее переиначивала действия друзей в половинчатый ужас. Ничего хорошего ждать не приходилось. Не каждый способен пережить одну встречу или с кикиморой, или с чертом, или с полуистлевшим живым трупом. Да и Борзеевич не лучше нечисти. Разве что горошины его – они куда как приятнее. Любая встреча с одним из них могла свести человека с ума, а ей хоть бы что! Живая, все еще мыслительными процессами занимает свой умишко. Вот закроет глаза, откроет – и увидит себя в больничной палате, в смирительной рубашке. И помощь придет в лице врача в белом халате…

Она закрыла глаза, открыла, но ничего не изменилось – лишь головокружение и легкая тошнота, когда до нее долетел голос Дьявола:

– Имен у Бога много, но, милейший друг, смешно, право слово, полагать, что любое из них могло бы принести ему соплю малейшего вреда! – он снял корону, вернув себе нормальное лицо, и натянул ее на Борзеевича, голова которого вынырнула из середины, как плодоножка цветка. – В сущности, все Его имена фикция, которыми Он поименовал Себя, чтобы выделить для понимания некий образ – великий, могучий, с безграничной властью над пространством и временем. С таким же успехом, за пределами звуковых волн, имя прозвучало бы с той же смысловой нагрузкой на абстрагированном языке, которым не мог бы владеть человек. И получается, что в принципе, имен у Бога нет! Друг мой, я повешусь, если всякая тварь из земли, наделенная способностью издать писк, начнет тыкать мне и давать указания. «Раз уж ты такой добренький, будь ангелом-спасителем, убей врага моего, чтобы слышащие и узревшие ужаснулись!» Или: «Раз уж ты такой злой, будь демоном-мстителем, убей врага моего, чтобы слышащие и узревшие ужаснулись!» Прости, Борзеевич, но несколько вселенских анекдотов должны быть у меня за пазухой на Суде для читающих твои горошины!

– А скажи-ка мне, разлюбезный Господь, каким таким умом ты взвалил вампира на Манькин хребет? Провалиться мне на этом месте, если сие злодейство обошлось без твоего пособничества! Не ты ли вызвал больную тварь?

Глухой треск, Борзеевич ухнул в яму, образовавшуюся в земле.

– И нет такой головы, чтобы принять святую правду! Положил, думаешь, старика? – крикнул он глухо из-под земли.

– Вылезай уже! – проскрипел Дьявол миролюбиво. – Пристанем к берегу тогда и решим, кто прав. Если ты – обреку себя на Вечное Изгнание, а если нет… – вспомнишь, как глубоки недра земли! Мне даже не придется в этом участвовать!

– Ты и так Дух Изгнанья! – отозвался Борзеевич с обидой. – Если буду прав, поднимешь меня туда, куда скажу?

– На небо что ли? Чем выше взлетел, тем ниже падать… – Дьявол протянул Борзеевичу руку. – Если разобраться, глупое высказывание: если взлетел, следовательно, есть механизм подъема… Наверное, имеется в виду, что этот механизм заболевает и отказывает. Но ты – существо бескрылое, поэтому желание твое объяснимо. Борзеич, рожденный ползать – летать не может. Не подниму, сам поднимайся, а то подниму, а дальше-то как? А вот если сам… История знает немало примеров эволюции бескрылого в крылатого. Рыба и та приспособилась – подпрыгивает и летит. И ты подпрыгни!

– Нет в тебе жалости! Сострадание не стучит по твоей умной голове. А почему бы не поднять человека, который поверил тебе и поворотил вспять?

– За всю землю предлагаешь слезой облиться? Современный мой друг, да жалеют ли ноги здоровую плоть, когда гангрена началась? Не рубят ли с запасом? Чей початок пересилить себя решил? Лоб в лоб предстал перед проклятым человеком вампир, обнажил себя, ну и что? Шкуру с нее спустить или объявить индульгенцию по-приятельски? Конченный она человек. Да конченый ли? Видел бы ты, как резво рассмотрела и Ад, и Рай! Не могу сказать, что не любовался. В любом случае мы оба проиграем или выиграем. Не торопись судить. До Страшного суда еще время есть.

– Ты мне зубы-то не заговаривай! Я сам, знаешь ли, могу переставляться с место на место! – Борзеевич вылез из ямы злой и расстроенный, оттолкнув Дьявола. – А-а-а-а! – снова ухнул он в яму, которая стала больше прежней, осыпавшись краями вслед за стариком.

Дьявол оставил ворчливого старика, подошел к ней, положив руку на лоб.

– Температуры нет, – констатировал он. – Хандра – увлекательнейший объект исследований. Иногда так смешно наблюдать, когда думаешь о том, чего не было и никогда не будет. Видишь ли, и в Аду вампир остается вампиром. Вампир не человек, человеческое ему не ведомо. Где человек получает одно, вампир получает другое. Это твоя боль, только твоя. Вампиру тут наслаждение. Он тебя не знает, и, я так понимаю, ты его тоже. Он тебе такой же чужой, как ты ему. Тогда, о чем печалиться? Руки, ноги, голова – все на месте. Грамотная стаешь, и червяки рассасываются помаленьку.

Манька задумалась. Все в ее жизни прямо и криво упиралось в одного единственного человека. Ничто не связывало их в жизни, разве что глупые девичьи мечты да виртуальное ребро, проклятое и распятое, приговоренное к пожизненному заключению. Может, по-своему половинчатый монстр был прав, когда решил разрубить тугой узел, раз и навсегда избавившись от нее, от ребра, от предопределения. Ее боль в чреве матери была настолько сильной, что не могла не отразиться на нем. Ее умишко был забит мерзостью до отказа. Пожалуй, с таким имиджем перед людьми не покрасуешься. Злился, наверное, когда узнал, что сотни его попыток устроить себя развалились в пух и прах из-за нее.

Но она не могла и не хотела мириться с положением, которое он ей отвел. Люди же – договорились бы. Вдвоем бы быстро землю очистили, и оба стали бы обычными людьми.

– Нельзя, – мягко посочувствовал Дьявол.

– Что нельзя? – переспросила Манька, не поворачиваясь.

– Договориться нельзя. Ты знаешь про обман, и он знает – обман вышел наружу. Только любовью можно открыть любую дверь. Любовью к земле. Она слабая, и как всякий ребенок ищет заступника. Ее предали, ее обокрали, ее избили. Она не верит, боится, прячет все, что считает своим добрым началом, чтобы и это не убили, а того не понимает, что зло часто в добрые одежды рядится.

– А почему тогда не открывается? Разве я не люблю ее?

– А любить земля умеет только себя. Это круг, который человек должен замкнуть. Даже не один, а два. Два параллельных круга, между которыми пространство – и человек может заслонить себя от любой беды.

– А родители мои? Почему не заслонились?

– Стоило им взглянуть друг на друга, как на свое начало, и боль бы ушла, и ужас открылся, как зло, пристроившееся снаружи. Два круга движутся навстречу, и там, где зло, пробуксовывают. Если один ухнул в яму, второй знает, что эта яма из себя представляет. Когда отец кричал на мать, она чувствовала, что происходило там, той ночью. И когда мать умоляла отца вернуться, он знал, кто поднимал ее на смех. Но они боролись друг с другом. Ведь не может быть человек на земле быть совсем чистым от крови. Какая-нибудь зараза все равно прилипнет. Но как по-другому научить человека полоть сорняки, вырывая тернии и волчицы?

Через работу над собой – Закон познается.

Вампиры долго искали способ, как обойти себя самого, пока, наконец, не поняли, что там, где начало земли, нужно встать самому и прокричать о том, что он Бог. Оказалось, открыть двери можно еще так: стать вампиром и подкапывать вором, врываясь в чужое жилище. Душа – это то, что рассказывает о человеке, а ближний показывает к нему свое отношение. Да, вы, ты и он, расстались раньше, чем успели поймать свое начало и конец. Но даже так он искал бы тебя, если бы ты опередила своих врагов. Но не опередила. И в каждом из вас открылись Боги. Чужие Боги. Они знали, что сказать в землю, чтобы обелить себя, поднять его и настроить против тебя. И вот, он прокричал о том, что он Бог, а ты подтвердила, что да, Бог. Но он вор, которому ничего не стоило заставить человека умереть. В его круге и в своем ты облита всеми мерзостями, которые он и его подельники смогли придумать, и, если ты придешь договариваться, ты принесешь в свою землю еще одну мерзость – вопль проигравшего. Это будет не крик, это будет состояние всей земли, и все пространство будет знать о твоем поражении.

Так что прийти ты можешь только как воин…

А если добудешь землю, и голос твой пройдет по земле, рассказывая о своих убийцах?

Разве страх не поразит его? Разве сможет твой сосед подкапывать и дальше?

Так что, договориться нельзя.

Зубы стисни, а иди, умири, но не сдавайся. И тогда на каждое слово вора у тебя в его круге найдется свое слово, которое замкнет уста земли, изрыгающей о тебе неправду. А когда земля ближнего замолчит, ты сможешь родить слово в свою землю, открывая людям правду о вампире, содрав с него солнцеликую маску-обманку.

– Мне его убить?

– Я не имею в виду, что надо бегать за ним и искать способ воткнуть в него острый колющий или режущий предмет. Заслони землю – и половину битвы выиграешь. Он реки крови пролил, чтобы вырвать тебя, как дерево. Но даже такая, ты его конец и начало, правда о нем. Земля знает, что Бог пришел с мечем, пусть от меча и погибнет. И никогда не забывай, что ближний твой пришел войной – он враг, который нападает из-за угла темной ночью, как разбойник, и не пощадит ничего, что живо и может знать о нем.

На свете нет врага более жестокого и беспощадного. Он не укроет тебя от вора, и убийца не упадет замертво, когда будешь стоять лицом к лицу – и полчища врагов ведет за собой. Это он кричит: вот ваша жертва! Вспомни, сколько людей позвали тебя, когда искала приют возле их костра? Это и есть забота души. Что это за человек, который мог сказать: «гоните от себя мою душу!» А ты думаешь: «как простить, как понять, как случилось».