Щепоть зеркального блеска на стакан ночи. Дилогия. Книга вторая

скачать книгу бесплатно


– Что?..

Время.

– Сиди дома, больной!.. Еще раз – что?.. Сиди дома! Дома, говорю, пусть сидит!..

Время. Еще спокойнее, так. Врач, друзья, можно опоздать, он сейчас, тут недалеко… Совсем обычные ребята. Сверстники, наверное, – чуть старше, чуть мощнее. Аккуратно и коротко постриженные, и уверенные в себе. Высокие, почти симпатичные, все трое. Спортивные. Плечистые, крепкие ребята. Дорогие сигареты. Любимцы женщин и дорогие колеса. Загорелые, румяные, могучие яйценосы. Сопровождаемый молодецким одобрительным ржанием, огромный, как автобус, синий джип резво взял с места и ушел за поворот. Другое авто. Темной расцветки чистенький автомобиль, шедший следом, старательно обогнул торчавшую на дороге фигуру без лица и неспешно ушел туда же.

Трасса как будто не успела еще обрести у водителей настоящей популярности или, может, поздно уже просто было, следующей попутки пришлось ждать целую вечность. Со стоном прошмыгнув мимо, совсем пустой чистенький и ухоженный «чипс» скрипнул тормозами, вспыхнул на секунду красными глазами и мягко встал на обочине под уходящей далеко вверх отвесной скалой.

– Сколько, – без всякого выражения, бесцветно обронил, глядя прямо перед собой в лобовое стекло, подтянутый сухощавый мужчина располагающей наружности то ли научного работника, то ли преподавателя. Узковатый подбородок, чуть посеребренные благородные элитные виски. Приятный мужчина. Лежавшие на бархатистом покрытии руля темные руки с жилистыми охватистыми ладонями выглядывали из закатанных рукавов сверкавшей девственной белизной сорочки.

Не все еще до конца понимая и уже холодея, Гонгора засунул обе руки в набедренные карманы, где всегда, когда не нужно, болталась зеленая записная книжка, еще не веря, однако уже отчетливо ощущая, что там ничего нет и не может быть. Гладко выбритое, моментально ставшее отвратительным холеное лицо с серым рыбьим взглядом, спокойно устремленным вскользь и сквозь него, мягко качнулось и пошло, поплыло мимо.

Он некоторое время стоял, невидяще уставясь в иссеченный резиной протекторов пустой асфальт.

– Еще есть время, – сказал он.

Он был уже спокоен.

Машин больше не слышалось и не виделось. Раз только мимоходом со страшным грохотом пронесся, обдав тяжелой гарью, взнузданный «Термокрафт», и на изрядно помрачневшее к этому времени ущелье опустилась гробовая тишина. Он начал вдруг дико, с зубовным лязгом и неудержимым содроганием суставов и мышц мерзнуть. Все тело сковал ледяной озноб, щурясь, ежась и гримасничая, он сомнамбулической пьяной тенью слонялся, покачиваясь, по краю обрыва, снова возвращался к свеженьким белым кирпичикам пунктира на шоссе, долго наблюдал, как пунктир тянется, исчезая за поворотом. Он не мог согреться. Ему теперь очень хотелось вниз, к реке, время уходило, он ничего так и не сделал.

Он ждал долго. Цивилизация насекомых то ли вымерла, то ли куда-то мигрировала ввиду новой войны, оставаться дольше не имело смысла. Как, впрочем, и уходить отсюда. Он все стоял, не вынимая стиснутых холодных кулаков из карманов, совсем не гревших руки, иногда зябко передергивал плечами, шевелил обветренными бескровными губами, иногда закрывал глаза, ежась, приподнимал подбородок, пробовал так найти успокоенным непослушным лицом теплую огненную полоску на небе, пурпурную полоску заката над угольной горной грядой – она четко обозначала конец и начало всего, где был далекий обрез незнакомых скал с щетиной леса. Он думал, как лучше поступить с водителем следующей машины. Временами ему казалось, что Улисс внизу, собрав последние силы, зовет его, решив, что его снова бросили одного. Тогда он рассказывал о самом темном времени суток и его звездах, о летнем утре, чистом, свежем и всегда одиноком – в нем не было боли. Он говорил вполголоса словно для себя, не раскрывая глаз и не шевелясь, он знал, у Лиса отличный слух, хотя сегодня, наверное, боль мешала слушать, он вспоминал бандитские выходки Лиса, капризный характер и нетерпимость ко всему, что никак не соотносилось с понятием его стаи. Он любил привлекать внимание: рисоваться и валять дурака он любил тоже, как-то Лис, вне себя от бешенства, во весь свой немалый рост обнимая его совсем не легкими лапами, яростно рыча и хрипло завывая, дрался с ним в общественном месте у всех на виду, явно нацеливаясь порвать меховую куртку и добраться до горла, Гонгора с трудом держался на ногах, и со стороны, должно быть, это так и выглядело, на них смотрели, отходили подальше и снова смотрели, и из всех только они оба знали, что все это просто такая очень веселая игра, шум от большого здоровья одной сильной стаи. И Гонгора, все так же не раскрывая глаз, тихо засмеялся, потому что Лис ответил ему. Лису было совсем плохо. Гонгора вздохнул, он не хотел больше видеть этих гор, и он сказал громко, что, все-таки пережив этот день, они не могут не узнать, как выглядит звездная ночь и совсем другое утро. Он подумал, что, случись такая необходимость, он бы опять взвалил на себя Лиса и опять проделал бы тот же путь. Вот только разве, может быть, немного бы отдохнул. И попробовал еще раз.

B тот самый момент, когда Гонгора решился наконец перенести на дорогу Улисса и уже начал спускаться к реке, донесся ослабленный расстоянием шум двигателя. Он повернулся. Эхо тихонько пошумливало, искажаясь и множась, не давая толком определить, кто едет и в каком количестве. Гонгора хорошо представлял себе, как встает посреди трассы, преграждает дорогу, его на огромной скорости сбивают и едут дальше. Хотя с таким же успехом можно объехать, стоит только сделать шаг в любую сторону.

Он поднял руку, машина вильнула, встала на обочине в нескольких метрах дальше, машину жалко, мельком подумалось ему. Или тоже со стволом. Опять «птеродактиль». Давно не мытый неопределенного цвета «пузырь» последнего года издания, насколько позволяли судить глубокие сумерки. Выпуклая тусклая линза приспущенного стекла, за ним неподвижная тень. Энергичное, мужественное лицо. Излишне неподвижный взгляд. Не один, нет. Привычная утомленность массой приятных впечатлений. Рядом прелестное создание в мини с чуть подпорченным личиком: взгляд мимо – не сразу. Непонимание. Запах одеколона.

Двое на заднем. Отсюда шло терпение и запах большого хорошо. Скучающие взгляды и, в общем, держатся на уровне, не хватаются за карманы, не орут, не зевают в лицо и пока молчат. Снова кирпичная стена, объяснить заново. Сдержанность и спокойствие, будем терпеливы, сдержанны и спокойны. В конце концов, мне нет сейчас никакого дела, насколько иначе они все воняют и жрут от меня.

Довольно ли теплоты в голосе?

Мужчина продолжал смотреть непонимающе.

– Кх-акой собакам, слушай?! – тихо вскричал он, возмущенно заскрежетав сцеплением. – О людях давай будем думать, да?

Он говорил что-то еще, что-то про чашу и терпение, но его уже было не слышно. Внизу все также шумела за деревьями вода. Он сказал себе, что время, наверное, еще есть.

Догнать. Достать из створок раковины податливое, рывком извлечь из мягкого кресла. Один удар по касательной основанием указательного в адамово яблоко. Всего лишь один удар. Еще один прямой в височную часть. Поздно. Но это еще не конец дня, это вообще еще не конец ничего, будемте терпеливы, сдержанны и спокойны, оставаться тут смысла нет. Если бы только Лис пережил эту ночь. Нет, не говорите сейчас мне, не все так скверно, раз пережит такой день. Все, что пока можно сделать – это разжечь большой костер, похоже, это будет самая трудная и бесконечная ночь из всех: пусть он горит и не гаснет всю ночь.

Решив перенести сюда Лиса, развести прямо посреди дороги огонь и во что бы то ни стало остановить к утру хоть что-нибудь, он стал спускаться вниз. Было уже довольно темно. Кажется, последний раз он так пил в далеком детстве, совсем маленьким, машина застряла тогда в открытом поле вдали от деревни и им с бабушкой пришлось долго топать под солнцем. Потом ждали еще попутку, но только ничего не было, и он едва с ума не сошел от жажды, они шагали снова и бабушка всю дорогу закрывала ему голову шерстяной кофтой и кормила яблоками, потому что пить они ничего не взяли, не думали, что так получится. Яблоки были мелкие, желтые, сочные и, как назло, очень сладкие, до тошноты сладкие, он не хотел их, он смотреть на них не мог, и продолжалось все это, пока их не подобрал какой-то разбитый вонючий автобус. Видимо, после того случая он возненавидел яблоки. Когда он наконец дорвался до бившего из-под камня слабенького родничка, он думал, что лопнет, но не уйдет, пока не выпьет все. И еще он думал, что надо бы поосторожнее в другой раз думать, поосторожнее обращаться с этими картинками в голове, а то может получиться совсем плохо. И всю дорогу до, и всю дорогу после, и все время, пока пил, он не переставал думать: сломалась бы машина утром, на которой они ехали с бабушкой, если бы он не представил себе в самом начале, что будет думать, что вот она сломается и потом он будет есть желтые яблоки и умирать от жажды?

Прилагая усилия, чтобы не зачерпывать ледяную воду носом, Гонгора сделал на всякий случай еще пару заключительных глотков, уже через силу, удобнее упершись гудевшими руками в мокрые прохладные камни, перевел дыхание и погрузил саднившее, изъеденное солью лицо в воду. Внизу живота без конца журчало и переливалось, это не доставляло удовольствия, скорее, сейчас было даже хуже. Мышцы непослушных ног стали как из глины, следовало избегать резких движений, чтобы не обломиться ненароком и не остаться здесь скоплением бесполезных черепков. Ну вот так жить еще можно, шепотом произнес он ключевую привычную фразу. После этого обычно жить становилось совсем хорошо. Не ко времени стал просыпаться волчий аппетит.

…Он сидел на корточках, удобно поджав под себя пятки, ласково сжимал в ладони тяжелую горячую шершавую лапу, он вспоминал время, когда вечно чем-нибудь недовольный и капризный Лисенок с подвязанной под мордочкой огромной салфеткой был размером с варежку, как неестественно быстро рос, будил в несусветную рань, деликатно обнюхивая ему невыносимо влажным носом уши и лицо или бесцеремонно укладываясь прямо в ногах на одеяло всем своим неподъемным весом. Улисс таскал тряпки и тапки, чтобы ими швырялись, а он бы носился за ними сломя голову по всему дому, опрокидываясь на всех поворотах и снося по дороге все подряд. Здесь же была синеглазая Хари – чистенькая и флегматичная, на совместных просмотрах новой видеосказки она всегда присутствовала под рукой, чинно разложившись на коленях, просторно расположив рядом свои стройные пушистые лапки, чтоб удобнее отдыхалось. Ящик они жаловали не очень, вся компания отличалась в этом вопросе редкостным единодушием, точнее полным равнодушием к телевидению, вот разве что хороший видик…

Ночь обещала быть теплой. В черных разрывах меж плетей ветвей на небе, на изумрудно-прозрачной полоске над изломанным горизонтом обольстительно сочились реликтовым светом, искажаясь и лучась, крупные звезды, темнота, похоже, так и не будет сегодня полной. Привалясь спиной к стволу меж корней, Гонгора глядел туда, как обычно, уже вновь уклоняясь от чужого прикосновения, от нахлестывающего позади стылого потока, от влажного разъедающего воздействия мертвого прошлого, он не простил бы себе потом, если бы задержался на дороге дольше. Такая дорога не для него. Он чувствовал себя на ней явно чужим. Что-то не совсем в порядке было с этой дорогой, в любом случае, как он понимал, у него не получилось бы делить ее с кем-то еще, с лишними снующими тенями, дело не в том, что могло быть тесно, просто не для того она была. Дорога не терпела двоевластия, уж что-то одно, кто-то один. Он тихо и осторожно дышал, удобно прижавшись лицом к теплой густой шерсти на загривке и щеке, как делал много раз в длинные зимние ночи, ни о чем больше не думая, ничего больше не слыша, стараясь так удержать время на заданном последнем пороге и похоронив в себе. Это было все, что у него осталось. Улисс уходил от него. Сильный дикий зверь уходил, как и положено уходить сильному дикому зверю с сознанием малолетнего ребенка – молча.

Он уже знал теперь, что Улиссу особенно мучительно было тогда оттого, что он так ничего и не успел сделать, что в этой последней его на сегодня ответственной драке стая была не вся, и он сделал бы, что мог, он сделал бы очень много, он бы шел до самого конца, ему хватило бы только одного хорошего броска, – но его не было и больше уже не будет, и это последнее, что с ним будет вообще. И было непонятным, что-то главное с самого начала было неправильным, кто-то невыносимо чужой спокойно ушел – спокойно вынюхивая и все выворачивая наизнанку, они все до одного ушли, дурно пахнущие, оставив после себя одну непереносимую боль, которая отнимала все, что он защищал собой когда-то, чему покровительствовал когда-то, он никогда не боялся боли, Гонгора знает это, но здесь он не понял ничего. Он не знал даже, что может быть так больно и сухо, он шел потом, пытался идти, и он кричал, потому что невозможно было тогда – не кричать. Но теперь, конечно, уже все равно, все всегда проходит в конце концов, он это знает – оно уже проходит, становится темнотой, делаясь неслышным.

Bсe идет стороной. Темнота неслышно сживается с болью.

Все проходит.

Проходит.

Все.

На холодно поблескивавшей черной воде снова полусонно голубела, тихо плескаясь, свежая лунная тропка. Она вяло шевелила подвижными скучными зайчиками, изредка застывала совсем, ненадолго изменяясь в цвете и четкости, нехотя поигрывая голубыми лунными огоньками и время от времени не то на ходу засыпая, не то приготовляясь в глубокой неспешности своей послушать иное, что-то уж совсем не от этого мира, настраиваясь на какие-то свои звуки и иные голоса. Но ожидания все больше затягивались, и она с присущей ей ненавязчивой легкостью отказывалась от них, вскоре вновь бралась за свое, вновь принималась плескать и брызгать осколками ущербного света, еще не утеряв прежнего внимания полностью, исходя периферией легчайшим движением, неожиданно яркими мазками, ясными и чистыми, разлагая их на те же пятна пепельного и синего. Она щедро смешивала свой мир с мертвым, непроницаемым, необратимо уходя в себя, теряясь, мрачнея все более и более и все менее становясь похожей на себя, оставляя за собой какой-то непрочный след, порочную тень, навсегда погружаясь в бездонные недра глубоководной звездной летней ночи. Тропа лунных призраков померкла, настигнутая пятном одинокой тучки. Вслед за ней, разом сорвавшись с насиженного места, к воде с шипением и плеском устремилась стайка изжелто-алых злобных угольков.

Огненный цветок ясного слепящего пламени, расцветая, с громким треском рвался к неестественно круглой, огромной, голой луне, тонко прорезанной парой свинцово-сизых перьев облаков. Воображению не оставалось места в прошлом и будущем, оно больше не участвовало в им самим предложенных шизоидах, молча и далеко, насколько хватало глаз, наблюдая за новым состоянием магических мерзлых кубиков, застрявших где-то между вероятным и невозможным. Кубики были абстрактные, не простые, настроенные критически и с изморозью, однако они показывали точное время, оставшееся до их новой позиции, затерянной где-то между единственно возможным и непоправимым. Числовое значение едва различимой комбинации темных точек на полустертых стылых гранях предвещало мало хорошего, но отражало действительное положение вещей. Будущее абстрактных кубиков. Он стоял и смотрел, как колонна ревущего огня, наседая, крошила разваливавшиеся под собственным весом толстенные багрово-синие сучья и бревна. Огонь стоял рядом над водой, расходясь на полнеба, с хрустом ломая все, что еще как-то удерживало его здесь, связывало с прибрежными камнями. Словно ревела толпа. Он не мог этого разглядеть, но запомнил это хорошо: только симбиоз страстей. Кентавр. Он не знал, была ли в том своя логика. Один был тем, кем другой был бы, если бы другой был бы тем, кем он мог бы быть. Исключительное взаимопонимание и полная взаимозаменяемость. Пусть никогда не было с ним никаких мыслеобильных и словоблудствующих собеседников, пусть не коротали с ним звездные вечера за кружкой чая дед с шахматистом – они могли бы быть: нескончаемый пример вольного анализа, не написанная книга к эпилогу. Кентавр с завязанным ртом. Укрытый лесом ужас. Щурясь в жарком свете, с усилием выходя из столбняка, он время от времени давал работу рукам, укладывал в монолит огня новые ветви, стволы и целые деревья сухостоя, сотрясая всю охваченную пламенем инструкцию, помогая еще глубже уйти в воду, но уже зная, что больше уже он не согреется никогда.

Он с силой ударил топором, обрубая трос, пяткой столкнул, пригибаясь низко, как можно ниже, до самой земли, отворачиваясь так, чтобы лицо на время оставалось прикрытым локтем. Нужно было менять многое из того, что было вокруг. И нужно было непоправимо меняться самому, взявшись написать что-то за подотчетный период размером в жизнь. Он, придерживая дыхание, задержался, ухватясь, помог еще шестом, спихивая засевший в камнях мокрый дымящийся конец сучковатой опоры, приналег с силой – плот без особой охоты побрел к чистой воде, подхваченный сильным течением, потащился, покачиваясь, цепляясь за подводные камни и кружась, унося за собой тяжелый дух, вдоль берега, минуя плясавшие в багровых полосах света деревья и уходя дальше; выдержал встречу с новым рифом, налетел на другой, следующий, встряхнулся, развернулся и грузно пошел огромным пляшущим факелом к стремнине холодного потока, расстреливая пространство вокруг себя снопами искр и на ходу теряя одну за другой части из своей непрочной основы. На склонах, на древних стенах иссеченных отвесными тенями скал этого берега и того висел один и тот же траурный багрово-огненный отсвет, потом он ожил, хищно задвигался, увеличиваясь, сместился книзу, поблек и в конце концов исчез совсем. Здесь ничего было не изменить. Если бы не тот переход, Улисс был бы сейчас жив. Он пережил этот день, со своими дырками пережил даже тряску на плечах и весь сумасшедший слалом.

Пылающий ковчег, нисколько не убавив в яркости, благополучно добрался да поворота. Подождав, пока плот не скроется совсем за черным контуром отвеса, проводив взглядом его след на воде, он посмотрел туда, где на видимом краешке далекого неведомого горизонта, над чернильной изломанной линией гор обозначилась прозрачная сине-зеленая небесная полоса. В этой темноте он теперь остался совсем один. Он смертельно устал за эту свою жизнь. Игры чистеньких, упорно не взрослеющих детей кончились.

Если бы только можно было что-то сделать. Если бы нужно было лишь отправиться куда-нибудь на край последней земли, совершить какой-нибудь подвиг, если бы нужно было поделиться своей собственной жизнью, чтобы купить часть новой, – он бы это сделал. Над водой вслед за периодом случившегося накануне небольшого затмения вновь висела чистенькая голубая лунная тропа. Было холодно и очень тихо.

Лес дремал, изредка тихонько встряхиваясь, сонно ожидая прихода серого равнодушного утра. Лес больше ничего не слышал. Было время самых крепких снов.

***

Глава 7. На капище пред прошлым днем

1

Референт закончил писать, двинул листок к краю пустого полированного стола и поддернул рукав фланелевой сорочки. В одном ухе у него звенело. Сегодня он всю ночь чувствовал себя тенью монеты, которая, как ее ни верти, видна только с одной стороны.

Какое-то время он глядел в поясницу собеседника, застывшего между парой глубоких офисных кресел.

– Ты чего здесь делаешь, – произнес он со ставшей уже привычной пресностью в голосе. – Ты чего здесь еще делаешь, а, Слон, наверное, там уже головой доски ломает, а ты еще тут отираешься.

Завершая совместное выдвижение ладоней, собеседник молча смотрел в окно, сосредоточенно и плавно вытягивая руки перед собой и делая продолжительный выдох. За стеклом, где-то далеко, глухо хлопала дверца машины, кто-то невидимый голосом диктора бубнил, временами пропадая, во дворе под широкий шиферный навес прямо под густой липкий свет прожектора неторопливо вылетали литые телевизионные молодцы, крапленые спецы, лихие особисты в пуленепробиваемых камуфляжных шапках-ушанках и жилетах на голое тело и прочие ментосы. Двое из прочих – высокие, мужественные ребята – отделились, грузной трусцой затылок в затылок преодолели открытое пространство, мягко бухая башмаками и стискивая в руках с засученными рукавами отсвечивающие короткоствольные автоматы, тут же незамедлительно были поглощены немытым гражданским автомобилем, сильно помятым с лица, затем все это хлопало, смещалось, блестело и, дав хорошего, с небольшим заносом крюка, с ревом, надрывно, все время кашляя дымом, уносилось куда-то к лесу, туда, по-видимому, где начиналась загородная трасса. В ногах стыл сущий насморк. Ощущения оставляли желать много лучшего. Ощущения были такие, словно его ноги ошиблись адресом, и теперь стыли немым упреком, предчувствуя новые неприятности. Собеседник смотрел, не мигая, борясь с неожиданным приступом зевоты и вновь, уже в третий раз с неудовольствием для себя отмечая, как неприятно стынут, чуть подмокая, пальцы в новых носках и блестящих черных модельных туфлях. Туфли были новые, и они ни на минуту не переставали напоминать об этом. На стуле в углу очень сосредоточенно гудел, иногда начиная громко постукивать изношенной муфтой, вентилятор. В кабинете было душновато. День выдался сегодня на редкость пакостный. Соратник за столом тоже не внушал никакой радости.

– Задница ты, – убежденно произнес собеседник у окна. – Тунеядец.

– И захвати, пожалуйста, заказ, не забудь. Две вертушки. Может, хоть одну дадут.

– У тебя же все равно здесь сквозняк, – негромко сказал курьер, не оборачиваясь, без особой надежды в голосе.

Внизу, под самым обрезом испачканного шиферного навеса напротив круга газона возник, руки в карманах, щуплый, очень не высокого роста человек с недоверчивым, каким-то неприятно внимательным начальственным лицом и суровым взглядом, с длинноватым лбом, узким затылком; мужчины наполовину не было – рубашку армейского образца с коротким рукавом и погонами съедала рваная тень. Стоявший за креслом курьер поспешил на всякий случай приблизиться к самому краю окна, поближе к шторкам. Он явно привык быть предусмотрительным. Упершись все тем же недоброжелательным взглядом куда-то вправо, мужчина внизу медленно, не спуская с чего-то глаз, утерся платком. Завершив наблюдения, он начал глядеть вверх со взором, пронизывающим всякое покрытие заграждений, навесов, пространство и время, как смотрят, не оставляя противнику никаких шансов, затем, освободив карман от руки, почесал задранный подбородок, сошел глазами к аккуратно причесанным зеленым насаждениям, не отнимая ладони от шеи, произвел ряд движений губами, явно с содержанием критического, осуждающего характера, после чего вернул руку на место и совершил аккуратную петлю вокруг всего газона, шагая широко и со строгостью неся прямо перед собой взор начальственный, недоверчивый и неподкупный. Закончив обход насаждений, мужчина скрылся там же, откуда пришел.

– Ты просто скажи прямо, что ты задница. – Курьер глядел, подбирая нужные слова. Он умел быть убедительным. – Неужели я так много хочу от жизни?

– Здесь все задницы, – уклончиво ответил референт, складывая большие ухоженные пальцы на столе вместе. – Сегодня в сауну хотел сходить, так разве дадут. Все претензии закону естественного отбора. По другому нельзя. – Референт подвигался в кресле. Узкая прямая спина его и лопатки не касались спинки. Господи, подумал он, когда ж это кончится. У меня ж работы еще на два ксерокса. На пятьдесят страниц. Рассудком можно тронуться. – У космарей опять что-то с чувством собственного достоинства, совсем нюх стали терять. Там, рассказывают, настоящее родео было. – Это к дождю. Дожить бы только до дождя, смыло бы все это к чертям. Он подумал, что так больше нельзя, с этими кондиционерами надо что-то делать, работать же невозможно. Он разлепил свои длинные пальцы и положил ладонь на затылок. Вдруг страшно заболела голова. – Со стрельбой и снятием скальпов. Обнаглел народ, ничего не боится.

Курьер повернул к нему жесткое, изобличающее лицо.

– Не любишь ты меня, – сказал он убежденно. – Низко ценишь.

– Ничего, правда, толком еще не говорили. Катамаран пустой с вертушки нашли, уже дальше внизу, течением несет – ни единого мешка, конечно, ничего. Ты слышишь меня? Тебя это тоже касается. Теперь это так может коснуться, что у меня даже нет слов. Там чего только не было.

Курьер не шевелился.

– Народ обнаглел. Я это давно уже слышу. Я кому мебель помогал заносить? Кто мне в нетрезвом виде обещал протекторат и мягкие кровати до гроба?

– Да перестань ты гундеть про этот гроб, – морщась, ответил референт. – Ты послушай, это же не смешно уже: ни мин, ни взрывчатки. Ни ракет, ни гранат, вообще ничего. Наши с ума сходят. Мой весь извелся, не знает, кого еще наказать. Если все это бабахнет у нас в один прекрасный день…

– Под задницами, – вполголоса вставил курьер, не отрываясь от окна, согласно опуская подбородок.

– Наши псы войны решили там в соответствии с обстановкой и до новых распоряжений начальства не суетиться. Вызвали вертушку с собаками, ждут. И вот это мне еще… Зла моего не хватает. Верх блаженства.

Референт сдвинул по полированной поверхности пальцем какую-то тоненькую книжицу в развернутом виде. То ли удостоверение, то ли членский билет.

Из лесу никуда не денутся, найдут. Не лес, так город. Только бы дождь не пошел. Если пойдет дождь здесь когда-нибудь, подумал он, если кончится наконец это свинство, духота эта парная с повышенным давлением.

Помедлив, курьер немного повернул голову.

– Что это, – произнес он без всякого любопытства. Он не любил, когда напрашиваются на вопрос.

– Я же тебе час уже рассказываю. На столе под стаканом. На видном месте. Я вообще-то думал, ты мне скажешь, тебя все-таки это больше касается. Я вот думаю, это что сейчас – так шутить принято?

Курьер протянул руку, поднес книжицу к лицу, глядя еще в окно, опустил взгляд, подержал, не понимая, перед глазами, поджал на секунду губы с каким-то странным выражением, не то с презрением, не то с неизъяснимым отвращением, пару раз мигнул, вернулся к началу, на мгновение остекленел было лицом, но, вспомнив, что на него смотрят, вернул на лицо скуку и пустил книжицу по столу. Референт терпеливо хлопал глазами.

– Анекдот анекдотом, но какой-то же дурацкий смысл в этом должен быть, всю же «точку» разнесли, суки. Контрабанды вагон тоже. «С-4». Этих хлопушек им хватит, чтобы поднять тут на уши все национальное собрание. «Вы зачем тут сидите», – передразнил он хорошо известный всем голос, настолько хорошо, что в этих стенах его обладателя лишний раз избегали упоминать вслух. – Мой лично рвется поглядеть, профессионалы делали…

Курьер промолчал. Это всегда так кажется, подумал он. Нужно только при случае сказать что-то не к месту и понепонятнее. Это надо же, какой бандит нынче грамотный пошел, не удержался он от яда, мысленно разуваясь, разуваясь медленно, навсегда, с напряженным ожиданием прислушиваясь к новым ощущениям и подставляя наконец носки вентилятору. Тридцать первым числом месяца июня расписывается. Вашего летосчисления…

– Смотрели?

– Да. Ничего, никаких отпечатков. Вообще ничего. Может, мы чего-то не понимаем. Мистика какая-то, такой вид, словно это брали и перелистывали исключительно пинцетом, помыв предварительно руки с мылом, и держали все время в вакууме.

– Что, и стакан чистый?

– Да стакан нет, конечно. Там все стойло в полном командном составе, с автографами жен и подруг детства. Случай стерильной чистоты, никакого присутствия сальных желез и отмерших клеток кожи. И без всяких следов химии, которой все это могло быть убрано…

– А шагают-то они, шагают-то как!.. – внезапно тихо вскричал курьер с оскорбительными интонациями в голосе. Он тихо застонал, как при визуальном контакте с репродукцией девушки своей мечты. – Ладной поступью, мускулисто и не спеша идут они, наши суровые скромные герои. Выполнять свой ежеминутный, привычный и такой, на первый взгляд, незаметный подвиг. Легко и естественно поигрывая налитой мышцой. Небрежным, скупым движением поправляя за плечами грозное табельное оружие. Идут они и на неравный бой, и на смерть, наши мужественные бесценные ягуары, сдержанно покачивая атлетическими плечами и узкими, так высоко ценимыми в обществе женщин и мужчин известного сорта, бедрами ковбоев. Печатают шаг свой уверенно и твердо, печатая его хорошо развитой ногой в подбитом сталью ботинке, не зная, не замечая в скромности, как несутся им вслед восхищенные, возбужденные, ясные взоры случайных девушек… шагают, привычно заломив набок опаленные огнем береты, как это принято у настоящих мужчин – наших скромных, большой силы и ума, незаменимых бойцов…

Референт, сонно помигивая, глядел, повернув голову, за окно, но ничего там кроме залитого желтым прожекторным светом старого серого куска бетона под навесом не видел.

– У тебя ничего в холодильнике не осталось, а? – спросил он. – Из воды?

Курьер, вдруг соскучившись, осторожно помассировал пальцами усталые глаза.

– В общем, пойду я, – в некотором сомнении сообщил он, отняв от век пальцы и уставившись в лицо референту замутненным взором. Перед глазами у него плыло. – К дождю это…

Он похлопал глазами, чувствительно напрягаясь в поисках оптимального фокусного расстояния, затем освободил легкие от излишков согретого воздуха и зафиксировал столу короткий церемонный поклон.

– Водички попить, – пробормотал курьер бесцветным голосом уже в дверях, все так же глядя в лицо собеседнику. Говорил он, впрочем, явно ни к кому конкретно не адресуясь, мыслями находясь в тот момент где-то весьма и весьма не близко. – Фруктовой. Свежей. Прямо из холодильника…

…это я вам со всей ответственностью заявляю, заверял младший лаборант взбодренным, хорошо выспавшимся голосом, удобно навалясь локтем на край стола у себя за спиной. Эти животные нарки. …Что есть зевота? – вопрошал он возвышавшихся над ним, зажав в углу, двух бледных типов в белых халатах, слушавших, не перебивая, с осунувшимися серьезными лицами. Очевидно, непроизвольное открывание рта, сопровождающееся глубоким вздохом. Результат, значит, направленного воздействия на нервные ткани физостигминовой соли салициловой кислоты, я бы даже сказал, на холинергические ткани. Те самые, что передают нервное возбуждение при помощи ацетилхолина. И если – сделаем все же такое допущение – кислота эта, или даже пусть пресловутый билокарпин, вырабатывается в повышенном количестве, то какой элемент зубного порошка должен вступить с ними во взаимодействие, чтобы вызвать наркотический эффект?..

Народ тут, как обычно, работал. Здесь все было, как всегда. Люди в очках за столом курили и смеялись, электроника стучала либо скучала, брошенная до времени, за портьерой орали: «…Да? Нет, проблемы в основном желудочные, да… Что? Еще раз…» – лаборант рассказывал, сотрудники слушали, и все были при деле, народ работал. Шах испачканной в реактивах небритой оглоблей нависал над клавиатурой, водил длинным своим немытым мосластым пальцем – по-видимому, искал и не мог найти какую-то букву. Что-то он кислый сегодня, эйнштейн мой драгоценный. Вот кто мне нужен, подумал курьер. Жужжали здесь беспрестанно.

– Как дела? – рассеянно осведомился он, приближаясь к столам и устраиваясь на подоконнике рядом. – Чего ищешь? Что-то ты кислый сегодня.

Продолжая нерешительно ковырять пальчиком край несчастного замызганного аппарата, Шах вознес к нему серый безжизненный взгляд, и он понял, что попал вовремя. Сейчас нам расскажут сказку. Сейчас эта ПЭВМ с ушами умоет руки воздухом, повиснет над столом и яростно шепнет: «Расставим?..»

Тяжелая черная портьера треснула пополам, открывая взорам взмокшее искаженное лицо, и оттуда злобно шарахнули, метаясь взглядом по помещению: «Сантана – сюда! Эй, дяди, который здесь Сантана?..»

– Думаю вот, – не задумываясь, процедил Шах, опуская глаза, – кому бы отдаться. Всем вроде уже предлагал… Ну что расставим?

Курьер, пожевав губами, подогнал поближе старенькое кресло – и прислонил к столу. Он был настроен сегодня очень серьезно. Да-да, сказал он, опускаясь. Я тебя слушаю. Мимо пробежали с чайником, и жужжание в кабинете заметно усилилось, сместившись в другой угол. «Да, еще раз!.. – заорали за портьерой. – Не-пре-мен-но! Так и скажите. И скажите, пусть не пытается отмалчиваться, очень настоятельно порекомендуйте… да… А я говорю, дурак и умный молчат тоже по-разному… И – плюньте, и – ладно… Еще раз!..»

– В общем, за нашим кораблем, следующим в направлении от Марса, вдруг ни с того ни с сего обнаруживается увязавшаяся неизвестно когда и где вереница идущих в затылок друг дружке транспортных средств явно внеземного происхождения. Ну, у нас свалка, у нас ажиотаж, понятно, руководство туда, руководство сюда – нет, все правильно: объект не опознан и во всей своей натуре, живой – живее уже не бывает. Какова первая реакция наших астронавтов? Почтить присутствием. Центр, естественно, начинает уже сходить потихоньку с ума, спешно снаряженная экспедиция посылает всех к Черту, просит не лезть с глупыми советами и отключается. Происходит сближение, осторожно стыкуются, астронавигаторы наши, едва сдерживаясь, выходят на радостях на связь, переругиваясь на весь космос друг с другом и с центром, со многими трудностями и предосторожностями проникают внутрь и прямо с порога обнаруживают трудновообразимое количество невообразимых вещей самой фантастической наружности – и абсолютно непредставимого назначения. Ну, исследователи с головой уходят в работу, стремясь выявить хоть какую-то более или менее понятную закономерность во всем этом деле и не сильно огорчаются, закономерности этой сразу не находя. В таком, значит, ключе. Мало-помалу, потихоньку до всех начинает доходить, что открыта новая страница. В истории цивилизации начинается новый этап, и жизнь, стало быть, прожита не зря. И родное государство есть чем порадовать, и собой можно гордиться по праву. Однако состояние легкой эйфории у профессионалов не может преобладать над осторожностью. Глядят они дальше.

В носовой части, на самом видном месте мужики наши находят здоровенную такую каменную плиту в переборку отсека размером – ее и не заметили поначалу, прошли мимо только потому, что сочли переборкой. А плита из какого-то странного камня, прочного, твердого – и вся с головы до ног покрыта неким тоненьким-тоненьким, точечным тиснением, оказавшимся при ближайшем рассмотрении великим множеством разнообразнейших мелких значков и геометрических фигур, предположительно, графически зафиксированными мыслями неведомых инопланетных цивилизаций. Среди коих, впрочем, к недоумению специалистов нашлась также и фраза на английском – коротенькая, однако достаточно емкая, с большой смысловой нагрузкой и удручающим, на первый взгляд, количеством орфографических прегрешений, которые, правда, из чувства справедливости следует заметить, больше напоминали в местах членения «эф» и «дабл ю», а также дифтонгизации ранневерхненемецкие (старогерманские) стандарты письма.

Согласно оной фразе землянам коротко, достаточно недвусмысленно и доступно, в самых популярных выражениях предлагалось в наиболее сжатые сроки покинуть мусорный контейнер, направляющийся к объекту, известному на Земле больше как звезда со спектральным классом G2V, он же Ишоко, или Ишойе. Человек со светящимися подмышками и периодом обращения вокруг центра галактики, в двести миллионов раз превышающим период обращения Земли вокруг самого Уту, он же Изува. Он же Киумбе. Он же Aпy Инти, или Чури Инти. Атум, сын Нуна. Он же Монту, он же Мин. Амон. Амон-Ра-Гарахути, он же Амон-Ра-несут-нечер, он же Амон-Хапи, Апис-Атум, Атум-Хепри, Танатиу, Венде, или Уенде, Лиова, он же Лиуба, Мулунгу, он же Ре, или Беленос, Граннос, он же Греине, типичный желтый карлик в третьем спиральном рукаве галактики, солнце. Солнце, Амон-Ра-Монту, Ра. Сволочь, думал курьер, шагая по длинному пустому коридору. Паразит. Ничего не производит и совсем неплохо живет. Радуется жизни, ставит на закрытый домашний телефон непробиваемый определитель номера, дарит на день рождения жене норковое манто, дочке IBM, возит по льготной путевке с собой любимую «временно не работающую» супругу, сосет соки и получает деньги за то, что следит за тем, из кого сосет соки. А тут себе хорошую кнопалку домой не могут позволить. Не устаю удивляться справедливости жизни.