Весна страстей наших. Книга 1. Детство Понтия Пилата. Лестница Венеры

Нас с Лусеной боги, однако, миловали. Поняв, в какую западню он сам угодил и нас увлек, отец упросил Гелия, чтобы нам показали город. Нам выделили носилки и многочисленную свиту.

VIII. С западного берега Родана, где среди прочих богатых вилл разместилась и вилла Гелия Капеллы, нас по понтонному мосту перенесли на восточный берег. Там, на левом холме, между двух речных потоков, расположился собственно город: форум, храм Ромы и Цезарей, бани и рынок. А на правом холме, за городской стеной, которую тогда только начали строить, – священная роща и несколько каменных и деревянных святилищ аллоброгов.

Сперва нас доставили в городской дом Гелия Капеллы и заставили его тщательно осмотреть. А после наша экскурсия разделилась на две группы. Лусена пожелала побывать в священной роще и посетить храм галльской богини Тутелы, о которой была наслышана. Ее туда понесли на носилках. Я же с тремя сопровождавшими меня рабами принялся пешим порядком осматривать базилику, курию, римский храм, рынок и бани.

Честно признаюсь тебе: город не произвел на меня впечатления. По сравнению с нашей Кордубой и другими городами, которые мне удалось видеть хотя бы издали, Вьенна показалась мне маленьким и каким-то чуть ли не захолустным поселением. К тому же ее непросто было осматривать, так как чуть ли не все общественные здания – и многие из частных домов – были облеплены строительными лесами и либо сооружались заново, либо достраивались, перестраивались и декорировались; как тут получишь общее впечатление, когда от стука молотков и скрежета пил гудит в ушах, а в глазах рябит от досок и подъемных машин?

Часа через два после полудня мы встретились на берегу реки, возле моста. Я воссоединился с Лусеной, поднялся в носилки, нас перенесли через Родан и вернули в загородную усадьбу Гелия Венусила, где выделили комнату, в которой уже был накрыт не то поздний завтрак – прандиум, не то меренда – ранний обед. Мы утолили голод и жажду. А после часа два или три отдыхали на мягких ложах, некоторое время обмениваясь впечатлениями, но вскоре забывшись сладким, истомным послеполуденным сном.

Вечером меня и Лусену позвали на шумный и многолюдный пир. Но я, с твоего позволения, не стану его вспоминать и описывать. Скажу лишь, что на стол подали павлина, которого я еще никогда не пробовал до этого.

IX. Но вот что вспомню и непременно отмечу: в этой Вьенне Фортуна будто дважды посмотрела в мою сторону и две встречи мне уготовила.

Она познакомила меня и Лусену с Гелием Понтием Капеллой, который вследствие этого короткого знакомства скоро сыграет важную роль в моей судьбе. Да, вроде бы, по мстительной прихоти отца мы забрели во двор к потомственным соперникам клана Гиртулеев. Но кто сказал, что Фортуне не подвластны человеческие прихоти, и не ее рук дело внезапные людские поступки и решения, которые порой изменяют не только отдельные судьбы, но и самый ход истории?

Вторая же не менее знаменательная встреча произошла во время моей прогулки по городу. На форуме возле курии я увидел человека в длинном пестром балахоне и с белым тюрбаном на голове. Его сопровождали два рослых и иссиня-черных африканца, вооруженных палками. А сам этот господин, низкорослый, но плотно сбитый, шествовал по площади, чуть подняв голову и взгляд свой вперив в небо, уставив его в одну точку, всем видом своим показывая, что под ноги он не желает смотреть и уж ни за что на свете не позволит себе заметить кого-нибудь из окружающих.

Представь себе, на некотором расстоянии от меня человек этот вдруг содрогнулся, остановился, опустил голову и принялся торопливо и раздраженно протирать пальцами глаза, точно в них попала пыль. А после мотнул головой, как бы вытряхивая из глаз слезы, и с удивлением принялся оглядываться по сторонам, пока взгляд его на меня не наткнулся и на мне не застрял. Он долго и словно с болью меня разглядывал. Затем обернулся к своим африканцам и заговорил с ними на совершенно незнакомом мне языке, несколько раз сердито и властно ткнув пальцем в мою сторону.

Тогда один из африканцев двинулся в нашу сторону и, подойдя к нам, спросил на ломаной латыни: «Кто эта мальчик?»

Я не успел ответить. Не только потому что растерялся, а потому что один из сопровождавших меня рабов выступил вперед и строго объявил: «Этот мальчик – гость и родственник почтенного Гелия Понтия Капеллы. А тебе какое дело, раб?!»

«Мне – никакое. Моя хозяин хотела знать», – ответил негр.

«Ну, так я объяснил тебе. И ступай лучше своей дорогой».

Грозный африканец тут же отошел. И мы пошли дальше. А странный господин в тюрбане и балахоне остался стоять посреди площади, провожая нас пристальным и тревожным взглядом.

Мы обогнули курию, и тогда я спросил: «А кто это?»

«Это наша местная достопримечательность – царь Архелай, – охотно и усмешливо ответил мой экскурсовод. – Три года назад великий Август отнял у него царство и поселил в нашем городе. Но он, вишь, до сих пор строит из себя царя. Никак не может отвыкнуть».

«А где у него было царство?» – спросил я.

«Говорят, в какой-то Иудее».

«А эта Иудея где? В Галлии?» – Я тогда даже не слышал такого названия – Иудея.

«Нет, на Востоке. Рядом с Африкой», – ответил сопровождавший меня.

«А почему он на меня обратил внимание?» – спросил я.

«Не знаю. Он никогда ни на кого не смотрит. А тут вдруг… Понятия не имею. Видно, совсем спятил с ума. К детям стал приставать!» – Раб рассмеялся.

«А страшные черные люди с палками…» – начал я. Но мой экскурсовод, еще больше развеселившись, пояснил: «Они только с виду страшные. На самом деле мухи не обидят. Тут им не Африка. Даже если на нашу галльскую собаку попробуют палкой замахнуться – вмиг палки переломаем, а этих черных истуканов запрячем на недельку-другую в эргастерий. У нас с этим строго».

Тогда я не понял и не мог понять. Но ты представляешь себе, Луций?! Фортуна уже тогда, в двенадцать лет, показала мне мою будущую Иудею! И сына Ирода Великого, Архелая, заставила увидеть меня! Кольнула невидимым копьем и велела спросить мое имя. Архелай был последним царем Иудеи. А я – ее пятый префект. Во дворце его теперь живу, в саду его отдыхаю, в банях моюсь и греюсь.

X. Дальше мы двигались так:

В Лугдуне мы, понятное дело, не останавливались. Ведь там жили мои родственники по матери!

Мы пересекли Родан в южном предместье, обогнули строившийся амфитеатр и ускоренным маршем двинулись сперва строго на восток, а затем, снова наткнувшись на Родан (река в этом месте сильно петляет), по ее левому берегу отправились на север.

В Генаве мы распрощались с Нарбонской провинцией и въехали на территорию Кельтики, в ту восточную ее часть, которую называют Гельвецией.

Двигаясь вдоль северного берега Леманского озера, мы миновали город, который римляне называют Юлиевой колонией всадников, а гельветы – Новиодуном, то есть Новым Городом. Хотя в Новиодуне мы остановились на ночлег, Фортуна хранила молчание и ни малейшим знаком, ни крошечным намеком, ни смутным даже предчувствием не дала мне знать, что в этом городке мне суждено и предстоит прожить целых пять лет, возмужать и надеть тогу мужчины.

Из Юлиевой колонии мы проследовали сначала до Лусонны, затем до Вивиско, а у Вивиско повернули на север и направились через Виромаг и Минодум к Авентику – городу, который теперь называют столицей гельветов.

Из Авентика мы двинулись в землю раураков. В Августовой Колонии Ветеранов Под Покровительством Аполлона Среди Раураков – так официально называлось это поселение, основанное Мунацием Планком то ли сразу после убийства божественного Юлия, то ли спустя тридцать лет Луцием Октавием, – в Августе Раурике мы не только заночевали, но отец, до сих пор предоставленный самому себе, здесь впервые встретился с местным военным начальством, а именно – с префектами Испанской и Счастливой Мезийской кавалерийских ал, расквартированных в этом месте. От них он узнал, что ни в одну из ал не готовы принять его турму, потому как обе алы приписаны к легионам, расквартированным в Могонтиаке, и их собираются держать в резерве; отцу же предписано следовать в Нижнюю Германию, в Кастра Ветеру, или Старый лагерь, а там ему будет сообщено и приказано, куда двигаться дальше и к каким войскам присоединиться.

Посему на следующее утро мы выступили из Августы и продолжили путь на север, в землю трибоков. Великая германская река Рейн, которая теперь все время была от нас по правую руку, то надвигалась на нас, и тогда мы ехали по ее песчаному берегу, то отступала в сторону, заслоняясь от нас тростниковыми зарослями и болотистыми топями, а мы вместе с дорогой, в поисках твердого грунта, прижимались к холмам и взгорьям на западной стороне долины.

Через пять дней мы достигли Аргентората, а еще через семь дней прибыли в Могонтиак.

В Могонтиаке отец целый день ожидал, пока его примет Луций Ноний Аспрена, которому были вверены Второй и Четырнадцатый легионы. Но Луций Аспрена, несмотря на то, что сам изъявил желание переговорить с только что прибывшим из Испании турмарионом, так и не нашел времени принять Марка Пилата.

Мы двинулись дальше.

Через четыре дня мы уже были в земле убиев, на шестидесятом миллиарии, у жертвенника Августа и Ромы.

А еще через три дня достигли, наконец, Кастра Ветеры – штаб-квартиры Семнадцатого, Восемнадцатого и Девятнадцатого легионов и зимней резиденции главнокомандующего Публия Квинтилия Вара. Но уже наступило лето, и Вар с тремя легионами, как выяснилось, находился под Ализоном.

Посему, дав нам сутки на отдых, гарнизонное начальство предписало нам двигаться в Ализон.

На рассвете следующего дня по прочному мосту, построенному Друзом, мы перебрались на правый берег Рейна и вступили на землю Германии. Уже к вечеру мы достигли реки Лупии и переправились на ее правый берег. А на следующий день по военной Друзовой магистрали двинулись на восток через земли тубантов и бруктеров. (В те времена была только одна дорога – по правому берегу, но на ней уже были постоянные укрепленные пункты, расположенные друг от друга на расстоянии дневного перехода легионов.)

Однако позволь мне, Луций, в своих воспоминаниях некоторое время еще не покидать Галлию и вот о чем тебе рассказать:

XI. После пиренейского тумана и рассказа о Квинте Первопилате отец снова не обращал на меня внимания и на привалах разговаривал только с Лусеной.

Но уже возле Нарбона вдруг подъехал ко мне и заявил: «Конника из тебя, боюсь, не получится. Но будущему мужчине, конечно, надо учиться правильно ездить на лошади. Я объясню Агафону, как с тобой надо заниматься».

Что именно он велел Агафону, моему учителю, я так и не понял. Однако возле Немавса отец велел мне сесть на уксамского коня, вдвоем со мной ускакал вперед на берег моря и два часа кряду занимался со мной как учитель с учеником, настойчиво, терпеливо и на удивление бережно, почти ласково. Не стану тебе описывать приемы, которым он меня обучал. Но эти уроки я на всю жизнь запомнил, и они не раз выручали меня: по меньшей мере, дважды спасли от тяжелых травм и, может статься, даже от смерти.

Окончив тогда тренировку, отец сказал: «По-прежнему не чувствуешь лошади. И, судя по всему, не дали тебе боги того дара, который есть у меня и который был у твоего прадеда. Но ты, оказывается, совсем не такой пустой и никчемный, как я о тебе думал». И дружески хлопнул меня по плечу.

А когда вдоль Родана мы двигались от Арелата к Вьенне, немного не доезжая до поворота на Коттийскую дорогу, где с левой стороны, между рекой и дорогой, есть изумительное по гладкости и ровности поле, никем не вспаханное и не засеянное, – так вот, как только наша телега подъехала к этому полю, отец, утром ускакавший вперед, неожиданно вернулся к обозу на мавританском коне, ведя в поводу другого мавританца. Он велел мне сесть на этого второго коня и, пока телеги двигались вдоль поля, учил меня управлять мавританцем, разгоняя его до бешеной прыти, а затем осторожными, плавными, широкими дугами гася скорость… В заключение отец сказал: «Конечно, у тебя еще нос не дорос до мавританца. И, скорее всего, никогда не дорастет. Но сын Марка Понтия Пилата должен хотя бы иметь представление об этих замечательных конях».

Обрати внимание на эти слова, Луций: «…сын Марка Понтия Пилата»! Отец мой, кажется, впервые их произнес.

Когда мы покинули Провинцию и въехали в Гельвецию, отец снова вернулся к рассказам о своем деде – Квинте Понтии Пилате. В Генаве, на берегу Леманского озера, он вроде бы ни с того ни с сего принялся рассказывать о том, как Гай Юлий Цезарь вызвал моего прадеда из Испании в первый год Галльской войны. В Авентике стал вспоминать о переселении гельветов. Возле Аргентората – о переговорах и сражении Цезаря с Ариовистом. У Жертвенника убиев – о походе против белгов на втором году Галльской войны. В Ветере – о том, как Квинт Понтий дважды плавал с Цезарем в Британию, на четвертый и на пятый год Войны.

Эти рассказы я до сих пор помню в мельчайших подробностях. Но я сейчас не о них хочу вспомнить.

Я вспомню и скажу тебе вот о чем: рассказывая мне о Первопилате, отец в Генаве дважды назвал меня «сыном» (не «сыном Марка Пилата», а просто «сыном», ко мне обращаясь), в Авентике – три раза «сыном» и один раз «мальчиком моим», а возле Жертвенника убиев – два раза «мальчиком моим» и один раз «дорогим моим мальчиком».

И странное дело, Луций, чем чаще он со мной разговаривал и беседовал, чем дружелюбнее смотрел на меня и ласковее называл, тем меньше во мне… Как бы мне удачнее выразиться, чтобы точнее передать ощущения?.. Нет, я по-прежнему любил своего отца. Я всегда его любил. Но когда он не обращал на меня внимания или, взглянув, всем видом своим выражал досаду или презрение, – мне кажется, тогда я любил его сильнее. Все меня в нем восхищало. Даже его досада и презрение ко мне казались мне мужественными, доблестными, возвышенными в этом человеке, моем отце, недоступном, непроницаемом, далеком и желанном…

Нет, не то говорю. И сам чувствую, что не то… Но ты, Луций, умнейший из людей в том, что касается человеческой психологии и сложнейших человеческих чувств, ты, Анней Сенека, не сомневаюсь, поймешь меня и договоришь за меня то, что мне самому не удается сказать…

Короче, чем дальше мы ехали, тем меньше меня интересовал мой отец, и тем сильнее мое внимание привлекала дорога. Галлы – в особенности.

XII. Позволю себе лишь краткие и самые поверхностные наброски. Склонный, как ты знаешь, систематизировать – твоя школа! – я и здесь предложу тебе своего рода классификацию.

Ты знаешь, конечно, что от нашего брата галлы отличаются, прежде всего, ростом и светлой кожей. Так вот, когда мы ехали по Нарбонской провинции, они мне казались просто рослыми, в Гельвеции – очень высокими, а на Рейне – прямо-таки гигантами.

У большинства галлов в Провинции глаза были не карими, как у многих римлян, а светло-карими, почти рыжими. В Гельвеции – зелеными и голубыми. А на Рейне – синими, как летнее небо, иногда нестерпимо синими.

В Провинции у галлов круглые или овальные головы и волнистые или кудрявые белокурые волосы, которые они носят широкими копнами. В Гельвеции они отращивают еще более буйные шевелюры и зачесывают их назад, словно конские гривы. На Рейне же, как мне удалось узнать, они смачивают свои волосы известняковым раствором, так что они топорщатся в разные стороны и у некоторых галлов с течением времени становятся такими жесткими, что на них, говорят, можно накалывать яблоки.

В Провинции галлы, как правило, носят короткие бороды, а усы тщательно сбривают. В Гельвеции отпускают усы, но нормальных размеров и форм.

А вот на Рейне они так отращивают свои усища, что те отвисают вниз, достигают подбородка и иногда свешиваются даже на шею.

В Провинции почти не встретишь местного жителя без цепочки на шее – серебряной или золотой, в зависимости от достатка; даже рабы носят медные или железные цепочки. В Гельвеции на женских и мужских шеях появляются торки, или гривны, то есть шейные обручи. На Рейне к шейным торкам добавляются различные обручи и браслеты, которые носят на лбу, на запястьях правой и левой руки, и непременно – серьги, чаще – в одном ухе, левом.

В Провинции галлы живут в каменных прямоугольных домах, обычно состоящих из одной комнаты, иногда с небольшими перегородками. Дома эти, как правило, крыты черепицей.

В Гельвеции крыши становятся, как правило, соломенными, а дома – бревенчатыми или глинобитными. Деревни их и усадьбы обычно не огорожены. Но на отдалении в сорок пять римских миль – или в тридцать левгов, которыми предпочитают измерять расстояние в Кельтике вообще, и в Гельвеции в частности, – на этом удалении друг от друга расположены укрепленные места или городища, в которых в обычное время никто не живет, но в которых можно укрыться в случае опасности. Стены этих укреплений сделаны почти так же, как их описывает божественный Юлий. То есть на землю кладутся прямые и цельные бревна…

Нет, хватит!.. Боюсь утомить тебя своей описательной классификацией.

XIII. Между Могонтиаком и Жертвенником убиев есть местечко Ригомаг. Мы остановились в нем для второго завтрака. Отец и все конники были с нами, потому как на рейнской дороге они почти не покидали обоза.

Солдаты стали закусывать хлебом и свежими овощами. Отец же, заметив поблизости придорожный трактир, предложил нам с Лусеной ознакомиться с галльской кухней. Мы радостно согласились.

В трактире было человек пять из местных. Один из них сразу привлек мое внимание. Он был громадного роста и такой широкий в плечах, что напоминал галльского деревянного истукана, которому они поклоняются, и в Гельвеции ставят в укрепленных городищах, а на Рейне – на перекрестках трех и более дорог. Волосы у этого галла торчали в разные стороны и выглядели как ножи и кинжалы; у корней они были темными, в середине светлыми, а на концах рыжими. Галл этот, сидя за столом, правой рукой подносил ко рту деревянную миску с похлебкой, зубами выхватывал из нее мясо, а левой рукой придерживал и, словно вилами, поднимал на глаза и на лоб огромные рыжие усища; а если бы он этого не делал, то не смог бы есть, потому что в обычном положении усы целиком закрывали ему и рот, и подбородок.

Даже если бы я сразу не заметил его, он все равно заставил бы обратить на себя внимание. Ибо едва мы успели устроиться на свободном месте, этот великан отшвырнул в сторону миску с похлебкой, потянулся через стол, схватил за шиворот сидевшего напротив него другого галла и, что-то грозно и пьяно выкрикивая, принялся бить его головой о дубовые доски.

На лице моего отца появилась виноватая улыбка и, глядя на Лусену, он тихо сказал: «Прости, дорогая. Боюсь, галльская похлебка тебе не понравится».

Пьяный верзила тем временем выпустил из рук первую жертву, встал во весь исполинский рост и, схватив другого галла, который сидел на торце стола, сперва мощным рывком оторвал его от скамьи, подбросил в воздух, а затем ударил его кулаком в лоб и отбросил к стене.

Улыбка на лице моего отца из виноватой стала задумчивой. И прежним тихим голосом он сказал: «Вам лучше уйти отсюда. И побыстрее».

Едва он это произнес, галльский буян повернулся в нашу сторону и, судя по всему, впервые нас заметил. Некоторое время он в радостной ярости пожирал глазами отца. Затем взгляд его скользнул на Лусену…

Повинуясь приказу отца, мы быстро встали из-за стола и еще быстрее вышли из трактира.

Оказавшись на улице, я поспешил в сторону наших солдат, чтобы призвать их на помощь.

Но не успел я сделать и нескольких шагов, как из трактира выбежал отец, а следом за ним, ревя и рыча, гнался двуглазый циклоп.

К ужасу моему, отец побежал не в сторону солдат, а повернул за угол и скрылся за стеной харчевни. Когда же он появился с другой стороны здания, я увидел, что галльское страшилище – кельт чуть ли не в два раза был выше ростом Марка Пилата! – ревущее чудовище его догоняет и вот-вот настигнет.

Тут отец мой споткнулся и упал прямо в ноги набегавшему на него галлу. Тот не успел остановиться и, зацепившись ногой за жертву, перелетел через нее и рухнул на землю.

В следующее мгновение отец вскочил и нанес своему преследователю два быстрых, коротких и сильных удара: первый – снизу вверх, носком правой ноги в шею и в подбородок, а второй – сверху вниз, пяткой левой ноги между лопаток.

От первого удара великан еще сильнее взревел, а от второго дернулся, обмяк и затих.

Когда подбежали солдаты, отец приказал: «Оттащите его в трактир, и пусть его крепко свяжут. А то очухается, и снова придется возиться».

И строго добавил: «Но никого не трогать! Слышали?! Ни этого, ни других наших союзников!»

И усмехнувшись, объяснил: «Они неплохие ребята. Храбрые. Крепкие… Пить только не умеют».

«Союзниками» назвал их отец. Но к какому племени они принадлежали – убиям, треверам, вангионам? – я так и не выяснил.

Глава 6

В лагере под Ализоном

I. О страшном этом годе – семьсот шестьдесят втором от основания Города, или «годе Леса», – до сих пор много рассказывают и рассуждают, и почти сразу же после гибели Вара и трех его легионов историки попытались описать злосчастный поход и объяснить причины постигшей нас катастрофы.

Со всеми этими сочинениями я, естественно, в свое время ознакомился. Но – честно тебе признаюсь, дорогой Луций, – ни одно из них не могу назвать не только исчерпывающим, но и достоверным. (Представляешь? Они даже имена легатов называют разные! И некоторые из историков, полагаю, намеренно идут на подлог.)

Посему постараюсь восстановить для тебя и для себя самого точную и нелицеприятную историческую картину. Мне кажется, у меня есть для этого два основания.

Primum. Никто из наших ученых мужей-историков не был непосредственным участником событий. Мне же, по жестокому умыслу Фортуны, выпало на долю и прихлопнуло, покалечило… И хотя мне тогда только исполнилось двенадцать лет, как ты мог заметить, отсутствием памяти и наблюдательности я никогда не страдал.

Secundum. Свои личные воспоминания я потом неустанно и рачительно пополнял рассказами и наблюдениями других свидетелей событий: офицеров и солдат, которые участвовали в походе, но, по милости Прихотливой Богини, выжили и спаслись, может статься, именно для того, чтобы вспоминать и рассказывать. Этих-то свидетелей, в отличие от историков, я имел возможность расспросить сразу же после Леса, и потом в Гельвеции и в Германии. И все их показания уже тогда стал записывать, чтобы, разложив перед собой восковые дощечки с описаниями, я мог отобрать и занести, так сказать, в пергамент исторической памяти лишь те свидетельства, которые совпадали у разных источников, а противоречащие друг другу воспоминания подвергнуть дальнейшей проверке или отложить в сторону как не заслуживающие доверия.

Дозволяешь мне, Луций, выступить перед тобой в роли взрослого и почти профессионального историка? Ну, тогда слушай.

II. Начать следует с самого Вара Публия Квинтилия, сына Секста.

Одни историки называют его опытным, но невезучим полководцем. Другие утверждают: полководцем Вар был, действительно, неплохим, но претором и правителем слишком нерасчетливым и доверчивым, вследствие чего его так жестоко и коварно удалось обмануть. И лишь один историк – с твоего позволения не стану называть его имени, потому что имя это отныне стало опальным, а сам историк покончил с собой, – этот историк считал, что Публий Квинтилий Вар был полководцем, мягко говоря, очень посредственным.

А я тебе так скажу, дорогой мой философ:

Вар был женат на одной из племянниц божественного Августа Цезаря, и это обстоятельство, как я догадываюсь, сыграло решающую роль в назначении его на должность главнокомандующего в Германии. До этого назначения Вар, как ты помнишь, преторствовал и проконсульствовал в Азии и в Сирии и там нечестными путями нажил и сколотил себе огромное состояние. Вот и все его «доблести», о которых кричат пьедесталы многочисленных статуй, установленных в азиатских и сирийских городах (разумеется, за счет самих этих городов и «в благодарность за благодеяния»). Две из таких статуй я сам видел – в Пергаме и в Антиохии.

На статуях своих Публий Квинтилий Вар выглядит рослым и молодцеватым человеком. На самом же деле в шестьдесят втором году это был маленький, старый и усталый человек, с дряблым телом, ленивыми движениями и красными и мокрыми глазками, – словно он был постоянно с похмелья, хотя доподлинно известно, что уже давно Публий Квинтилий по состоянию здоровья не брал в рот вина, а на пирах ему подавали воду из целебных источников, которую подкрашивали соком шиповника.

(1) В Ализоне я лишь один раз наблюдал его с близкого расстояния. Но этого одного раза мне оказалось достаточно, чтобы составить представление о физическом состоянии главнокомандующего рейнскими армиями. Тяжело ковыляя на коротких и тощих ногах, Вар вышел из палатки. Ему подвели пышно убранного и серебряно взнузданного коня лет эдак под двадцать (то есть смирного, опытного и совершенно безопасного для наездника). Один из телохранителей опустился на колени, затем лег ничком на землю, и, встав ему на спину, словно на живую ступеньку, Вар с помощью двух телохранителей, с величайшим трудом взобрался на лошадь. Коня повели под уздцы. Конные охранники с двух боков окружили Публия Квинтилия, чтобы в любой момент поддержать наездника и успокоить коня, если тому случится вдруг всполошиться иль напугаться.