скачать книгу бесплатно
На самом деле к десяти годам большинство детей уже испорчено вполне. Сохранить ребенку незамутненный и доверчивый взгляд на мир может только полная его изоляция, фактическое заточение в одном помещении с матерью – и то лишь в том случае, если она принадлежит к почти полностью вымершей породе так называемых «девственных женщин» – психически больных с гормональными нарушениями. В таких случаях ребенок действительно избегает нравственного и физического разврата – зато становится душевно искалеченным, и полноценным членом ни больного, ни здорового общества не станет уже никогда. Порочный этот круг разрывов не имеет, и поэтому, адаптируясь среди себе подобных, человек с раннего возраста вынужден становиться, прежде всего, лгуном.
У взрослых короткая память. Требуя от дитяти кристальной честности, они все до единого самым парадоксальным образом забывают о собственном детстве, когда и для них единственным способом выживания среди «больших» была постоянная ложь – ложь как средство избежать наказания, принуждения или оскорбления. Но взрослых эта детская ложь вполне устраивает, и даже по какой-то таинственной причине ими поощряется. Родителям важно видеть круглые правдивые глаза ребенка и слышать желаемые слова; до так называемого внутреннего мира своего чада родителям обычно есть дело только тогда, когда в этом мире все спокойно или романтично – а если, не дай Бог, там появляются все признаки надвигающейся грозы, то ребенку немедленно предоставят возможность правдоподобно солгать – лишь бы не видеть этой его давно «прохлопанной» испорченности… Дети не имеют права на свою настоящую правду, а лишь на ту, которую придумали для них взрослые, придумали для того, чтобы легче было жить и «правильно» воспитывать детей…
Девочка обязана любить играть в куклы и дочки-матери, а также обожать помогать маме по хозяйству и мечтать, когда вырастет, стать такой же, как она. И попробуй скажи родителям, что куклы тебе безразличны, мать не видится непогрешимым совершенством, а при мысли о раскатывании непокорного теста попросту мутит: тебе сразу объяснят, что у хороших девочек так не бывает, и чтобы стать хорошей, ты должна полюбить все, что тебе ненавистно. В следующий раз за неповиновение тебя накажут – а на третий ты прекрасно поймешь, что вовсе не обязана говорить то, что думаешь, если не хочешь снова постоять в углу или лишиться шоколадки.
Удел мальчика – помогать плотничать и слесарничать неутомимому папе, мечтать о военных подвигах и с трех лет болеть за местную футбольную команду. Расскажи-ка родителям, что больше тебя привлекают бальные танцы или рисование бабочек, а папа представляется безмозглой и бесчувственной машиной! После пары весьма ощутимых оплеух быстро научишься с чистым взглядом душевно благодарить за очередного подаренного робота, которого потом с выгодой обменяешь у боевой девочки на коробку бесполезной для нее акварельки (ее-то обязали рисовать бесконечные букеты для любимой бабушки).
Сашенька давно подспудно чувствовала, что взрослым нужно, в сущности одно: никоим образом не смущаться относительно своего или чужого ребенка, ничуть не подозревать в нем каких-нибудь «недетских» чувств или намерений. Для этого она приспособилась всегда иметь про запас пару-тройку простеньких легенд, вполне удовлетворяющих нехитрым вкусам дядек и тетек, и после нескольких несложных тренировок научилась особому незамутненному «младенческому» взгляду им меж бровей…
Старательно изучив с утра карту Петербурга, она убедилась, что от недалекой площади Восстания до Обводного канала, на котором и стоит искомый автовокзал – всего несколько остановок на автобусе по прямой. Ее мама убежала на работу даже раньше обычного – едва припудрив набрякшие от слез веки и не позавтракав – а отчим с ночной прогулки еще и не возвращался. Следовало поторопиться, чтоб не быть им захваченной врасплох, и Сашенька торопливо накромсала на кухне копченой колбасы и булки, кое-как снарядила пол-литровый термос, вывалила из школьного рюкзака все, что там давно и бесцельно находилось, и, наскоро подумав, уложила туда не только съестное, но и пару шерстяных носков, а также мамин цифровой фотоаппарат и собственное свидетельство о рождении. Через четверть часа, одетая в красную куртку с капюшоном, видавшие виды джинсы и ботинки на меху, она уже неслась по светлеющим улицам в сторону давно проснувшегося, а верней, толком и не спавшего Невского.
До автовокзала она добралась быстро и без приключений, если не считать таковым путешествие в утреннем автобусе, где сонная и злая толпа самых бедных людей, одетых в жалкие китайские одежки, тревожно полуспала, иногда хмуро толкаясь и откровенно зевая неприкрытым ртом… Это было Сашеньке странно – ведь она пока избегала слишком близкого знакомства с общественным транспортом, а так рано, когда на работу едут только самые неудачливые из всех, и вовсе никогда в автобусах и трамваях не ездила.
Автовокзал ей понравился своими малыми размерами: раньше она боялась, что придется в страхе метаться по огромному сверкающему зданию из стекла и бетона, а выяснилось, что проще и быть не может: туалет – налево, кассы – направо, а между ними выход на посадку. Она немедленно пристроилась в хвост за билетами и, когда весьма быстро достигла высокого окошечка, то произнесла независимо и равнодушно:
– Один до Рычалово.
– Направление, – рявкнула сверху в ответ огромная дама.
Сашенька полностью смешалась: направление? Есть какая-то разница? В этом что – особый смысл? Она молчала, озадаченно глядя снизу на суровую даму, а та, подождав лишь секунд пять, раздраженно бросила:
– Девочка, отойди, билет пусть мама покупает… – и следующему: – Говорите!
Сашенька отошла совершенно подавленная и ничего не понимающая: она думала, что это как в электричке – берешь билет до какой-нибудь станции, и все – а оказалось, тут какая-то другая система, совсем непонятная… У кого спросить? Подойдешь к ним, к этим взрослым, а они, пожалуй, тебя в комнату милиции отведут, потому что ты без родителей, а значит, обязательно подозрительна им. Что делать? Она нервно огляделась в поисках союзника, сразу решив, что им может стать только кто-то из «своих», то есть, сверстников, объединенных тем, что вместе противостоят вражеской оккупации всего мира – засилью взрослого диктата. Вскоре она увидела девочку лет двенадцати, маявшуюся у целого склада сумок и рюкзаков, со взглядом, тоскливо устремленным на двери туалета, куда, должно быть, удалилась мать.
– Привет, – независимо поздоровалась Сашенька.
– Ну, привет, – снисходительно глянула незнакомка, и по ее глазам Сашенька определила, что та быстро прикидывает про себя – не позабытая ли перед ней товарка по каким-нибудь давним играм.
– Меня зовут Александра, я спросить хотела, – заторопилась Сашенька, имея в виду опасность явления мамаши собеседницы. – Ты не знаешь случайно, что такое направление? То есть, я хотела взять билет до станции, а у меня спросили, какое направление. Как бы это выяснить? Ты не поможешь?
Чужая девчонка казалась довольной: ее спросила, как взрослую, какая-то ничтожная малявка, и теперь можно будет солидно растолковать ей, что к чему, благо она такая дура, что даже очевидных вещей не понимает.
– Легко! – ответила она важно. – Здесь нельзя взять билет до любой деревеньки, потому что автобусы останавливаются только в городах – всяких маленьких, вроде Луги там или Гатчины… И побольше – Пскова, например, или Новгорода… Поэтому билет можно взять только до них. Это и называется – направление. Не понимаешь? Эх, ты… Ну, ладно, объясню тебе на пальцах… Вот мы с папой едем в деревню Бугрово. Но такой остановки нет. Поэтому мы берем билеты до ближайшего к ней городка. Это Шимск, он за Новгородом. Но там у автобуса не конечная остановка, он вообще-то в Старую Руссу едет. Вот и получается – билет до Шимска, направление – Старая Русса… Все равно не понимаешь? Ну, дурында! Короче, ты должна назвать ближайший к этой своей деревне городок и купить билет до него. Там ты либо выходишь и добираешься как знаешь, либо платишь водителю, и он тебя высаживает в нужном месте… Доперла?
Теперь Сашенька доперла – и повеселела, потому что ближайшим городом к Рычалово была Луга, за которой мамина машина всегда сворачивала с основной трассы и ехала к бабушке уже по меньшей дороге, вскоре минуя и окаянное Рычалово. Значит, нужно добраться до Луги, а там опять найти кого-то из своей касты и расспросить о дальнейшем пути. Девочка уверенно встала в очередь к другому окошечку, чтобы не нарваться на давешнюю несговорчивую кассиршу.
– Один до Луги! – требовательно произнесла она со взрослой интонацией и напустила на себя вальяжно-скучающий вид: мол, обычное дело билет этот покупать. – На ближайший рейс! – (это последнее она подслушала у впередистоящего дядьки).
Кассирша нагнулась и с сомнением спросила:
– Девочка, ты для кого билет покупаешь?
– Для папы, я его провожаю, – не дрогнув, сообщила Сашенька и, понизив голос, словно смущенно-доверительно, сообщила: – Он, ну… в туалет пошел… Сказал, что если не успеет подойти, чтобы я ему купила…
Нельзя врать, нельзя! Но ответь правду: «Для себя» – и посыплются вопросы без ответов…
– А, – успокоилась кассирша, и тотчас умиротворенно застрекотал ее аппарат, исчезли две сотенные купюры с подставки для денег, и вместо них вернулась жалкая беленькая бумажка с несколькими монетками. – Ближайший – на Опочку, бронь продаю. Скажи там своему папе, чтоб поторопился, посадка уже идет вовсю.
Едва пробормотав «спасибо», окрыленная первым успехом девочка рванулась к близкому выходу – и неожиданно была больно схвачена сзади за плечо. Вздрогнув всем своим тщедушным тельцем, она робко обернулась, и увидела над собой высокую накрашенную женщину со строгим гладким лицом. От нее исходила физически ощущаемая опасность, как и от любого взрослого, со своей разрушительной волей встающего на пути многих задуманных благих дел… Сашенька начала молча вырываться, но два огромных строгих карих глаза подавляли ее и лишали воли.
– Девочка, где же твой папа? – прозвучал властный грудной голос. – Я слышала, как ты говорила, будто берешь билет для него.
«Школьная училка! Только у них бывает такой голос… И нюх на всякие такие дела…» – с ужасом безошибочно определила Сашенька, но, собрав последнее мужество, попыталась выкрутиться:
– Он там, у автобусов, курит на улице…
– Да? – спросила женщина. – Очень хорошо. Пойдем к нему.
– Пустите! – шепотом крикнула Сашенька, извиваясь. – Что вам от меня надо?!
– Так я и думала, – ничуть не ослабив свою хватку, с каким-то даже злорадным облегчением произнесла училка. – Никакого папы здесь нет. Верно? А ты отправляешься куда-то одна и без разрешения. Проще говоря, сбежала из дома от родителей, которые будут с ума сходить…
– Да нет же! Не трогайте! Какое вам дело? – отбивалась девочка, но уже обреченнее и слабее, ибо почувствовала неминуемое поражение.
Помощь пришла, как это всегда бывает, с совсем неожиданной стороны: прямо рядом с торжествующей училкой откуда ни возьмись появился тощий жилистый мужичок с карикатурным кадыком под косо срезанным подбородком, согнутый едва не вдвое под бугристым синим рюкзаком:
– Достал! Последние два из брони! – пискнул он. – Прямо сейчас отходит! Бежим!
– Постой! Мы не можем ехать – здесь ребенок семилетний из дома сбежал! – нервно крикнула женщина. – Сначала я ее в милицию отведу!
– Спятила, что ли?!! – Мне не семь, мне одиннадцать!!! – хором возмутились мужичок и Сашенька.
Учительница уже не смотрела на них. Все еще не выпуская жертву, она развернулась в сторону зала ожидания и вдруг громовым, прямо трибунным голосом воззвала к народу:
– Товарищи! Эта девочка убежала из дома! С ней неминуемо произойдет трагедия! Матери! Я к вам обращаюсь! Отведите ребенка в милицию! У меня отходит автобус, а то я сама бы это сделала! Люди! Не пройдите мимо чужой беды!
Муж изо всех сил дернул ораторшу назад, и одновременно она сильно толкнула Сашеньку в сторону опешившей толпы, ожидая, вероятно, что сотни дружественных рук сразу же подхватят заблудшую овечку. Никто не шевельнулся. В один чудесный миг поняв, что травить ее не будут, овечка рванулась в противоположную дверь – прямиком на улицу. Легкой трусцой она обежала здание слева и выскочила на платформы с обратной стороны. Прямо перед ней оказался совсем не впечатляющий, довольно дряхлый и обшарпанный автобус с надписью «Опочка», а боковым зрением она увидела, как костистый мужичок уже без рюкзака запихивает в блестящий двухэтажный дворец на колесах свою трагически порывающуюся в сторону вокзала супругу…
Она проследила, как их громоздкий красавец-автобус, сразу напомнивший уроки английского языка, Биг Бен и старую королеву в дурацкой шляпе, величественно отвалил от тротуара, и обреченно выдохнула, готовясь к новому обязательному сеансу вранья. Потом непринужденно подошла к своему водителю, стоявшему у открытой двери, и с самым невозмутимым выражением лица протянула ему билетик.
– Ты с кем? – вяло буркнул он.
– С мамой… Она там… – на лице Сашеньки появилось очень ясно читавшееся выражение: «Не заставляйте меня говорить всякие неудобные вещи…». – Ну, вы понимаете… Сейчас придет… – и она проскользнула в салон, не провожаемая ни единым любопытным взглядом.
Едва Сашенька успела плюхнуться на свое уютное местечко у окна и примериться к слишком высоким подлокотникам, как непосредственно рядом с ней одышливо взгромоздилась пузатая тетка с неопрятной химией на голове, даже сквозь пухлую дешевую куртку сумев обдать соседку тяжелым запахом редко омываемого тела.
«Вот, значит, кого теперь примут за мою маму…» – грустно подумала девочка, отворачиваясь к окну, и внезапная мысль о настоящей маме, которая теперь в белом халате, с заплаканными глазами, невысокая и хрупкая, идет, наверное, с обходом по отделению – и, такая бесконечно жалкая и любимая, неотступно думает о чем-то неизвестном ее дочери, но ужасном и непреодолимом… Для того и ехала сейчас Сашенька в неизвестность, чтобы мама перестала плакать – и сегодня, и навсегда…
По автобусу прокатилась крупная металлическая дрожь, он начал неторопливо разворачиваться, отползая от своей «пристани», и только тогда секундное замешательство охватило решительную беглянку: двери закрыты, пути назад нет! Было мгновение, когда она готова была вскочить с пронзительным детским криком «Выпустите меня отсюда!» – но тотчас же Сашенька взяла себя в руки и, откинувшись, второй раз в жизни неосознанно обратилась к Кому-то, Кто и теперь не спускал с нее пристальных грустных глаз: «Пожалуйста, пусть все это кончится хорошо! И сегодня и вообще, только хорошо!». Автобус набирал скорость, и мимолетная паника отливала от сердца, уступая место возбужденному любопытству прирожденного бесстрашного искателя приключений.
Сначала потянулись вдоль уже вполне прояснившегося окна утренние улицы, очень редко наблюдаемые Сашенькой в таком ракурсе, мелькнул знакомый блокадный мемориал, памятный ей ужасным мертвым ребенком в центре сурово-трагической скульптурной композиции – и тем не менее прозванный победившим народом цинично – «Стамеской» – а потом вдруг с ревом пролетел поперек Пулковского шоссе целеустремленно идущий на посадку самолет. Как хищный коршун, планируя на добычу, выпускает свои ужасные растопыренные когти, так и он уже выпустил два огромных черных шасси… И постепенно город мельчал, мешался со скелетами обнаженных деревьев, все ниже и треугольнее становились крыши, все плавнее и глаже делался ход старенького автобуса – и Сашенька не заметила, как начала сладко задремывать, откинувшись на пригласительно мягкую спинку сиденья – и, вздрогнув, очнулась лишь тогда, когда в путаные образы ее поверхностных грез и снов врезался вдруг низкий тягучий голос: «Лу-уга! Стоянка пятнадцать мину-ут!».
Пару невнятных секунд она ошалело смотрела в окно на смутно знакомую грязновато-скучную площадь, потом обернулась на зловонную тушу, бодро закопошившуюся рядом, но сразу нетерпеливо вскочила, накидывая капюшон и привычно забрасывая за спину школьный рюкзачок. Пассажиры бойко двинулись по проходу, таща в общем потоке и Сашеньку, на всякий случай пристроившуюся поближе к соседке – и так людская волна благополучно вынесла ее вон. Отбежав подальше от стоянки междугородних автобусов, она деловито осмотрелась, и первым ею замеченным было то странное обстоятельство, что взрослые люди, сновавшие по серому месиву из грязи и подтаявшего вчерашнего снега, выглядели вовсе не опасными. Казалось вполне возможным без страха подойти к любому из них и спросить про злосчастное Рычалово. Она не знала, что в русской провинции отношения между взрослыми и детьми несколько правдивее, чем в мегаполисах – во всяком случае, там вполне допускается наличие у вышедших из детсадовского возраста детей каких-то своих дел, в которые родителям, замученным жизнью намного сильнее, чем в благополучных городах, вмешиваться попросту некогда…
Сашенька инстинктивно выбрала женщину попроще, вряд ли одержимую непреодолимым педагогическим ражем, и вежливо спросила ее, не знает ли она, как проехать в деревню Рычалово. «Ты вот что, – просто ответила та. – Вон туда беги, где – видишь – маленькие такие автобусы стоят. Там водителей спроси, они скажут, кто через него едет».
Так Сашенька и поступила. Она стала подбегать ко всем автобусам на кольце по очереди, деликатно засовываться в открытую переднюю дверь и быстро лепетать: «Здрасьте, скжите-пжалста, вы через Рычалово едете?». Ей повезло уже в четвертом, который даже сыто урчал, заглотнув изрядное количество торопливых пассажиров. Деньги она отдала равнодушному водителю и вскоре тряслась у окна, напряженно глядя вперед, на знакомую раздолбанную дорогу. Сначала она лишь хотела поскорей добраться до намеченной цели, почему-то считая, что, как только это случится, все остальное уладится само собой, но когда вдруг увидела над заплеванным домиком остановки название «Лешие головы», изнутри начала постепенно нарастать мелкая противная дрожь. После «Тараторочки» Сашеньку внезапно замутило, так что пришлось прикрыть глаза и глубоко задышать, а когда автобус начал неуклонно тормозить, ей захотелось съежиться или вовсе раствориться в небытии… «Ну, девочка, которой в Рычалово! Не спи давай, приехали!» – добродушно пробасил водитель. «Спасибо», – заученно выдавила Сашенька и, автоматически поднявшись, не чувствуя собственных ног, двинулась к двери. «Укачало тебя, что ли? – заботливо спросил ее этот добрый дядька. – Вон какая белая вся… Ну, ничего, сейчас воздухом подышишь…».
Оставшись в полном одиночестве на деревенской дороге меж двух стен неприветливого коричневого леса, под слякотным небом, она ощутила неожиданный приступ острой тоски. Следовало пересечь дорогу и пройти дальше пешком около полукилометра – так примерно она ощущала – после чего свернуть в этот вот страшный голый лес, совсем не похожий на хорошо известный и любимый летний – веселый и цветной. Только в эти минуты Сашенька в полной мере постигла совершенную необычайность и почти невозможность того, что она делала, и ей вдруг подумалось, что окажись на ее месте вполне взрослая женщина, всю жизнь прожившая в большом удобном городе, то ей не менее жутко и бесприютно было бы сейчас… Путешествие переставало быть завлекательным приключением, предпринимаемым во благо мифической справедливости, и постепенно обретало все свои законные и лишенные всяческой романтики черты. Одиннадцатилетний ребенок стоял один на пустынной дороге вдалеке от дома, школы, мамы, друзей и книг и собирался свернуть в незнакомый предзимний лес, чтобы искать там в озере человеческий труп. Ребенку впервые захотелось тоскливо и пронзительно завыть в тяжелое мутное небо.
Сашенька зажмурила глаза и изо всех сил замотала головой. «Милый, хороший! – пронеслось у нее в голове. – Ты ведь можешь сделать так, чтобы я не сошла сейчас с ума! Сделай, пожалуйста, сделай! Ты все можешь, я знаю, помоги мне, как-нибудь помоги!!». Никто не отозвался ни сверху, ни сбоку, но дышать и думать стало немножко легче. Девочка перебежала дорогу и помчалась по обочине вперед, стараясь меньше размышлять и производить побольше шума, чтоб не испугаться оглушительной тишины. Дыхания хватило ненадолго, и остро закололо в боку, как бывало на физкультуре, когда жестокий физрук, видя, как она, задыхаясь, плетется в хвосте ровно бегущей колонны, издевательски кричал ей «Быстрей! Быстрей! По-одтянись! Не отставать!». По крайней мере, здесь ее не подгоняли. Минут пять Сашенька шла умеренно быстрым шагом, когда заметила, наконец, поросшую темной травой колею, уводившую в глубь леса.
Свернула, пошла… Думала, что умрет там от страха, но ничего! Удивительным образом даже ноябрьский вовсе не приветливый лес подействовал успокоительно на нее, вечную лесную странницу, и она даже ухитрялась замечать по пути маленькие приветы, словно предназначавшиеся лично ей. Вот два хрупких фиолетовых цветка, смело расцветших поздней осенью среди серебряного мха; вот не подчинившийся всеобщей повинности сбросить листву молодой своевольный дубок, словно накинувший бронзовый кафтан на узкие плечи; вот три крошечные елки-одногодки странно торчат посреди лысой полянки в окружении ровных, как на подбор, плакучих берез… Сашенька не могла не замечать всего этого даже при самых драматических обстоятельствах, потому что привыкла к природе, гостя у бабушки, и ее даже порой тянуло достать из рюкзака фотоаппарат и запечатлеть что-то для будущего – так, на всякий случай.
Но незаметно пробежал уже, наверное, час, а дорога все шла и шла невозмутимо по замершему лесу, и никаких признаков озера или, хотя бы, просвета, так и не намечалось… Сашенька остановилась и призадумалась. Сколько она прошла? Километра три? Четыре? Навряд ли. А сколько ехала машина, свернув с шоссе? Очень недолго – но она ехала! И могла проехать километров пять или… или… семь… Значит, Сашеньке тогда только показалось, что озеро близко – а ей до него вообще не дойти, потому что уже сейчас ослабевшие после недавней болезни ноги начинают подозрительно гудеть, а голова – кружиться… Пусть она на последнем дыхании прошагает еще столько же, пусть потом хоть проползет остаток пути – но ведь тогда уже… – девочка содрогнулась – стемнеет! И домой ей вообще не вернуться – никак, ни при каких обстоятельствах не вернуться! И самое умное, что она сейчас может сделать – это немедленно повернуть назад и, пока не поздно, успеть сесть на обратный автобус!
Очень хорошо поняв, что именно она должна сделать, чтобы не попасть в беду, Сашенька решительно направилась по прежнему пути. Спустя еще четверть часа она вспомнила про термос за спиной – вернее, он сам ей о себе напомнил, когда нестерпимо заныли плечи под лямками легкого рюкзачка. Поваленных берез хватало там и тут, поэтому одна из них сразу превратилась в место привала и перекуса. Булка с колбасой и чай исчезли вдруг так нереально скоро, что Сашенька и сама удивилась, как это она могла так быстро и ловко уплести большое, в сущности, количество калорийной пищи – дома она обычно один бутерброд неохотно жевала минут двадцать… Следовало спешить, потому что часы на мобильнике показали половину третьего – а это означало только одну ужасную вещь: через час – много через полтора – день начнет стремительно гаснуть, и тогда… «Об этом думать нельзя», – строго приказала себе Сашенька, снова пускаясь в путь…
Вскоре усталость начала доминировать над всеми остальными на время притупившимися чувствами. Страх то ли умер, то ли сроднился с душой девочки настолько, что стал почти незаметным, и она теперь могла думать только об одном: скорей бы, скорей… Внезапная мысль пронзила ее насквозь, как пуля: а вдруг это вообще не та дорога?! Вдруг там, на шоссе, был еще один поворот?! Сраженная страшной догадкой, она замерла на месте, дыхание перехватило… Но именно в этот оглушительный момент острый глаз ее уловил далеко впереди намечающийся широкий просвет…
…Это, несомненно, было оно, то самое озеро из ее воспоминаний – или бредовых снов. Те же врезавшиеся в память косые седые мостки среди рыжего камыша, та же заросшая тропа, бегущая кругом… Сашенька мысленно «выключила свет» – ведь тогда была ночь – и вздрогнула от похожести получившейся перед внутренним взором картины. Итак, хотя бы озеро ей не приснилось…
Интуитивно она замедлила шаг и, невесомо ступая, одновременно чутко прислушивалась: ничто не шевелилось кругом. Молчали птицы, трава и ветер. Девочка опасливо двинулась по мосткам, ощупывая каждую досочку ногой – и ни одна не скрипнула. Вода стояла почти вровень с последними перекладинами, и на ее поверхности густо лежала побуревшая от старости ряска. Если он находился там, на дне, то спрятан был надежно… Что это? Может, показалось? Из-под ряски как будто поднимались редкие, но сильные пузырьки… Вот выскочил и лопнул еще один… И еще… Сашеньку начала бить крупная, холодная дрожь…
Она обернулась на берег и у самой воды увидала длинную, серую от времени гладкую палку с ржавым гвоздем на конце – несомненно, часть бывшего поручня этих древних мостков, на которых когда-то, наверно, стирали белье крикливые деревенские женщины… Палку она принесла, но прошло еще несколько черных минут тишины и ужаса, пока решилась осторожными движениями разгрести противную ряску. Глубоко внизу блестел серебряный прямоугольник – и Сашеньке сразу вспомнился пустой жестяной звук в заднем багажнике… Канистра. Та, которую привязали к… к нему… Сашенька нагнулась ниже. Контуры канистры стали отчетливее, а еще дальше, в глубине… Там, определенно, виднелось огромное мутно-желтое человеческое лицо с тремя страшными провалами на месте глаз и рта – и темнели очертания скрюченного, словно замершего в последней борьбе мужского тела…
Палка выпала у девочки из рук, к горлу подкатил едкий настойчивый ком – и вся булка с колбасой и чаем одним мощным толчком выплеснулась из ее нутра прямо поверх быстро смыкавшейся над своим гадким сокровищем ряски… Сашенька хотела истошно, животно закричать, но из горла вырвался только чудовищный спастический сип; заломив руки, она неуклюже развернулась и, ничего не видя, не дыша и не соображая, в помрачении ринулась по мосткам, по берегу, по дороге – прочь, в неизвестность, в никуда и ни к кому…
Она бежала без мыслей и без усталости – сквозь незаметно темнеющий лес, не ощущая ни ног, ни сердца. Все простые детские страхи – как-то оживающие мертвецы и «красногубые вурдалаки», злые лесные чудища и убийцы с кривыми ножами – презренные, в общем-то, страхи для храброй девочки, боровшейся один на один с бешеными псами и стрелявшей плечом к плечу с Терминатором – все они ожили в один миг и бросились за Сашенькой по пятам. Она не смела даже обернуться и убедиться в том, что никто ее не преследует – настолько реальным было это ощущение неотвратимо приближающейся погони… И вдруг дорога раздвоилась перед девочкой, словно превратившись в гигантскую двузубую вилку. Было ясно, что она пришла по одному из длинных «зубцов», но по какому? На вид они казались в полутьме совершенно одинаковыми, и Сашенька, будучи классической правшой, предпочла свернуть вправо – впрочем, ей было уже почти все равно: она как бы почитала себя словно погибшей, в душе очень сомневаясь в том, что когда-либо еще услышит человеческий голос, увидит живые, а не мертвые лица…
Ее тихая светлая комната, кошка Незабудка с сединой на коричневой бархатной мордочке и выцветающей голубизной некогда ярких глаз, родные вещи на подоконнике, мамина блеклая улыбка под светлым туманом легких волос – все это вдруг оказалось в некоем новом Иномирье, в которое не так-то легко было теперь попасть! Здесь, где плутала в сгущавшихся сумерках убежавшая из дома девочка, не было вообще никого – ни друга, ни врага – а лишь мрачно притаившаяся природа, в молчании готовящаяся ко сну…
Она свернула неправильно. Вечер устоялся, и приближалась ночь – полная уже настоящих призраков и теней, и в этой ночи девочке предстояло погибнуть, потому что из нее никогда не выбраться к свету… Сашенька не смогла даже заплакать – хотя и понимала смутно, что это доставило бы небольшое, но ощутимое облегчение – но слезы, она чувствовала, свернулись внутри – точно так же, как это бывает с кровью. И она шла вперед, будто окаменевшая, уже прекрасно зная, что идет не туда – но ведь нельзя же было просто лечь на дорогу и умереть без борьбы. Вторично за сегодняшние невероятные сутки ей захотелось остановиться, поднять голову и мучительно завыть – теперь уж она, несомненно, так бы и поступила, если бы не боялась, что на ее вой глубоко в ночи что-нибудь отзовется…
«Вау-вау-вау!» – раздалось недалеко впереди, там, где над верхушками деревьев небо казалось чуть посветлее. Собака! Сашенька прислушалась: вот отозвалась другая, и лай, как артподготовка перед боем, прокатился, будто по цепочке: деревня! Сашенька очень хорошо помнила эти внезапные деревенские собачьи концерты в ночи, когда один пес словно выступал в роли запевалы – а хор собратьев подхватывал боевую песню и уж пока не допевал ее до конца, остановить его не могло ничто…
Перепуганная и уставшая девчонка ускорила шаг, едва разбирая, куда ступает – и действительно скоро оказалась перед небольшой, дворов в пятнадцать, деревенькой, уютно обнявшей круглое темное озерцо, с деревянной церквушкой, строго взиравшей на избы с невысокого пригорка. «Гав! Гав!» – начался новый приступ у собак при Сашенькином робком вступлении в населенный пункт; где-то подхватила корова своим раскатистым «Ми-ир! Ми-ир!», и даже не вовремя проснулся чей-то петух и тоже счел нужным вставить для порядка свое веское и крепкое словцо.
От усталости, голода и потрясения Сашенька к этому времени соображала уже очень плохо, и ей хотелось только одного: убедиться, что на этой планете еще живут простые нормальные люди, с которыми можно поговорить на русском языке, и может быть, даже попросить у них хлеба… Почему подумалось именно о хлебе? Ведь могли бы дать и сыра, и мяса, и яблок… Может быть, потому, что странники – а Сашенька теперь, определенно, вполне относилась к этой вечной категории, имея даже котомку за спиной – просят всегда именно хлеба и копеечку. Последняя, впрочем, у Сашеньку была – но что проку от денег, если еды купить негде… Она постучала в первый же достигнутый дом, и ей отозвался женский голос – не из-за двери, а от окна. «Я заблудилась! Можно мне войти?» – крикнула девочка. «Пошла, пошла отсюда! – ответили ей. – Ишь ты, совсем уже не стесняются!». «Кого там несет?» – спросил из глубины мужчина. «Цыгане опять, спасу от них нет! Ты дверь-то запер, проверь!». «Со двора бы чего не сперли. Вот я их сейчас граблями!» – и за дверью угрожающе загремело. Сашенька не стала дожидаться, пока получит граблями по спине и, выскочив на улицу, понеслась дальше, но, не пробежав и десяти метров, была окликнута юным, почти детским голосом:
– Мальчик, ты к кому?
«Свои!» – восторженно подумала Сашенька и немедленно откликнулась:
– Я не мальчик, и я заблудилась!
– Да? – из темноты к ней приблизилась высокая девичья фигура. – Как тебя зовут? Меня – Софья. Пойдем к нам в дом.
Сашенька представилась, как всегда, солидной Александрой и, удивляясь, как это можно – вот так запросто пригласить чужого человека поздно вечером к себе – да еще в деревне, которую, видимо, осаждают цыгане – затрусила следом за Софьей. Та неспешно направлялась вверх по холму, туда, где маячила темная маковка церкви. Взобравшись на холм, Сашенька вздрогнула: церковь оказалась окружена серебряными крестами, весьма неприятно поблескивавшими в тусклом свете, лившимся из окошка маленького косенького домишки, что стоял как раз в центре небольшого сельского кладбища. Очень кстати в ее голове пронеслись кадры какого-то детского фильма с неспокойными покойницами, кровожадно куролесившими на захудалом кладбище в американской глубинке, – но Сашенька тотчас же мысленно обругала себя трусливой малышкой и, бесстрашно вскинув голову, невозмутимо последовала к дому за своей провожатой.
А внутри домик-то оказался очень даже ничего, прямо кукольный! Все стены были обшиты нарядной желтой вагонкой, украшены антикварными иконами под яркими вышитыми рушниками, полками с расписной керамической посудой, старинной медной утварью, висевшей не кое-как, а в продуманном художественном беспорядке… Русская печь – не растрескавшаяся и закопченная как у бабушки, а аккуратная, выбеленная, с несколькими настоящими чугунками на плите… Всего в домике, не считая приятно пахнувших соленьями холодных сеней, были две крошечные комнаты, узкая кухонька и слепой чуланчик. Софья доверчиво показала гостье все: «Вот это моя комната, вот это – папина (он сейчас на требе, но скоро должен вернуться), в чуланчике мы сделали для папы кабинетик, чтобы работать, а гостей на кухне принимаем, потому что гостиной у нас нет…». Обилие книг, занявших все свободное пространство на стенах в комнатах, ошеломило Сашеньку – и при этом она не обнаружила нигде ничего похожего ни на телевизор, ни на компьютер… «Наверное, бедные очень, даже необходимого купить не могут, – рассудила она. – Про маму ничего не сказала, может, она… умерла? Спрашивать неудобно… Папа ее до сих пор на работе, а работает где-то «на требе», и, наверное, мало платят…».
На вид Софье казалось лет шестнадцать, и была она ничем не примечательной румяной девчушкой с простым пухлым личиком и внимательными серыми глазками – вот только по черной ее косе толщиной в Сашенькину руку, да и длины, пожалуй, такой же, сразу становилось понятно, что девочка деревенская: в городе ведь косу носить давно уже не круто, у них в классе все девчонки еще в начальной школе подстриглись, а в средней – перекрасились…
– Ты, наверное, есть хочешь? – догадалась, наконец, Софья и, не дождавшись ответа, стала споро собирать на стол тарелки и мисочки.
«Не такие уж они и бедные», – решила Сашенька, увидев отличную жареную свинину, нарезку жирной семги и полпалки пахучей зернистой колбасы… Неожиданно для себя она вдруг начала неприлично жадно поедать все, что Софья торопливо ставила на стол – стеснялась этого, оправдываясь жалкой улыбкой – и не могла удержаться. По-взрослому подпершись, хозяйка смотрела на нее с явным сочувствием и, когда насытившаяся девочка отвалилась от стола и подняла не нее виноватый взгляд, тихо сказала:
– Бедная… Как наголодалась-то… Ты откуда сама?
– Из Петербурга… – прошептала Сашенька. – Понимаешь… Я… У меня… Извини… Можно, я сначала маме позвоню…
Мысль о том, что мама могла уже вернуться домой и забеспокоиться, посетила ее лишь только что, и она сама поразилась этому странному обстоятельству: раньше они, бывало, созванивались по несколько раз на дню, потому что мама всегда хотела убедиться, что дочь ее жива, сыта и сделала уроки – а сегодня ни разу не позвонила – и это именно в тот день, когда ей угрожала реальная, а не надуманная беда! Но, вытащив из кармана телефон, Сашенька крепко призадумалась: что она могла сказать маме? Что находится в пяти часах езды от дома, в затерянной среди лесной глуши деревеньке, и приехала сюда, опять же, для того, чтобы убедиться, что некий… труп… ей не приснился? И, более того, что она в этом убедилась? Мама не поверила ей при разговоре глаза в глаза – так разве поверит сейчас? Она нажала кнопку, кодирующую мамин номер, и вскоре услышала ее надломленный голос: «Да». «Мама, я тут у Вальки, мы фильм смотрим, а тетя Надя пирог печет… С капустой! Можно я у них переночую, ведь завтра все равно суббота?». «Ночуй, где хочешь», – отозвался приглушенный, едва живой голос, и понеслись короткие гудки. Сашенька с недоумением смотрела на свою трубку: что это – связь прервалась или мама сама дала отбой? Значит, она очень на нее сердита? Но, в любом случае, она теперь не будет волноваться, а это главное. Перезванивать и развивать свою ложь дальше под испытующим взглядом Софьи совершенно не хотелось. И вообще, здесь, в этом доме с русской печью и рушниками, вралось необычайно трудно – это Сашенька успела почувствовать даже во время своего краткого разговора с мамой. Да и Софья посмотрела на нее с грустной укоризной:
– Зачем ты маме соврала? – тихо спросила она.
– Она бы мне все равно не поверила, – обреченно махнула рукой Сашенька. – А так нам обеим лучше.
– Вранье никогда не лучше, – словно с какой-то даже обидой сказала Софья.
Вот этого Сашенька терпеть не могла – чтобы ей читали морали девчонки едва ли на четыре-пять лет старше, чем она. Можно подумать, за эти четыре года они набираются такой огромной премудрости, что теперь вправе говорить с младшими, как строгие учителя. Она рассердилась:
– А, я понимаю. Ты правильная, да?
– Нет, что ты! – будто бы даже испугалась большая девочка. – Какая я правильная! Извини. Тебе, наверное, лучше знать, как разговаривать со своими родителями… Просто мы с папой договорились никогда друг другу не врать… А у других это, конечно, не всегда получается… Прости пожалуйста: я, как всегда, о себе думаю, а о других забываю…
Сашенька даже не сразу поняла, что произошло: перед ней, мелкой одиннадцатилетней соплюхой, на вид семилеткой, как совершенно закономерно показалось той училке на автовокзале, – извинились! Извинился взрослый – ну, почти взрослый – человек! Это не укладывалось у нее в голове, потому что здесь, в этой безымянной дыре, в кривом домике посреди страшноватого кладбища, с ней произошло то, чего никогда еще не происходило! Кто-то признал, что виноват перед ней, перед Сашенькой! Обычно извинялась она – всегда извинялась! – даже в тех несомненных случаях, когда была обижена взрослыми, не понята, поставлена в смешное или унизительное положение! Они всегда исхитрялись как-то так вывернуть все дело наизнанку, эти взрослые, что представляли виноватой именно ее, девчонку, – и только потому, что признать свою вину перед ней было ниже их высокого достоинства! А Софья, перед этим произнесшая непререкаемую истину – врать плохо, кто с этим поспорит! – еще и извинилась за нее!
Тонкая Сашенькина кожица стала свекольной и долго переливалась всеми оттенками красноты, прежде чем ее лицо снова приняло свой обычный цвет – ну, может быть, чуть розовей, чем всегда:
– Да ничего… – смущенно пробормотала она. – Я ж понимаю… Просто ты ведь не знаешь…
Вдруг она вскинула глаза и вгляделась в странную собеседницу, невольно ее оценивая. Софья честно смотрела на нее своими простодушными ласковыми глазами, совсем не привыкшими ко лжи. И, кроме того, она ведь ничего не знала. Не знала о маньяках, привидениях и бешеных собаках из прочного Сашенькиного арсенала – словом, не знала, что этой худой растрепанной девчонке с испуганными глазами нельзя верить ну просто ни в коем случае, потому что она врет всегда, врет по поводу и без повода, врет, как дышит… А если этой непонятной спокойной Софье вот прямо сейчас взять и рассказать – правду?..
Только с чего было начинать? С того, как Семен Евгеньевич однажды случайно выпустил за дверь голубоглазую кошку? Но как тогда объяснить, кто такая Резинка и почему она оказалась у них на лестнице? А может, с того, как Резинка впервые появилась в доме? Тоже не годится – надо сначала рассказать, что в этом доме происходило раньше, а то будет непонятно, зачем ее привели… С чего же по-настоящему все началось? Выдохнув и махнув рукой, Сашенька начала:
– Понимаешь, четыре года назад, когда я училась еще только в первом классе, моя мама вышла замуж…
…За узким кухонным оконцем стояла ничем не разбавляемая тьма и непроницаемая, как стеганое одеяло, тишь. Но вдруг прямо под окном – близко и неожиданно и оттого пугающе – несколько раз гулко гукнула какая-то летающая тварь. Софья встрепенулась, и, глянув на часы, ахнула:
– Господи! Второй час ночи! – и, тревожно приникла к совершенно непрозрачному на вид стеклу: – А папы все нет… Только бы машина не сломалась, а то…
Она не договорила и, обогнув стол, нерешительно приблизилась к Сашеньке, уже несколько минут как замолчавшей и в изнеможении откинувшейся на стуле. Взгляд девочки померк, было ясно, что пережитое ею сегодня – выше ничтожных детских сил, и теперь она даже не ждет отклика – ей было главное высказаться и не быть при этом прерванной на полуслове, не прочитать недоверие в глазах слушателя… Но, как выяснилось, какие-то силенки в этой бедной крохе еще оставались – вообще, она, наверно, принадлежала к породе стойких оловянных солдатиков – и, приоткрыв один свой туманный глаз, она вдруг просто и по-детски спросила:
– Как ты думаешь, мне ведь это не приснилось?
– Не знаю, – правдиво ответила Софья, желая хоть чуть-чуть смягчить суровую истину, в которую сама-то охотно поверила сразу и без колебаний. – Присниться-то не приснилось, но показаться под водой могло… Что-нибудь… Потому что ты ждала… Ну, определенного… – она поднялась, изо всех сил выражая лицом, глазами, жестами, всем телом – самый крепкий и здоровый оптимизм, какой только существует в природе. – В любом случае, это папа завтра выяснит со своим другом. У него – у нас – есть тут друг такой, дядей Колей зовут, так он в районе самый главный начальник милиции. Поэтому волноваться тебе не о чем, завтра все узнаем, а теперь…
Что теперь, сомнений не вызывало: Сашенька уже начинала потихоньку заваливаться набок со стула, и даже на взгляд было понятно, что в голове у ребенка все мешается, и он скоро заснет прямо здесь, у неприбранного стола. Софья сделала единственно возможную и правильную вещь: обхватив девочку поперек, она подняла ее и кое-как потащила в собственную комнату, где привычно, как поступала с вязанкой дров у печи, свалила на кровать поверх покрывала. Потом она расшнуровала и стянула с ее тоненьких, как у скелетика, ножек тяжелые зимние ботинки, покрыла девочку оренбургским платком и, убедившись, что та измученно спит, тихонько вышла вон…
Сначала Сашенька, как водится, провалилась в традиционную беспросветную бездну дремучего сна, но ее нервная сущность никогда не позволяла ей полностью расслабляться в незнакомых комнатах и на чужих кроватях. Поэтому уже часа через два ее сон снова стал, как обычно, чутким, впитывающим и отражающим все шорохи, запахи и голоса. Так, новый, приглушенный мужской голос отрывками стал проникать в ее подернутое легкой мглой сознание:
– Ясно… Ясненько… Кажется, история прескверная…
Ему вторил знакомый полудетский голосишко, но он лепетал неразборчиво, кажется, утихомиривая первый, и Сашенька опять улетала вглубь перепутанных образов и звуков, а через некоторое время снова слышала безотносительное:
– Пресмыкается перед негодяем, а ребенок заложником стал… И понеслись перед закрытыми глазами какие-то горящие самолеты, окруженные войсками театры и толпа рыдающих взрослых у празднично разукрашенной школы… Потом опять:
