Дьявол и Город Крови 2: кому в Раю жить хорошо…

– Замечательно! Без вины виноватая! – она бы развела руками, но руки не поднимались. Не иначе обе были сломаны, или обездвижены медикаментозно. Или связаны. – Я мерзость, мерзость! – повторила она, прислушиваясь к своему чреву. – Все беды от меня одной!

И вдруг в том месте, где она валялась, она снова увидела черта, а сама оказалась чуть в стороне.

И не одного – двух чертей. Теперь перед глазами у нее были две Маньки.

Один черт продолжал шевелить губами, сидя на невидимом стуле, ушедший в себя, глаза его оставались неподвижными. Второй катался по земле с затравленным видом, весь перепуганный, с уздой на голове, с удилами между зубов, облитый помоями и обмазанный какой-то гадостью. Его била дрожь: он таращился по сторонам, и тоже не в себе, словно опоенный зельем. Черти были, скорее, мертвы, чем живы. И как бы она ни старалась, не получалось рассмотреть их лица, чтобы удостовериться, что это она сама. Объемные, но какие-то несуществующие. Ни лиц путем, ни прочих частей тела. В том месте, где должно было быть тело, была тьма, наполненная содержанием, и она опять не понимала, не помнила, не узнавала.

Это ж сколько надо мучить человека, чтобы кровь из него добыть!

Благодаря Борзеевским наставлениям и схемам, которые он приложил к избам, Манька сразу догадывалась, где была ее дрема, а где земля хранила боль, но ее боль и боль вампира смешались в одно кровавое месиво и была почти одинаковой.

– Смотри, кому помогаешь! – одного черта пинали.

– Как от стыда отмоешься, если эту суку пожалеешь?! – второму, поставленному на колени, выговаривали.

– Да-а, убытки от тебя, Маня, ничем не покроешь! – удивлялись испытующие нутро.

Теперь Манька была то одним чертом, то другим. Оба они пили ее и поили, извлекая на свет ужасы, скрытые в земле вампира, изредка из ее земли. Иногда они становились одним чертом, внезапно уплотняясь, иногда один из них таял вместе с прочими тварями – иногда, как привидение —убогий, ненужный и сопливый, а между ними ходил еще один или несколько чертей. Черти снова пришли ей на помощь, открывая тех, кого она не могла увидеть сама, показывая головни.

«Это я – глазами вампира, в его эмоциональном восприятии…» – сообразила Манька, когда заметила черта, который не сомневался, не противился, не сливался с остальными и не становится ею, а подсказала ей его уверенность в правильности всего, что происходит.

Черт сразу перестал мозолить глаза.

Его Величество был о ней не лучшего мнения, чем остальные, может, даже худшего. Худшего из всех, какие могли существовать на земле. Наверное, он перенес на нее все свои комплексы и ужасы, которых боялся сам.

Она принимала боль безропотно. Привыкла терпеть. Дьявол и не мог встретить ее по-другому, так уж он был устроен. Муки, принятые в Аду, уложились бы в один день пути, когда она шла обутая в железо, с железным посохом в руке и грызла железный каравай. Теперь, когда она знала, что бьют не ее, боль уходила быстрее. Жертвой была не только она, но и другие люди, и сами вампиры. Обращения бессмертных тварей к светлому началу, пригретых в ее собственной земле, вызывали удивление: вампиры молились, осыпали дарами, и… немногие из них думали о ней в этот момент. О ней самой не было сказано ни слова, разве что вскользь, как о лице, отсутствующем на церемонии. Говорили они больше о себе любимых и о вампире, за которого просили слезно и проникновенно, расхваливая его достоинства.

Стражи…

Она нашла их!

Усмехнулась, представив, как радовался бы вампир, попав в Ад. Получалось, что Дьявол и в Аду был меньше его. Забыв о болезненных ощущениях, едва сдержала усмешку.

Может быть, поэтому Дьявол пристраивался одесную нечестивых богов, как только в голове вампира утверждалась мысль стать Господом во плоти? Попробуй-ка раскрыть вампира, когда всякая тварь испытывает к нему такие нежные и добрые чувства! Дьявол не раз шутил, что сам снимает парнушку их жизни, собирая гвоздики на гроб, чтобы вбить их в крышку, когда тот полезет к нему со словами: «Я благовествовать пришел, подвинься, окончились твои дни… Где тут… мой Спаситель Йеся?!»

Живого вампира Ад принял бы с распростертыми объятиями, дарами и славословием…

Похоже, Спаситель Йеся рассчитывал именно на это. Возможно, он читал записи тех, кто тут побывал, которые хранились в назидание в храмах. Все-таки был сыном священника, хоть тот и отказывался, и открещивался всеми святыми признать его сыном, скрывая греховную связь со своей племянницей, матерью Йеси. При его-то знаниях открыть бедному жениху во сне, что Богочеловек спустился в чрево невесты с небес, не составило бы труда.

С другой стороны, а если бы тот же вампир принял муки земли без имиджа?! Без ее земли, в которой молятся на вампира? Может, вампир думал, что положил прославление себя самого в свою матричную память, но ведь это было не так. Все это лежало в ее матричной памяти, и земля ее обращалась к ближнему за помощью, поднимая то, что не смогла понять, а она, Манька, принимала программу, как самою себя. Ох, как несладко придется вампиру, когда он с душой своей останется один на один. Ближний не мог врасти в ее землю, и она, получая образы из его земли, не могла надеяться, что его земля будет управлять ее телом, лечить, заботиться, как заботилась и врачевала своя, даже распятая и униженная.

Мысли приходили по-разному. Образы земли вампира проплывали и роились, как овцы, тогда как своя земля открывалась ей, как она сама, и с каждым разом Манька острее чувствовала это различие. Сбрасывать со счетов, что она живая – было рановато. Она живая, и земля злобствует и дает показания, но время ее еще не пришло.

Что она может знать о том, что такое Ад?

Она стояла в сердце Закона. Каждый человек приходит к Дьяволу и, разрывая связь с ближним, становится душой самого Дьявола. Не женихом, не невестой, а самым настоящим ближним Дьявола, образуя уже с ним новое пространство. Родиться должен был человек заново, обрести новую кость. Понятно, почему он так категоричен и злобствует, испытывая внутренность человека. Лучше бы без ближнего, но как, если собираешься стать ближним Богу? Получалось, что ни у одного человека нет ни единого шанса войти в его общество. Ее ближний вампир, и больше не надо никаких доказательств. Она проклятая, и тоже больше не надо никаких доказательств. Обойти Дьявола многие пытались, но разум Спасителей далеко отстоял от Бога, если пытались спастись хоть как-то. Вот откуда первая заповедь: возлюби Дьявола всем сердцем, всеми помыслами, как себя, как ближнего, как землю, на которой растешь, и не дай Бог тебе обмануться тельцом, идолом, иконой, тварью, которая метит пожинать плоды на твоей земле, или прикоснуться к праху и заплакать над ним. Только он сам мог бы подсказать человеку, как отойти от греха, и когда придет время, помочь проткнуть Твердь, которая была больше, чем две земли вместе взятые.

Земля и Небо сходились здесь.

Твердь лежала от края и до края вселенной, удерживая на себе вселенную – живая, как Дьявол. Она будто испытывала ее, разочаровав в самом начале. И подарила незабываемые впечатления, всадив в нее такой заряд боли, от которого любой бы сыграл в ящик.

Какой вампир, какой мученик могли бы переступить через Твердь? Кто мог надеяться, что сможет обмануть Закон? И кто знает, с каким ужасом Твердь рассматривает, как две территориальные единица противостоят друг другу? Что было бы, если бы боль пришла к сознанию без земли, лишенному возможности помнить и анализировать?! Не так уж прочно сознание приклеено к земле. Земля не спит и не изнемогает, твари, которые поднимаются от земли, не спят и не изнемогают, а сознание ищет, куда приклонить голову, чтобы отдохнуть и набраться сил. Один хороший удар, и сознание уходит в Небытие. Через четырнадцать часов без сна оно уже не способно анализировать и осознавать свое собственное тело, отравленное продуктами жизнедеятельности. И земля начинает лечить свою основу, сверяя каждую клетку с генетическим кодом. И ей без разницы, какая у человека основа – что есть в генетике, то и оставит. А генетическая матрица хранилась в ребре. Получалось, что твари не такие безобидные. Манька вспомнила, как просыпалась избитая, угрюмая и подавленная, и поднимала себя, вставая и разгоняя тучи. Совсем, как черт, который бродил призраком.

Ужас! Оказывается, земля еще опиралась на мнение соседа по несчастью, и, пока спала, земли лепили ее – обе! Не сложно догадаться, откуда у вампира такое завидное здоровье… И только Дьявол мог укрепить и устроить человека…

Манька вдруг вспомнила, как однажды впала в такое состояние, когда ее вытолкнуло прочь, и она полетела… в Обитель Дьявола. Свет не принял ее, он обращался в землю, а она была маленькой и беззащитной. Вокруг ползали невидимые Боги, совсем как Твари, но тогда она не смотрела на них, и они были как бы сами по себе, посмеиваясь над нею и похваляясь собою. Тогда она была в своей земле – одна, без ближнего, и в тот момент все ее существо, кроме сознания, больше себя самой любило Бога, радуясь, что вернулась домой…

Почему домой?

Земля, наверное, просилась обратно. Возможно, жизнь в физическом теле, под началом другого сознания, была не таким уж естественным ее состоянием. Или гордилась собой… Но то была не совсем она. Сознанием она лишь наблюдала за своим состоянием – и удивлялась.

Если бы тогда Дьявол сказал ей, что отказывается от нее, наверное, она бы не пережила. Или земля… Но почему тогда земля, умнее которой не было и не будет материи, так легко соглашается принять обман?

Теперь Манька могла наблюдать и размышлять одновременно.

Тот, кто взял на себя право рубить неугодные для себя деревья и держал секиру, забыл, что корни пускают поросль, что каждая ветвь, воткнутая в землю, может пустить корень. И камни будут добрым удобрением, если сам Дьявол готовит почву – для нее камни стали хлебами. Самое меньшее, что могли ожидать от нее вампиры – она не собиралась сдаваться.

Манька покачала головой, как-то неожиданно успокоившись.

Толпа глумилась над нею, и, как всегда в таких случаях, когда над ней издевались, наступил момент, когда она стала невосприимчивой к боли, переступив боровой порог. Ад был домом Дьявола, и сам он врастал в землю вселенной именно здесь. Здесь он был настоящий, и мог ходить по своей земле только голосом. Ползал туда-сюда, и приходил к ней, и, может быть, наблюдал за нею, но обрисовать себя как внизу, не мог. Твердь была его плотью, а то, что она видела там – прикладной рисунок, который мог сбить с толку только ее. Зато Дьявол мог вылепить для нее все что угодно, как она, когда нарисовала могилки. Нерукотворное…

Круиз обещал стать интереснейшим познавательным мероприятием. Тоска, страх, печаль, тревога – каждое чувство выскакивало из земли неприятелем, внезапно облекаясь в слова. «Ад – верное средство от всех хворей!» – согласилась Манька, окончательно утвердившись в мысли, что Ад и без кипучей серы местечко веселенькое. Получалось: она угодила в санаторий, и лечится.

– Я жить без тебя не могу…

«Без кого?» – шею стянуло, в ухе стало горячо.

– Ты же понимаешь, что ты не можешь без меня жить. Я всегда буду тебе нужен…

«Понятно!.. Нет, не нужен. Без тебя я почувствую себя трижды счастливой…»

– Убью!

«Как? В Ад за мной полезешь? Милости просим!» – скривилась Манька, закрываясь от ударов и подставляя чертей, на которых нельзя было смотреть без слез.

Господи, сколько мерзости!

Дьявольское стратегическое изобретение имело представление о червяках и умело выслеживало их, выставляя на обозрение. Голова черта принадлежала Дьяволу. Кто бы смог еще так раздеть человека? Она была благодарна чертям, за то, что приняли на себя часть ее мучений. Вряд ли они страдали, как она в тот день, когда пала жертвой вампиров – и каждый день после распятия. Распятие оказалось умное, со смыслом и значением, не как попало. Застрявшие образы (тоже, в общем-то, вполне могли оказаться чертями!), которым она не могла найти правильное место в своей жизни и жизни вампира, начинали ее злить. Они кучковались возле чертей, изображая ее, перебегали с места на место, как будто не знали, куда себя пристроить, и речи их порой не соответствовали шевелению губ – в избе черти вели себя точно так же.

Манька вспомнила избы, Борзеевича, горячую и здоровую пищу.

Знали бы они, как она скучает, и только надежда вновь увидеть их давала ей силы!

Святой Отец придавил голову крестом, высказывая пожелание быстрейшего избавления мира от скверны. Казалось, что Отец с удовольствием выдавил бы ей мозги, если бы так было безопасно для вампира.

– Прикрываются Йесей, чтобы посылать на подвиг кого угодно! Красиво бьют, с толком… Нет, чтобы повторить подвиг своего героя самим! – возмутилась она, обращаясь к Дьяволу, раскрывая весь свой умственный потенциал. Образ нужно было рассмотреть, разобрать, успокоить. Но, похоже, умом такие задачки не решались. Святой Отец, избавляя ее от Дьявола, а мир от скверны, которой была она, ни за что не желал избавить ее от себя самого. Иногда он проговаривал слова, а звуки не выходили из его поганого рта, или она не слышала их.

– И бросить в геенну огненную… – возвещал он громовым голосом. – Изыйди! Изыйди! Я есмь Истина!..

Черт, пребывая в сумрачном состоянии, с расширенными зрачками и заторможенными движениями, начал биться в сети, которую на него накинули.

«Е-мое! Да меня же в веру обращают!» – догадалась она, закрываясь от креста, которым мужчина в сутане норовил ткнуть ей в глаз.

– Мало людей, зрящих истину, кошмар в тебе смердит, как моча в ведре, которую мне приходится пить! Изыйди, изыйди, Святоша! – ответила она Святому Отцу. – Я смотрю на тебя и вижу Истину! Ты – мерзость в земле моей!

В общем-то это были люди – обычные люди. Их не пугал убитый ими человек. Они знали, что, когда все закончится, он встанет и будет жить. Не важно как, но будет, добра они ему не желали, он не существовал для них ни вчера, ни сегодня, ни завтра. Он им был не нужен, не интересен, помеха. И совсем по-другому относились к вампиру. Его хотели, от него ждали, с ним собирались провести остаток дней. И каждый торопился устроить себя. Оказывается, и она была одной из них. Не потому, что в этом нуждалась, просто их слова часто облачались в чувства и становились ее чувствами. Здесь она могла смотреть на эти чувства со стороны, понять их, увидеть в словесном отражении. Многие из этих людей даже не верили, что произведенное ими действо решительно изменит их собственные судьбы.

Изменило. Вампир высоко взлетел, и Боги земли кормились с его ладони.

Но что такое полвека для Дьявола, который придумал время?!

Манька смотрела на них и понимала, что слово Ад им как пряник. Самые светлые чувства, именно, только самые светлые чувства должен был увидеть Дьявол… или Спаситель, перед которым они собирались предстать для Суда. Йеся не вскрывал себе вены, но чашу, выпитую за одним столом с такими же вампирами, назвал кровью, само действо поеданием плоти, а празднование – тайной вечерей.

А дальше наступала ночь, у которой не было конца.

Взять ту же Иоанну, жену Хузы, домоправителя Иродова, которая служила Спасителю имуществом мужа, добытого Хузой на службе у царя. Мудрость ее оставила ее в тот же миг, как голова слетела с плеч. Он оказался достойным наследником Давида, который добывал себе царство таким же способом. Едущие плоть и пьющие кровь не гнушались ничем и ничьим имуществом, и немногие люди поняли бы смысл высказываний вампира. Даже сейчас, спустя столько столетий, их окрыляла надежда, когда они глумились над чужой землей. Довольные и счастливые лица, ужимки, моменты флирта… Они и ведали, и не ведали что творили, не понимая, что палка о двух концах. Немногим она отличалась от них, пока Дьявол не показал ей оборотную сторону медали.

Странно, столько людей одновременно верят, что умершие живут на кладбищах, и в то же время уверенны, что Бог взял их себе. Голова их, как сломанный механизм, обращается только в ту сторону, где написано: человек – существо бессмертное. Видимо, даже адом Дьявол не всех удостаивал, ад – больничка со множеством неизвестных болезней, где человек мог вылечиться только сам или с помощью чертей, но кто из людей, увидев черта в аду, примерил бы его на себя? Так зачем лечить мертвых?

Как не противен был Дьявол сам по себе, когда издевался над нею, как бы ненавидела она его уроки – когда из всех щелей начинала вылазить нечисть, она его любила. И она не радовалась так, как радовался он, когда ей удавалось успокоить навеки смердящую тварь. Он учил ее: тьма не зарыла яму – она ее скрыла.

Сколько проклятых ждут смерти вампира, закрывая от осквернения свои два аршина, которым Дьявол сказал: «достань землю – и будешь жить!»

«Суки! – с неприязнью подумала она, вглядываясь в свое лицо и высматривая на нем печати мертвецов. К тем, кого показывали ей две земли, у нее больше не было ненависти, она ненавидела тех, кто остался там, в прошлом ее и вампира. Мысль легко ушла в землю, но легла на поверхности и застряла. Она еще раз убедилась, как глубоко в земле (в ее земле!) размножились змееподобные черви, накладывая на ее собственный голос печать молчания. – Трусы! Подонки!»

Манька и черт будто вернулись во времени: черт снова ползал у ее ног, собирая карты. Второй исчез, будто провалился сквозь землю. Не в первый раз. Не прыгнул за спину, а растаял.

– Давай помогу, – предложила Манька и, не дожидаясь ответа, быстро собрала карты, вручив их черту.

Черт отшатнулся и, недовольный, положил их в карман, оттянув от себя кожу. В глубине зрачков зажглись хищные угольки. Он быстро переменился: перед Манькой предстал молодой человек с нагловатой развязной улыбкой, чуть выше ее, одетый в дорогой элегантный костюм-тройку с жемчужными запонками, с такой же, украшенной жемчугом золотой прищепкой для галстука. Светлый галстук из атласной ткани с вышитым по краю узором, ботинки из редкой кожи блестели от полировки. Лицо его она не успела рассмотреть, или, может быть, лица он не имел вовсе: черт-мужчина изготовился и перепрыгнул через голову.

И не успела она моргнуть глазом, как ухнула куда-то во тьму.

Не первый раз черт не ответил взаимностью: могла бы сообразить, черт – всего лишь инструмент. Манька искала черта, но он исчез. В третьем глазу рябило хуже, чем в двух передних. Лишь неясная тень на мгновение мелькнула на спине, там, где были крылья, которую она заметила не то глазами, не то затылочным зрением.

«Нам страшно жить!.. – мысль была не к месту, но прошла по земле, как ее собственная, с той разницей, что не стала ею, чуть сместившись влево, и там, откуда она снизошла, осталась печаль.

– Грунь… – глубокий мысленный голос оборвался.

Внезапно Манька уловила на спине шевеление. Без источника… источник остался недосягаемым для глаз и внутреннего зрения.

– Я не делала… – еще одна мысль, тем же тембром, прошлась по земле, едва уловленная сознанием.

Манька искала молодого человека, меньше всего думая в этот момент о Грунях, и мысль ее покоробила. Она снова и снова обращалась к тому месту, откуда исходил мысленный позыв. Взгляд рассеивался и тормозил, будто кем-то выдавливаясь. Чувства размножились и опять обрели самостоятельность, перебивая друг друга, заспорив между собой, но теперь она могла их видеть.

Отчаяние… Кто-то что-то пересчитал… Упрек… Кто-то перекрестился.

Манька ясно проживала каждый миг, убедившись, что если бы она не смотрела внутрь себя, чутко прислушиваясь к ощущениям, то, интуитивно, вполне могла бы повторить каждое движение. Как если бы отдернула от огня руку. Приняла бы каждое чувство, как если бы сама отчаивалась, упрекала, считала убытки…

И снова голос, тихий, как шелест листвы:

– Не ту, эту выдерни…

Остановить взгляд там, где ей хотелось, не получалось.

«Это черт! – заподозрив неладное, Манька едва сдержалась, чтобы не поддаться новым всплывающим мрачным чувствам, которые избирательно, удивляя ее, убеждали смириться и покориться мучителям. —Во мне! На мне!»

У черта не было лица, за руку его не поймаешь. Не пойми, на что и куда смотреть, главное за спину – и вали всех, кто там размножается. Догадка оказалась неприятной. Она вспомнила об избах: мудрые избы болели гораздо серьезнее, чем она думала. Болезнь управляла не телом, а сознанием, которое у изб тоже было. Не такое, как у человека, скорее, как у водяного, у того же Борзеевича… Наверно, Дьявол лепил их сознание не из красной глины, а из земли, которая не под Твердью, а над Твердью. И замечательно, что избы и Борзеевич не читали ее мысли или делали вид, что не читают. Иногда ее посещали стремненькие мысли, поднебесные, которые небожителям – мерзость… Но столько чертей не смогли сломить волю изба, когда они решительно отправились за нею.

Что же она – сдастся?! «Избы смогли, и я смогу!» – досадливо поморщилась Манька, продолжая упрямо искать.

Навалилась дремота, с которой бороться едва хватило сил. Глаза закрывались сами собой, голова погрузилась в состояние между Бытием и Небытием, когда мир отсутствует в уме, оставаясь за пределами понимания. Тело налилось свинцовой тяжестью.

Манька боролась…

Наконец, черт снова перепрыгнул через голову, обернувшись ею. Она едва различила его в окутавшем ее полузабытьи…

Манька смотрела на него, не вмешиваясь и не поднимаясь до его состояния. Не так трудно догадаться, что бесполезно пытаться изменить прошлое.

Прошлое осталось в прошлом. Она могла только принять его, вырвав тени, которые гналась за нею, положив его на суд земли, разрушив силу проклятий. Меняя будущее. Вместо помощи черту, надо было убить его – то бишь себя. Черт бил не в бровь, а в глаз, доставая самые больные состояния. Она могла бы ненавидеть его – по всем человеческим понятиям он издевался над нею, но Манька не мерили черта человеком, она мерила его Дьяволом. Дьявол не хуже черта украшал ее синяками и пил крови не меньше вампиров.

А вот, поди ж ты, пригодилось-то как!

Манька вспоминала все, что знала о чертях.

Черти – устроены иначе, голова у Дьявола, а сами – не пойми какая муть. Могли забраться глубоко в землю и заполнить собой пространство, которое вопило к сознанию и сучило человека всеми нечистотами земли. Черту позволялось разоблачить человека, выставляя в нелицеприятном свете. Черт, как Дьявол, не имел сердца, чтобы проявить сочувствие к больному человеку, и с удовольствием открывал болезнь, не имея тела, как такового. Он не чувствовал боли, но мог многое рассказать о ней. И только Дьявол мог бы разоблачить черта, посмеиваясь над человеком. Меньше всего ей хотелось бы стоять посреди Ада со стеклянными глазами, забыв о цели своего визита – но так оно и было!

И черт снова пришел на помощь, хорошенько ее проучив.

По глупости своей она решила разобраться с чертом, как в избах. Но те черти не сучили ее сознание, они обращались к избе, взывая ко всем, кто подходил или входил в нее. Но все же, не раз и не два, поддавшись им, она становилась объектом их издевательств, принимая навязанное мышление, и ни о чем другом уже не могла думать. Черти в раз раздевали ее. Натурально. Обесточивая и выбивая из-под ног почву. Чтобы вернуть себе человеческий облик, приходилось отчаянно сопротивляться – черти метелили почем зря, используя всю боль, которая была спрятана в земле человека, легко вынимая ее. И только когда наступало прозрение, химера оборачивалась: «Ад» в «Да», «Яр» в «Рай», а огонь становился очищением.

Был такой Бог – Ярило, сущий Дьявол, наступил на душу – прощай, родимый, солнышко закатилось! Значит, все мерилось наоборот и в те далекие времена: Ра любили, Ярило уважали – как две стороны одной медали.

Но что теперь, все время говорить себе «нет»?

С такой позицией и вампира понять можно…

Закручинилась душа, и заплакала вместе с нею. С другой стороны, ну, встретил чуткого человечка, который показался на лицо, ну, зашкалило, что же теперь, душу вынимать? Душа пригрела – радуйся! Она тоже человек!

В чем же разница?

Манька вспомнила все, что она испытала в избе. Если бы была в себе, как в избе… Но ходить внутри себя не получалось, только шарить третьим оком… Она молилась, выставляла кресты, рисовала в уме пачки денег, обещала вечную любовь, решительно произносила обличительные речи. Ни злобные твари, ни черт не реагировали, ничем себя не обнаруживая, а земля плыла у нее перед глазами – и своя, и каменистая пустыня Ада.

«Ох, Манька, Манька! – с горечью укорила она себя. – Ты хоть понимаешь, как молиться тебя заставили?»

И раздвоилась сразу, как только обратилась к себе от третьего лица.

Черт приземлялся из своего сальто на землю. Он снова был ею: опухшие мокрые от слез глаза, опухшее лицо, мученичество во всех деталях неряшливого вида…

На всякий случай Манька отступила на пару шагов.

Это только черт! – напомнила она себе, избавляясь от жалости. Достал болезнь – низко кланяюсь! Но что же, заболеть теперь?!