скачать книгу бесплатно
Первый гром грянул, когда на чистейшей и белейшей подушке Семенова дивана Катя вдруг увидела жирный черный волос необыкновенной длины и курчавости. Словно живое омерзительное существо, он свернулся тремя правильными кольцами, как бы спрятав куда-то внутрь голову с ядовитой пастью. Когда Катя брала его меж двух пальцев, у нее где-то глубоко даже шевельнулся испуг перед ним, как перед змеиным детенышем – и абсолютно непредсказуемо она потеряла контроль над собой, вдруг начав истошно кричать… Потом ей страшно и стыдно было вспомнить, как именно – непристойно, почти непотребно она кричала – будто какая-нибудь дворничиха, застукавшая нетрезвого муженька с товаркой по бригаде… И не слушала, не могла слушать и слышать, что Семен говорит в ответ – так равнодушно, как говорят с непроходимыми и, главное, глубоко безразличными дурами…
Да, да, конечно, могла Зинаида присесть на диван перед мужниной низкой конторкой и, всматриваясь в его рукопись и потряхивая своими божественными волосами, невзначай обронить один из них… Ничего невозможного… Но Кате никак было не остановиться… В душе ее вдруг словно прорвалась какая-то глухая ранее полость, киста, таившая или, вернее, копившая неизвестную до времени, темную паразитическую энергию, теперь хлынувшую неостановимо и сокрушительно. В два прыжка оказалась вдруг Катя ногами на письменном столе мужа, и, отбросив шпингалеты, с ужасающим хрустом распахнула окно над бездной их двора-колодца… Оттуда обдало ее холодом не осени, а самой смерти – вовсе в ту минуту отчего-то не страшной, а непереносимо завлекательной. Стоя на подоконнике, Катя отчетливо произнесла вдруг не своим, а низким звериным голосом, поддев носком стоящую в рамке на столе фотографию покойной матери Семена: «Вот на портрете матери клянись. Клянись, что ничего у вас не было. Пусть она тогда в гробу перевернется и никогда больше покоя не узнает. Иначе…» – и она грозно, как ей показалось, глянула в разверстую у ног пропасть. «Что всегда ненавидел – так это женскую истерику, – без тени беспокойства отозвался Семен. – Да прыгай на здоровье, кому ты нужна…». Он молча вышел из кабинета, и Катя уже знала, куда немедленно отправится – на свою освежительную ночную прогулку, длившуюся у него обычно до утра. Вот спустится во двор – а там лежит Катин исковерканный труп… И сразу поняла, что Семен в этом случае просто пройдет мимо, стараясь не смотреть в ее сторону – и постарается отсутствовать подольше, чтобы гарантированно быть избавленным от последующей суеты и скандала. У него есть железное оправдание – он эпилептик и может всего этого не вынести… Словом, Катя так и осталась стоять на подоконнике при распахнутом окне – именно как дура, какой себя только что так красочно и достоверно изобразила… Когда хлопнула входная дверь, изнутри у Кати толкнулись теплые слезы. Она тихо и неуклюже слезла со стола, закрыла непригодившееся окно и отправилась в ванную… Слезы не останавливались долго, несколько часов…
Только тот, кому пришлось неделями жить в состоянии непрекращающегося кошмара, борясь с ежесекундными наваждениями и отбиваясь от вездесущих навязчивостей, может понять, во что превратилась Катина жизнь с той достопамятной ночи, разделившей ее жизнь на две половины. В одной она была пусть не особо счастливой, но сумевшей обрести неоспоримое личное место в жизни женщиной, а в другой – полусумасшедшим издерганным существом, подглядывающим и боящимся увидеть, гадающим и боящимся догадаться…
Так, чтобы убедиться в своей правоте или трагической ошибке, Катя могла в любой момент, уйдя под благовидным предлогом с работы, подкараулить в собственной машине Зинаидин приход, спустя некоторое время беззвучно войти в квартиру – и либо застать преступников с поличным, насладившись их перепуганными лицами и гадкой суетой одевания, либо успокоиться раз и навсегда. Но сделать так Катя не могла, инстинктивно боясь наткнуться на первый вариант, и тогда… А тогда вся жизнь в одну секунду обрушится, как ветхое здание на голову своим жильцам, и уже не поднимешь, не отстроишь… Так и останется гора битого кирпича и крошево щебня…
Поэтому Катя решительных мер и не предпринимала, ежевечерне и еженощно изводя себя подозрениями, казавшимися с первого взгляда неоспоримыми, но через пару минут вполне поддававшимися старательно отыскиваемым и всегда находимым оправданиям… Например, это ее банное полотенце в ванной – почему оно несколько раз бывало влажным? Ведь Семен подчеркнуто пользуется только своими личными, раз освоенными предметами – полотенцами, столовыми приборами и посудой! Только посторонний мог схватить для интимной нужды первое попавшееся! Сердце падало… Но тут же она спохватывалась и говорила себе, что бестолковая Сашка вполне могла и пол в ванной полотенцем вытереть, не то, что голову… А ведь спроси – отопрется… А вот халат, собственный ее халат, висит не на том крючке, на который она всегда его вешает… Ясно! Та накидывала, когда бежала отмывать свою блудную грязищу! Да нет, может, он просто упал, а Семен механически поднял и повесил не глядя… А почему так стремительно стало вдруг убывать жидкое мыло, которое раньше, бывало, по месяцу не кончалось? Сколько раз можно мыть руки? Ну, хорошо, когда вошла с улицы – раз, потом перед кофе (ведь кофе-то выпить вполне допустимо!) – два, еще после работы с бумагой – три, ну, а потом опять кофе, устанешь же – четыре… Да в туалет сходить – пять, шесть… Может и нормально… Но кто уронил, а потом поставил обратно стопку книг на полке в ее «светелке»? Уж там-то Зинаиде точно делать нечего! Значит, на правах уже почти хозяйки болталась по квартире и все хватала лапами из любопытства… Да нет, почему обязательно она, это, наверное, все та же Сашка-бездельница… И эти волосы, бесконечные волосы на подушке – теперь уже не один, а целые змеиные клубки! Конечно, на кожаном диване облачной мягкости, положив ногу на ногу и откинувшись, удобней читать и болтать, чем за письменным столом да на жестком стуле с прямой спинкой – но почему Семен свою подушку не убирает – с его-то брезгливостью?! Ведь даже если ей, родной жене, случится на ту подушку голову приклонить, то он тотчас наволочку сдерет и с недовольным лицом к стиральной машине тащит! А тут – чужая тетка, и ему хоть бы что! Да вот именно потому и не сдирает, что она голову на подушку никогда не кладет, только волосищами трясет, а что они упали – Семен не замечает… Мужчины вообще мелочей никогда не видят…
Вскоре Катя заметила, что в горле у нее постоянно ощущается твердый комок, словно она недопроглотила пищу – так и ходила, постоянно делая судорожные глотательные движения и хорошо понимая, что пора назначать себе самой транквилизаторы… Потом исчез аппетит – настолько, что стакан томатного сока утром порой казался достаточным питанием до позднего вечера, когда в одиннадцать часов она что-то вяло жевала на кухне – не от голода, а в качестве средства от головокружения. Спать Катя теперь могла только предварительно оглушив себя парой убойных, для параноиков сделанных таблеток. Скулы у нее обтянуло, ключицы над вырезом кофточки выпирали уже неприлично, невольно вызывая в памяти жертв холокоста, а глаза начали гореть темным огнем близко подступающего безумия…
Как врач, она не сомневалась, что, если в ближайшие недели ситуация так или иначе не разрешится, то внутренние резервы неминуемо закончатся, а с ними закончится и еще что-то. Может быть, сама жизнь.
И однажды Катя поняла, что нужно сделать: немедленно достать где-то денег, чтобы вернуть Зинаиде долг за издание книги, через это получив независимость от нее – независимость, невозможную у должника… А потом строго поговорить не с недоступным Семеном, лишь подергивающим плечами в ответ на ее отчаянные взгляды, а с ней, Зинаидой – и пригрозить, если нужно! Потребовать заканчивать поскорей всю эту лирическую возню и передать книгу верстальщику! Сходить к директору издательства, все прояснить, не отдавать ей одной на откуп! Посмотрим, как она завертится, когда поймет, что никто от нее больше ни в чем не зависит! От таких победоносных идей начинали пылать щеки и сжиматься кулаки, но словно в росистый куст бросала ее каждый раз простая мысль: «Где взять столько денег, при этом ни в чем другом не ущемив Семена?».
Катя жила и думала из последних сил, с каждым днем ощущая себя все ближе и ближе к неминуемому конечному краху – потому что, как слепой в своей кромешной тьме чует приближение бесшумного убийцы с ножом, так и она, ничего не зная досконально, тем уникальным чутьем, которым Господь наградил – или покарал – в разной мере каждую женщину, предчувствовала неотвратимую и роковую развязку.
Глава третья. Безумная ночь. Окончание
«Не бойся того, кто мертвый, бойся того, кто живой!» – так учил Сашеньку дедушка, когда она, гостя летом в деревне у них с бабушкой, однажды примчалась поздно вечером с местного кладбища – и, задыхаясь от самого неподдельного ужаса, стала рассказывать старикам про белые тени и голубое сияние над крашенными серебрянкой крестами под пугающе оранжевой луной.
Вот и теперь она очень хорошо понимала, что этого вовсе не пьяного, а совсем мертвого дядьку ей бояться совершенно незачем, потому что он теперь, по большому счету, от бледной синявинской куры отличается только размерами и формой. Но не содержанием. И не возможностями. Зажмурив глаза под одеялом и совершенно позабыв о давно окоченевших ногах в мокрых войлочных тапочках, Сашенька все это пунктуально продумала и даже шепотом проговорила – вот только зубы все равно неостановимо щелкали, и все тело сотрясалось уже не от неумелой Резинкиной езды… Единственное, чего Сашенька до сих пор не сделала – так это не закричала, инстинктивно чувствуя, что так окажется еще страшнее… И вообще – какой же трусихой она оказалась, когда дошло до настоящего дела! Просто было там, в Иномирье, самой придумывать себе самые мрачные опасности и самой же легко преодолевать их, в любую минуту непринужденно призывая себе на помощь любого представителя как земного, так и параллельного мира… Много же, выходит, она о себе раньше воображала! Думала – смелая, а вот не может даже зубами не клацать! Думала – решительная и предприимчивая, а вот ни одной мысли в голове! Можно сколько угодно повторять хоть про себя, хоть шепотом: «Мне не страшно! Мне не страшно!» – а сердце даже не колотится, а, наверное, и вовсе уже остановилось, потому что на его месте – только обжигающе-ледяная пустота… «Я сейчас тоже умру», – вдруг ясно поняла Сашенька, и мысль эта ее непостижимо подбодрила: а что, ведь действительно, в любой момент, чтобы немедленно избавиться от ужаса, можно просто взять и умереть. Стоит только чуть-чуть поднапрячься, задержать дыхание, и, твердо знала она, что-то такое из нее вылетит куда-то вверх и обратно не вернется, это и называется смертью… Зато после не будет страшно…
Оставив себе этот вариант про запас на крайний случай, Сашенька, имея теперь в загашнике хоть и хилый, но надежный выход из ситуации, немножко даже поуспокоилась и попыталась размышлять, насколько можно здраво. Дядька этот, ясно, не просто умер, а это Резинка его убила – случайно. Вновь прокрутив в напряженной памяти недавний разговор Резинки и отчима, девочка догадалась, что «хрястнулся» он о какой-то мраморный стол сам – и до смерти. Резинка считала, что все станут думать, будто она его нарочно ударила – и правильно считала, потому что даже Семен ей не поверил – и это после всего, что у них было! Что уж тогда о милиции говорить… А вот Сашенька поверила сразу: она откуда-то точно знала, что Резинка попросту несчастная – несмотря ни на красоту ее, ни на дорогую машину – и не могла она никого специально убить, тем более, мужа… Телевизор Сашенька тоже смотрела, хотя редко и без особого интереса, и потому очень хорошо представляла, что мертвому дядьке дальше предстоит: его обязательно спрячут или даже зароют. Зачем понадобилась неприметная мамина машина, тоже было теперь предельно понятно: возить труп в ярко-красном впечатляющем авто не то что рискованно, а элементарно глупо. Серую же «десятку» никто не заметит и не запомнит… Вопрос остался только один: что именно сделает Резинка, если все же увидит, что на заднем сиденье, кроме мертвого тела, есть еще и живое – все видевшее и слышавшее? Удобней всего, конечно, это самое лишнее некрупное тело тоже сделать мертвым, тем более, что ему и мраморная столешница не потребуется: шею Сашеньке такая крупная тетька способна свернуть одним не слишком сильным движением… Другое дело – сможет ли Резинка так поступить, ведь она, наверное, любит детей, раз решилась делать себе ребенка даже с чужим мужем… В любом случае, роль у Сашеньки оказалась самая что ни на есть пассивная: сжаться получше, в одеяло уйти поглубже, шевелиться поменьше и положиться на свою взбалмошную судьбу…
Чуть-чуть отогревшись и вновь призадумавшись, Сашенька обнаружила, что ей уже не так страшно: она умудрилась как-то привыкнуть к ситуации и не то чтобы извлечь удовольствие, а очень сильно взбодриться от неожиданной, хотя и не слишком оригинальной мысли: ведь потом, когда весь этот кошмар закончится, и она станет о нем рассказывать другим, то это будет сущей правдой! Она действительно переживает настоящее, не вымышленное приключение, в котором, пожалуй, и приукрашивать ничего не нужно! Рассказать придется, само собой, маме, потом Вальке, а потом бабушке с дедушкой…
Сашенька подумала о них с мимолетной нежностью: оба они были неизменно ласковы с внучкой и никогда не пытались расставлять невидимые ограничительные столбы вокруг ее законного летнего досуга. В любое выбранное время, прихватив с собой легкий рюкзачок с бутербродами, термосом, кремом от комаров, компасом и спичками, девочка невозбранно уходила в лес на долгие часы и в свое удовольствие бродила там, совершенно игнорируя соблазнительные грибы и ягоды, но предаваясь любопытным наблюдениям и неизменным мечтам. Только она одна знала, что на самом деле рядом с ней всегда кто-то есть: в основном, тот мужчина, которого она в данный момент любила, или подлежащий воспитанию герой из читаемой книги – и она показывала ему заветные места, предлагала, всегда нарываясь на отказ, бутерброд с сыром или советовала внимательней смотреть под ноги. Вернуться дозволялось хоть под вечер – и всегда на веранде ждала ее грустная бабушка в ситцевом платке, над пол-литровой банкой жирного парного молока, недавно нацеженного из розово-гнедой Зорьки, и вкусной обсыпной булкой на белом щербатом блюдечке. А дедушка, то и дело привычно приглаживая все еще толстые лихие усы, неторопливо курил на далекий закат, иногда рассеянно изрекая незатейливые афоризмы…
Неожиданно машина притормозила и стала явно сворачивать по перпендикуляру. Сквозь отверстие, давно еще оборудованное Сашенькой для дыхания и наблюдения, к ней сразу перестал поступать даже жалкий свет встречных машин на трассе, а сама «десятка» пошла неровно, словно уже не по асфальту, а по плохой грунтовке… В своей непроглядной тьме девочка определила, что они въехали на лесную дорогу и, стало быть, велика вероятность того, что цель страшной поездки недалека. Страх парадоксально притупился, и теперь Сашеньку занимала только одна навязчивая мысль: как увидеть и услышать все, что будет происходить, ухитрившись остаться при этом незамеченной? Природное ее любопытство и склонность к невинному авантюризму, ненадолго отступив под влиянием чрезвычайных обстоятельств, теперь хищно добирали свое, законное. Машина тряслась недолго: через малое время скорость заметно снизилась, а потом и вовсе сошла на нет. Они стояли где-то в лесу – значит, Резинка сейчас вытащит «этого» и закопает? Навряд ли – для такого дела ведь яму надо вырыть поглубже – а как она это сделает одна и во тьме кромешной? Любопытство не то что распирало, а уже раздирало Сашеньку изнутри: неужели она так и просидит бессловесным и безглазым кулем на заднем сиденье?! А между тем «десятка» опять тронулась – шагом, как сказала бы мама – а потом и ползком. Наконец, замерла, хотя и урчала тихонько; хорошо, что фары не погасли, а то бы вообще беда. Резинка времени даром не теряла: немедленно открылась ее дверца, и торопливые шаги, обогнув машину, направились к задней правой. Сашенька замерла и в который раз вжалась в левую дверцу. Видеть она ничего не могла, но расслышала вполне отчетливый злорадный шип: «Что, паук, насосался моей кровушки?». Затем послышалась пыльная возня и тяжелый стук, будто от падения мешка с песком: это она рывком вытащила тело благоверного наружу. Следующим ее делом было достать из багажника пустую канистру для бензина – здоровую, по гулкому алюминиевому звуку определила Сашенька. И с этой канистрой Резинка унеслась куда-то вперед…
Все. Больше терпеть жгучую неизвестность Сашенька не могла. Хотя бы ценой собственной жизни, но должна она была узнать, что там происходит – иначе и самая жизнь эта стала бы ей после немила! Не слыша Резинкиных шагов, она бесшумно поползла, таща за собой конец одеяла, по свободному теперь сиденью к открытой правой дверце. Прямо под ней смутно темнела безжизненная гора: труп, хладнокровно определила Сашенька, ничуть этим обстоятельством не смутившись, потому что он, можно сказать, был уже старым ее знакомцем, а вот то, что происходило впереди, представляло для нее гораздо больший интерес! Набравшись храбрости, девочка решительно высунула голову наружу и глянула вперед.
Вот те на! Машина, оказывается, стояла не в чаще, а на берегу небольшого лесного озера, снабженного, однако, покосившимися мостками, на которые и был направлен дальний свет фар. На мостках на коленях стояла Резинка, как раз деловито вытягивающая из воды уже наполненную канистру. Сашенька внимательно пронаблюдала, как женщина туго завинчивает крышку короткого горлышка, а потом пропускает через ручку отрезанный кусок автомобильного троса. Она определенно знала, что делает, эта Резинка! Но тут Сашеньке пришлось быстрехонько нырнуть обратно в свое одеяловое убежище, потому что красивая злоумышленница, оставив на мостках орудия преступления, налегке направилась к машине… Собственно, все было уже ясно: мертвецу предстояло быть еще и утопленным в этом никому не нужном заброшенном озере, имея наполненную водой канистру в качестве надежного груза… Так оно и случилось: вовсе позабыв про свой страх и дрожа уже только от жадно утоляемого любопытства, Сашенька дотошно проследила, как Резинка, бесцеремонно схватив труп двумя руками за шиворот, проволокла его по мосткам, отдуваясь и чертыхаясь, обвязала тросом, а потом немилосердно спихнула в воду и тело, и канистру – причем даже с расстояния метров двенадцать, даже в ненадежном свете фар, девочка сумела углядеть злобно-торжествующее выражение на ее лице, когда несчастный покойник получал последний прощальный пинок…
Наверное, Резинка очень умаялась, потому что присела вдруг на корточки над водой и не шевелилась несколько безмолвных минут, ничего вокруг не видя и не слыша. Зато огляделась Сашенька – и невольно вздрогнула: она давно уже заметила, что в этом месте поросшая темной травой грунтовка заворачивала вокруг озера – и там словно мелькнула вдруг большая черная тень. Мелькнула опасливо, двумя бросками преодолев открытое место и исчезнув в прибрежных кустах. Но больше ничего не шевельнулось, и никаких подозрительных звуков, сколько Сашенька ни напрягала слух, она так и не услышала. Показалось. Да и размышлять об этом долго не пришлось, потому что спохватившаяся Резинка уже быстрым шагом возвращалась к машине. Хлопнули одна за другой две дверцы. «Десятка» классически, в три приема, развернулась на берегу и вновь заковыляла по ухабам, унося с собой вполне в это время довольную жизнью Сашеньку и Резинку, неизвестно какими чувствами обуреваемую…
Сашенька так никогда и не вспомнила, что именно заставило ее минуты через три осторожно высунуться и глянуть назад через стекло багажника: может, смутное воспоминание о тени, мелькнувшей у озера, а может, дремучий инстинкт беглеца, которым она себя, сама того не подозревая, уже ощущала вполне. Далеко позади в темноте медленно и осторожно двигались два мутных грязно-желтых огня. Сашенька не зря одиннадцать лет прожила дочерью автомобилистки, и потому сразу безошибочно определила, что это могут быть только фары едущей за ними от озера другой машины. И означать это могло лишь одно: там, у мостков, они все это время были не одни…
Как и все дети в мире, Сашенька с рождения несла в себе идею бессмертия. Ощущение само собой разумеющейся вечности впереди начинает покидать здоровых и не оглушенных особыми несчастьями людей только после благополучного завершения первой трети далеко не всем отпущенного века. Человек старше этого возраста, как правило, уже не так беззаботно подвергает себя бессмысленному, но манящему риску, как дитя или подросток, даже постоявший однажды над хладным трупом ровесника. И это не потому происходит, что взрослый больше знает об опасности – ребенок о ней слышит, определенно, чаще – а из-за глубокой, ничем не вытравливаемой веры, что смерть или непредставимое несчастье не коснется именно его. Эсхатологически такая уверенность, возможно, и оправдана, потому что, человек, от рождения вынужденный словно идти с завязанными глазами по пересеченной местности между двумя ужасающими пропастями, что лежат до рождения и после смерти, по мере отдаления от первой, все менее ясно представляет себе и вторую…
Сашеньке сильно не повезло: с восхитительным ощущением бесконечности земного бытия ей пришлось расстаться лет на двадцать раньше, чем сверстникам, причем, в отличие от них, прозревающих постепенно, с ней это произошло в считанные минуты. Девочка очень быстро и неотвратимо осознала, что раньше, даже тайно сидя рядом с покойником на заднем сиденье машины, она, в сущности, лишь приятно щекотала себе нервы, потому что опасность все равно была скорее воображаемой и даже желанной. Представить себе серьезно, что либо отчим, либо Резинка ее спокойно мимоходом умертвят, было нелепо, и думала она об этом только ради дополнительного адреналина. А от двух зеленоватых фар, все неотвязнее маячивших позади, вдруг устремилась прямо на беззащитную Сашеньку волна такого слепого ужаса, который, знай она, что он значит, непременно назвала бы смертным. Там, в той машине, находился чужой. Не знакомый с ее мамой, не пивший кофе у них в доме, даже имени ее не знающий. Но имеющий – свою цель. И цель эта даже на расстоянии ощущалась такой неправедной и враждебной, что у Сашеньки вмиг оказались парализованными и воля, и фантазия. Возникло непреодолимое стремление позвать на помощь – но не взрослого человека, например, женщину за рулем, такую же бессильную в эти минуты, а Кого-то более могущественного, Который, как определенно чувствовала Сашенька, сейчас, как и всегда, ее видит и ждет. Но она не знала, как Его зовут, и как к Нему обратиться – из нее рвалось только нечто невнятное ей самой, но Его чудесным образом достигающее: «Сделай так, чтобы… Чтобы не… не… Чтобы я… Еще хоть немножко… Пожалуйста, пожалуйста, пожалуйста!».
Машина вдруг круто свернула на трассу и прибавила скорость. Закрывшись одеялом и вытянув голову над спинкой заднего сиденья, ошеломленная происходящим вне и творящимся внутри, девочка неотрывно смотрела назад и, конечно, достаточно скоро увидела, как другая машина показалась из леса и уверенно пристроилась метрах в ста позади. А Резинка, глупая Резинка, даже не глядела в правое боковое зеркало, сосредоточившись лишь на том, чтобы теперь нещадно гнать чужую машину прочь, прочь от опасного места! Неожиданно в свете фар встречной фуры на противоположной обочине высветилась знакомая надпись черным по белому: «Рычалово». Сашенька чуть не вскрикнула: значит, они ехали как раз по той дороге, что вела в деревню бабушки и дедушки, потому что смешное это название ей приходилось проезжать на машине с мамой ровно четыре раза в год, когда на зимние и летние каникулы мама отвозила ее к своим родителям и потом забирала обратно. Проехав название села, Сашенька всегда через несколько минут забывала о нем, хотя каждый раз и задавала себе один и тот же дурацкий вопрос: «Кто же тут когда-то сумел зарычать так оглушительно, что даже увековечил свой рык на карте?». Были по дороге и другие смешные, и невозможные, и пугающие названия, гораздо более занимавшие Сашенькино внимание: вот сейчас, например, нужно ожидать справа некую захлебывающуюся «Тараторочку», а километров через пять – непонятные «Лешие Головы». Действительно скоро протараторило, а «голов» ждать Сашенька не стала – спряталась. Сердце ее готово было оторваться…
Так она просидела, в полной мере уподобляясь хрестоматийному страусу, с полчаса, пока опять не почувствовала снижение скорости и мягкий поворот. Высунуться не успела – и очень удачно: знакомые звуки подсказали, что автомобиль заправляют – хорошо, что сидела она не со стороны бензобака! Снова выехали на трассу, и оставалось только из последних сил заставлять себя ни о чем пристально не задумываться. «Это кончится. Это кончится. Так не может быть всегда», – вот и все, что только и могла Сашенька думать и твердить про себя… Она знала, что до города еще ехать не менее полутора часов.
Такого не мог ожидать никто. Обе они, каждая про себя, уже успели, наверное, поверить, что сегодняшнее рискованное путешествие, возможно, и сойдет им с рук, когда неизвестно откуда раздался вдруг отвратительный скрежет, вслед за ним машина завихляла и подпрыгнула, ее повело вправо, чуть не бросило в кювет – а перепуганная Резинка изо всех сил топтала визжащие тормоза! Машина остановилась, но еще некоторое время тряслась, как в жестокой агонии, а с водительского сиденья мутным потоком хлынула целая речь – их тех, которые слышать детям совсем не полагается.
«Это конец, – определила Сашенька, и ей вдруг снова стало нестрашно, потому что страх, как оказалось, отступает и перед неотвратимостью тоже. – Трасса почти пуста, и мы безоружны. Сейчас он приблизится и сделает, что захочет. Помешать ему ни одна из нас не сможет…». Она снова оглянулась. Все так и было: издевательски неспешно приближались две грязные фары… Следовало хотя бы предупредить пребывающую в неведенье обреченную Резинку, но внезапная физическая дурнота вызвала вдруг неприятную тягучую расслабленность; воздуха не хватало, и холодной рукой Сашенька попыталась отбросить одеяло – теперь уж было все равно… Резинку тоже, наверное, бросило в пот, потому что резкими угловатыми движениями она сразу же до упора открутила непослушный рычажок, опускающий стекло с ее стороны… Чужая машина медленно, страшно медленно поползла мимо, почти остановившись на миг. Резинка вскрикнула, молниеносно накинув капюшон, отвернулась – и вовремя: в соседнем салоне полыхнула яркая вспышка, после чего автомобиль взвизгнул и унесся. «Да это нас сфотографировали!» – догадалась Сашенька. На трассе несколько минут стояла потрясенная тишина, а потом Резинка вдруг рявкнула: «Сволочь какая!» – и тут же раздался тонкий механический писк: набирала номер на своем телефоне. Сашенька машинально снова втянулась под родное одеяло и привычно прислушалась. Резинка, вполне оправившаяся от всех своих сегодняшних многочисленных шоков, говорила обычным властным и уверенным голосом: «Будьте добры, мне немедленно нужен эвакуатор. Да, прямо сейчас. Абсолютно невозможно: полетела коробка. Ни первая, никакая… Да, одна и очень тороплюсь. „Десятка“. Цена не имеет значения, важно только время. Да, готова. Наличными. И за срочность. Нет, не в сервис, а по конкретному адресу. Мне так удобнее. Записывайте…». Она откинулась и принялась непрерывно барабанить по рулю своими острыми звонкими ногтями.
Кажется, Резинка даже шепеляво насвистывала, только Сашеньке очень скоро вновь стало не до нее: неумолимо наступал тот самый ежесуточный предутренний час, когда ее мочевой пузырь совсем не деликатно напоминал о себе, требуя немедленно с ним посчитаться. Дома все решалось к обоюдному удовольствию: она вставала, не включая света, и, почти не просыпаясь, босиком двигалась по темному коридору к заветной двери, всегда безошибочно находимой наощупь. После этого подлый пузырь снова благодарно засыпал уже до настоящего утра, как и его обладательница, добравшаяся обратно до кровати прежним макаром…
Вот тут все имевшие место терзания и страхи минувшей ночи показались Сашеньке лишь забавной прелюдией к главному испытанию. Через пять минут она уже беззвучно корчилась и готова была хоть сокровищами со своего подоконника поделиться – лишь бы не нарастали ежесекундно рези, грозившие очень скоро стать нестерпимыми. Весьма кстати вспомнился ей и жуткий рассказец о преданной собаке, вынужденно оставленной внезапно увезенным в больницу хозяином дома, без прогулок, и через некоторое время умершей от разрыва мочевого пузыря, потому что собачья совесть не позволила ей испачкать священный хозяйский пол. А что если и с ней случится нечто подобное?!
…Звук сильного мотора приблизился и смолк, а Резинка выскочила на дорогу. За неинтересными переговорами Сашенька не следила, вдруг с восторгом осознав неоспоримую вещь: очень скоро машину поднимут на эвакуатор, Резинка пересядет рядом с водителем, и она останется в машине одна – а тогда уж точно изловчится сделать свое до крайности нужное дело, тем более что сзади, в багажнике, только руку протянуть, непременно должны найтись приемлемые емкости! Ободренная тем, что мучиться остается какие-нибудь минуты – пусть из тех, самых длинных в жизни – Сашенька затихла с закрытыми глазами в мучительно-терпеливом ожидании промежуточной развязки… И абсолютно неожиданно провалилась в, казалось, чье-то чужое, ей неподвластное Иномирье.
Ногам был холодно до боли, потому что она шла по мокрым опавшим листьям босиком. Кругом враждебно стоял лес не лес, а словно заросший бурым сорняком заброшенный парк. Низко нависало неприветливое тяжелое небо, ровно-стальное, неприятно безжизненное. Сашенька брела по замусоренной тропинке, постоянно с отвращением натыкаясь на куски грязной обгорелой бумаги, какие-то скользкие обломки и обрывки, все время думала, что пора возвращаться, но болезненное любопытство толкало ее вперед. То и дело справа и слева попадались мокрым мхом поросшие развалины некогда, вероятно, величественных дворцов – с битыми мраморными ступенями и искалеченными статуями обнаженных мужчин и женщин. Среди развалин прямо на земле, в листьях и соре, валялись чудесные, явно драгоценные предметы – тускло-серебряные кубки, мерцающие эмалевые вазы, искореженные бронзовые подсвечники… Здесь явно был когда-то музей… А вот руины небольшого простенького домика, где жили, наверное, сотрудники: еще можно видеть среди горой сваленных заплесневелых балок остатки высокого белого холодильника и целую гирлянду разноцветных рваных проводов, свисающую с уцелевшей стены. Это хорошо: она, по крайней мере, не в прошлое попала… А куда тогда – в будущее? Но ведь совершенно очевидно, что здесь произошел потрясающий катаклизм или закончилась разрушительная война!..
Страха не было, но сердце сжимала оглушительная, беспросветная тоска, тоска нечеловеческая, такая тоска, какой и не бывает на свете. И которая сама по себе пройти не может. Тоска обреченного ожидания неведомого, но приближающегося Дня Ярости – вот что это была за тоска – больше, чем смертная… Откуда-то Сашенька знала, что здесь, над этим бывшим парком, музеем и деревьями, да и на всей неведомой планете, больше никогда ничего не произойдет, потому что все возможное и обещанное этой земле уже исполнилось. Все сроки вышли, все шансы уже использованы, осталось только извне придти тому самому Дню.
Сашенька посмотрела на свои ноги и руки и, хотя видела отчетливо пижамные штаны и рукава, поняла, что здесь она взрослая – длинная, тощая и изможденная. Она осторожно коснулась лица и обнаружила острые жесткие скулы и проваленные щеки – но не помнила, как выросла и что перестрадала. Не знала также, куда идет и куда собирается возвращаться – только босым ногам становилось все холоднее и нестерпимее.
Вот попались еще одни развалины, вернее, остов темного кирпичного дома, причем тропинка, по которой шла взрослая Александра, текла прямо сквозь него. Остановиться отчего-то было невозможно, пришлось войти в мрачные коричневые стены. Войдя, она подумала, что здесь давным-давно располагалась, конечно, церковь, потому что изнутри стены когда-то были оштукатурены и расписаны: вот просвечивает Женщина в синем покрывале, а повыше, кажется, смутно виден Крест с Распятым на нем Человеком…
И вдруг она отчетливо, словно вчерашний эпизод, вспомнила один давний маленький случай в школе, на уроке истории. Это было, наверное, классе в пятом, и урок касался возникновения христианства. Учительница, очень важная дама с высокой белой прической и в огромных стрекозьих очках, открыла учебник и звучно, с расстановкой, прочла: «Среди других персонажей палестинского фольклора постепенно выделился некий мифический Учитель по имени Иисус Христос, рассказывающий красивые притчи и наделенный способностью показывать чудеса магии… – она сделала значительную таинственную паузу и, словно призывая учеников в соучастники чего-то не совсем законного, понизив голос, сказала: – А теперь, закройте, пожалуйста, ваши учебники, так как то, что там написано об Иисусе Христе – сущая чепуха. Я хочу, чтобы вы поняли: это никакой не мифический персонаж фольклора. Такой Человек действительно был в истории, и это доказано учеными. И лично я не устаю удивляться тому, как упорно авторы школьных учебников пытаются внушить детям, что Он – вымышленное лицо. Но…» – и тут снова последовала внушительная пауза. Учительница пытливо оглядела сквозь свои изящные очки устремленные на нее заинтригованные детские лица и, подняв узкую ладонь, вдруг отрывисто спросила: «Я надеюсь, вы все здесь атеисты? Никто не верит в какого-нибудь там Бога или еще что-то такое? Могу я говорить с вами как со здравомыслящими людьми? Все атеисты? Вот ты, Света, атеистка?». Спрошенная Света торопливо закивала, и тотчас ее кивок машинально повторил почти весь класс, включая и мальчика, про которого все давно знали, что он, обладатель трогательного дисканта, уже два года поет с мамой в церковном хоре. «А ты? А ты?» – стала пышная дама выборочно опрашивать других, с готовностью кивавших в ответ – и очередь вот-вот должна была дойти до Сашеньки. Она тоже, конечно, была атеисткой. Хотя бабушка и сказала ей, что носила ее грудную в церковь окрестить, чтоб не болела, но никаких ощутимых изменений это в Сашенькину жизнь не внесло, да и мама, однажды между делом спрошенная, отмахнулась, бросив через плечо, что если и есть что-то, управляющее миром, то это, во всяком случае, не бородатый дядька, сидящий на облаке, а всякие церкви и мечети – просто места грамотного отъема денег у населения, и что пока существуют невежественные люди, всегда найдется кто-нибудь, кто не упустит возможности их обобрать… Но странное дело! В собственном атеизме совершенно не сомневаясь, в ту минуту, ожидая уже непосредственно к ней обращенного вопроса учителя, она вдруг почувствовала, что кивнуть не хочет. Что этот кивок ей каким-то образом противен и совершенно неприемлем… Не соображая толком, что делает, Сашенька столкнула на пол карандаш, сразу звонко покатившийся, и самым законным образом полезла за ним под парту, избежав на этот раз очной ставки с невесть отчего взбунтовавшейся совестью… Скрючившись на корточках, она услышала сверху ехидное: «А Саша у нас сегодня сидит под партой и вообще не слышит, о чем говорят на уроке», – и сразу же вопрос был переадресован соседке, а потом потек вольный педагогический монолог: «Я это потому, ребята, у вас спрашивала, чтобы вы четко понимали разницу между научными исследованиями ученых-историков, утверждающих, что Иисус был великим Человеком-гуманистом, принесшим людям учение о добре и самопожертвовании, и измышлениями церковников, ничего общего с наукой и реальностью не имеющими…». Поняв, что опасность миновала, весьма озадаченная собственным поведением Сашенька незаметно выползла на поверхность…
Но вот теперь, через годы стоя в разрушенном и оскверненном храме, она откуда-то точно знала, что ее необъяснимый глуповатый поступок незапамятных времен – и есть причина того, что она здесь стоит, думает и мучительно, до рвущей боли в сердце, тоскует о чем-то утраченном – или, вернее, так и не обретенном… Вдруг она заметила, что у противоположной стены спиной к ней стоит высокая женщина в рваном бесцветном платье и тоже рассматривает стертые изображения. Сашенька хотела спросить ее, как отсюда выйти обратно, то есть, совсем обратно, туда, где все еще есть, а вместо этого вдруг глухо крикнула: «Чего вы здесь ждете?» – и незнакомка ответила, не оборачиваясь: «Дня Милосердия», – но сразу все вокруг стало постепенно заволакиваться тьмой, а сама Сашенька начала словно запрокидываться – и проснулась.
Сначала она вздрогнула от ужаса, обнаружив, что сидит в полной темноте, то ли чем-то придавленная, то ли связанная, а спинка сиденья неумолимо заваливается. Но сразу же услужливая память развернулась перед ней во всем великолепии, и Сашенька поняла, что все еще находится в маминой машине, покрытая душным одеялом с головой, а машина сломалась, и ее сейчас поднимают на эвакуатор… Поднимают? Нет! Уже опускают! Она, выходит, проспала всю дорогу, так никем и не замеченная, а теперь… Где она теперь? Сашенька осторожно высунулась и узнала собственный двор. Слегка, едва заметно, светало, но фонари уже не горели, и только редкие проснувшиеся окна сонно выглядывали в туманную тьму ноябрьского раннего утра. «Десятка» стояла на своем обычном месте, и буквально в нескольких метрах от нее Резинка в черной куртке с поднятым капюшоном расплачивалась с хмурым и явно недовольным водителем эвакуатора…
В один миг воскресло все пережитое – и девочка встрепенулась: нужно было бежать, быстро и незаметно, пока электронный ключ не закрыл все дверцы наглухо и не замуровал ее внутри! Но поздно – Резинка направлялась к машине… Оказалось, всего лишь к багажнику. Не заметив напоследок уменьшившуюся в размерах едва ли не вдвое Сашеньку, она с тихим шуршанием вытащила свою личную весьма не маленькую сумку и, прикрыв багажник, понесла ее к мирно ждущему собственному авто. Нужно было решаться – ничего другого не оставалось. Бесшумно щелкнув дверцей туда-сюда, девочка пригнулась, опрометью бросилась к своему запертому подъезду – и там остолбенела от неожиданной встречи: впервые совершенно позабытая, мокрая и грязная Незабудка, хрипло и укоризненно мяукая, жалась к негостеприимной железной двери. Схватив ее на руки, Сашенька в панике обернулась: возвращавшаяся Резинка теперь ясно видела в свете лестничных окон и ребенка, и животное, а что при этом думала – то на ее лице никак не отразилось. Равнодушно скользнув по ним взглядом, она открыла машину в последний раз, достала оттуда сумку Сашенькиной мамы, захлопнула все дверцы и нажала маленькую таинственную кнопочку. «Десятка» жалобно пискнула и мигнула, а женщина устало вынула из кармана свой телефон и долго молча стояла, прижав его к щеке… Наконец, ей ответили, и она очень тихо попросила: «Спустись и забери ее сумку со всеми причиндалами. Машина на месте, я жду у двери». Выслушав краткий ответ, устало прошептала: «Тогда я попросту выкину все в ближайшую помойку…». Дала отбой и осталась растерянно стоять, где была, потом подумала и спросила дрожащую Сашеньку: «Девочка, ты можешь открыть мне этот подъезд?» – на что та сначала быстро замотала головой, а потом выдавила: «Я за кошкой… выскочила, а он закрылся… А дома все спят…». Резинка махнула было рукой, но вдруг тяжелая дверь стукнула и отворилась, явив в проеме грозную фигуру Семена Евгеньевича. Он уставился на Сашеньку с брезгливым недоумением, но та уже успела, ободренная первой ложью, придти в себя и ловко скользнула мимо невольно посторонившегося отчима, лепеча нарочито по-детски: «Дядь Сень, я тут за Незабудкой выбежала…». Забыв про лифт, она на одном дыхании взмыла на седьмой этаж, нырнула в открытую дверь квартиры и вместе с кошкой бросилась в туалет. Там они обе успешно переждали быстрое Семеново возвращение и водворение в дальнюю комнату, а затем, так и не выпуская из объятий главную виновницу всех ночных бед, Сашенька на цыпочках проскакала в свою комнату, где успела сделать две очень важные вещи: поставить абсолютно мокрые ледяные тапки на батарею и придушить так и не успевший завопить будильник. Еще по дороге она знала, что сегодня в школу не пойдет ни за что: ее мама-труженица всегда уходила рано, никогда не будя перед этим дочь, а уж отчим и подавно не заинтересуется…
Постель была сначала очень холодная и как бы чужая, но скоро начало прибывать уютное тепло, и девочка повернулась к стенке, обнимая счастливую вонючую Незабудку, сразу принявшуюся оглушительно мурчать, едва ли не захлебываясь от счастья. Сашенька знала, что никакого разумного решения сейчас не примет. Конечно, она могла бы истерично растрясти крепким утренним сном спящую маму и бестолково вывалить ей, осоловевшей спросонок и ничего не соображающей, все подробности своего сегодняшнего необычайного приключения. Но было ясно, что сделать это упорядоченно и доходчиво у нее не получится: сперва следовало все не спеша обдумать самой – и заняться этим Сашенька решила безотлагательно…
Только перед закрытыми глазами вдруг поплыли голые деревья, сиамские кошки, зазвучали далекие неопределенные голоса… Несколько раз она вздрагивала, пыталась стряхнуть навязчивый сон и заняться неотложными размышлениями, но вскоре пришлось смириться с тем, что все важное придется отложить до момента просыпания… Она еще слышала сквозь первый сон, как мама раздраженно кричит кому-то по телефону рядом с дверью: «Да никакая не включается… Вся коробка, наверное, сдохла! Да нет, вы сможете? Слава Богу… А сколько это будет стоить? Это с вашими деталями? Ну, что делать… Я без машины, как без рук…» – и все пропало уже окончательно, словно затянутое в воронку без дна и просвета.
Глава четвертая. День Ярости
Когда Катя училась в медицинском институте, она узнала, как это называется: фобия. Да, да, оказалось, что она тоже принадлежит к ним – психопатическим личностям с ярко выраженной клиникой. Но у взрослых фобии обычно связаны с конкретным резко отрицательным переживанием детства, а как объяснить таковую у ребенка? Какими-то досознательными впечатлениями? Не особенно в это верилось, но прискорбный факт неумолимо присутствовал: с самого раннего возраста Катя была подвержена патологическому ужасу перед калеками и людьми с физическими уродствами. Это не было брезгливостью или чем-то подобным, что можно побороть путем упорных тренировок воли. Не боялась она также, что люди эти сделают или скажут ей что-то дурное, не видела никаких других опасностей, исходящих от них – но испытывала дремучий, первобытный страх, стоило лишь ей увидеть на улице одноногого на костылях, чей-то плоский рукав, небрежно засунутый в карман, а самое немыслимое – мутно-неподвижный стеклянный глаз, нелепо и жутко вдавленный в чужую глазницу. С этой жутью ничего нельзя было поделать и, ребенком столкнувшись на улице с таким несчастным, она, иногда рискуя жизнью, летела на другую сторону, или пряталась в смрадную пасть подъезда, или выскакивала, зажмурив глаза, из троллейбуса, хотя бы и ждала его до этого долгих сорок минут под проливным дождем…
Чем больший телесный ущерб понес человек, тем невозможнее Кате было находиться с ним рядом, но даже самая маленькая недостача могла порой терзать ее непереносимо, чуть не до смерти… Например, Катина мама так и умерла, уверенная, что дочь уговорила перевести ее в другую, дальнюю школу именно из-за непонятной в девочке любви к математике, но только Катя знала, так и не отважившись никогда, никому в этом признаться, что это произошло совсем по другой, просто дикой для других причине. Ее одноклассник, гостя летом в деревне, взялся сдуру помочь деду наколоть дров – и бездарно лишился целой половины большого пальца, в сентябре придя в родной класс с уже поджившей культяпкой. Этого хватило Кате для того, чтобы весь учебный год убегать по школьному коридору в женский туалет, едва завидев вдали вполне со своей неприятностью смирившегося паренька. Никто из парней и девчонок и внимания не обращал на отсутствие маленького кусочка пальца у товарища – а для Кати это обстоятельство превратилось в ежедневную пытку, о которой нельзя было сказать ни одному человеку на земле – кроме психиатра, разумеется, но к этому девочка-подросток совсем не стремилась.
А на улице, что она испытывала на улице! Ведь в детстве и отрочестве ее были живы и даже находились в созидательном и детородном возрасте многие покалеченные ветераны войны – и смели непринужденно разгуливать по улице на протезах, ведать не ведая, что своим скромным появлением доводят до полусмерти щупленькую хилую девочку, которую и в расчет-то брать смешно…
В юности Катя, разумеется, научилась не шарахаться от инвалидов – тем более что больные ветераны быстро повымерли, и остались только самые крепкие, умудрившиеся не подарить Родине ни глаз, ни челюстей, ни конечностей. Катина фобия ничуть не мешала ей учиться на врача, ибо ничего общего не имела со страхом перед кровью, выпотрошенными «препаратами» и пугающими симптомами иных невероятных болезней… Это просто стало ее личной тайной, как у иных становится таковой неразделенная любовь или вылеченная гонорея. Но однажды она получила незабываемую психическую травму, нанесенную ей походя смешливой одногруппницей.
Дело касалось губастого юноши-лаборанта, вдруг начавшего оказывать Кате неуместные знаки внимания, несмотря на то, что его левая нога была навсегда обута в огромный коричневый ботинок-копыто. Человеком он, скорей всего, был редкой хорошести: мог маниакально добывать для любимой что-нибудь, чего она лишь мимолетно пожелала, организовать ей милый и симпатичный сюрприз с цветами или редкими конфетами – но она только сдерживалась, чтобы не оскорбить его явным пренебрежением в ответ на всю нежную заботу… На что ей открыто и попеняла однажды подруга: «Не с твоей внешностью проявлять чрезмерную разборчивость: он, возможно, как раз твой вариант…». Вот отчего, оказывается, так боялась Катя инвалидов: все они были ее потенциальными женихами! С подругой Катя после этого раздружилась, с лаборантом под благовидным предлогом поссорилась, но, хорошо понимая жестокую правоту первой, начала бегать уже ото всех молодых и старых мужчин на свете… А в глубине души твердо знала одно: если у нее, застенчивой и безвидной Кати, когда-нибудь и будет муж – то не дефективный и не уродливый, а только очевидный красавец, совершенный во всем. А нет – так и никакого не надо… Поставив себе заведомо недостижимое условие замужества, Катя успокоилась: теперь отказ словно бы исходил от нее, а не от упорно не желавших замечать бледненькую дурнушку мужчин: просто все они были недостаточно красивы, а, следовательно, не заслуживали и взгляда…
Когда в сером доме с башенками на седьмом этаже появился Семен Евгеньевич, Катя была счастлива, прежде всего, тем, что утерла нос самой насмешнице-судьбе, казалось, уготовившей ей участь быть женой убогого, но вынужденной смириться с Катиной непокорностью. На Семена женщины оборачивались на улице точно так же, как мужчины на длинноногую девушку со всеми положенными округлостями и волосами до колен. Пусть завистливые неудачницы при этом думали самые мерзкие вещи про его счастливицу-жену – но он-то шел по улице с ней, а не с ними! Так что жизнь ее была, определенно, теперь лучше, чем у других. У ее Семена есть «личностные особенности» – что с того? У кого их нет? А что, лучше, когда муж спьяну избивает жену и детей, как это происходит в семьях половины их персонала? Или если его никогда нет дома, потому что семья ему осточертела, и век бы ее не видать? Такая ситуация у второй половины… Денег в дом не приносит? Ну, во-первых, приносит: квартира же его сдается… Во-вторых, эпилепсия – это вам не шутки, хотя и болезнь гениев… А он не бездельничает, трудится, не разгибая спины… Сашку не любит? А много ли мужчин вообще любят детей, даже своих, – а если это и вовсе неизвестно чей ребенок? Каких тут трогательных отцовских чувств можно требовать? Все больше и больше склонялась Катя к мысли, что с мужем ей редкостно повезло, и единственная ее задача – это суметь сохранить их хрупкие отношения, не позволить третьему лицу – ни этой роскошной подлой Зинаиде, ни случайной, как оказалось, Сашке – разрушить ее выстраданное, с отчетливой горчинкой, но оттого вдвойне драгоценное счастье…
…На какое-то время Зинаида, вероятно, показываться перестала – так по всему выходило: полотенце оставалось приятно сухим, халат никогда не покидал в Катино отсутствие родного крючка, жидкое мыло перестало волшебно убывать, все вещи в доме лежали ровно и только ждали ласковых прикосновений хозяйки, и никаких страшных волос не попадалось больше ни в белой раковине, ни на подушке… Может быть, просто подготовка рукописи была закончена – только уже неделю, как Катя потихоньку начала свободно, не давясь, принимать пищу и перестала судорожно обшаривать глазами квартиру в поисках настоящего или мнимого непорядка.
Вскоре Кате представился случай додуматься до еще одной вымученной истины: совесть – это вовсе не что-то неоспоримое, чем человек обречен терзаться до гробовой доски. Вовсе нет – она вполне подчиняется приказам, если те отдаются вполне решительно, а также склоняет свою гордую голову перед логикой, если та достаточно убийственна. Она нашла – верней, ее нашел – неприятный, но весьма действенный способ заработать приличные деньги, чтобы заплатить и тем обезоружить и выдавить Зинаиду – значит, теперь нужно было посмотреть правде в глаза и насчет Сашки, чтоб не мучиться бесплодно – мол, ах, сиротка, что ее в жизни ждет! Да ничего особенного не ждет: будет жить с бабкой и дедом, которые ее обожают, а потом получит полезную специальность и начнет работать, как все люди. Не сложились отношения с чужим ребенком – значит, не сложились, и нечего тут сыпать сахарной пудрой. Им обеим так лучше; кроме того, Катя ведь не отказывается по-прежнему быть опекуном, станет приезжать, подарки какие-нибудь привозить… Хоть на первых порах… Поэтому какое там «после летних каникул», если до этого Семен может не выдержать и попросту хлопнуть дверью – с чем она останется? Со своим глупым героизмом и «совестью»? А еще лучше – опять от инвалидов начнет на улице убегать – врач ведь, знает, какие комплексы брошенным бабам грозят… Короче – на Новый год Сашка поедет в деревню и там останется; родные ее только рады будут: уж сколько намеков делали – пусть, дескать, поживет подольше… Пусть.
Тем более что вредная девчонка опять номер отколола: как раз тем мрачным утром, когда Катина старая, но по-собачьи преданная машина, наконец, сломалась по-серьезному, и вновь предстояли непредвиденные крупные траты, Семен утром рано спустился за газетой, забытой в ящике накануне и – здрасьте! – застукал Сашку, входящую с улицы в подъезд в пижаме и тапочках! За кошкой своей, понеслась, видите ли – совсем спятила! И, конечно, днем уже температура под тридцать девять, в бронхах Катя лично услышала хрипы, но на этот раз миндальничать с приемышем не стала, первую традиционную ступень лечения травами и микстурами безжалостно пропустила – назначила сразу антибиотики, чтоб скорей выздоравливала, не торчала дома, своими праздными шатаниями по квартире выводя из себя отчима, который уже целых четыре года, как ангел, ее терпит и не прибил до сих пор… И ведь до чего все-таки завралась уже – просто так бы и стукнула! Сама горит вся, хрипит и кашляет, глаза блестят, как у ненормальной – лежала бы тихо под одеялом, как все порядочные больные – так нет, и здесь не может удержаться: «Мама, ты просто не знаешь, на самом деле это она твою машину сломала, эта Зинаида, которая убила своего мужа – ну, то есть, не совсем убила, а он сам убился – и на твоей машине увезла его, чтобы выбросить в озеро, а дядя Сеня ей помогал труп перетаскивать…». Если бы не была больная, то на этот раз точно получила бы от души…
…Кто после тяжелого сна, наполненного непонятными и страшными сновидениями, прометавшись несколько часов кряду на влажных горячих простынях, просыпался с болью во всем измученном теле, металлическим вкусом во рту и липким туманом в голове, тот прекрасно поймет, что испытывала Сашенька после своего пробуждения как раз к маминому ежедневному заскоку домой перед вечерним приемом. Ее, мокрую и жалкую, неведомая сила придавила к кровати, в груди она ощущала словно горсть толченого стекла, и даже зеленый дневной свет сквозь тонкие шторы казался нестерпимым для глаз, прикрытых тяжелыми, почти как у Вия, веками.
Все утро и день ей снился один и тот же кошмар: будто она едет на заднем сиденье машины, покрытая жарким тяжелым ватным одеялом – настолько пыльным, что дышать совсем невозможно, потому что сухой колючей пылью забиты и рот, и нос, и горло, и вся грудь… С переднего сиденья все время оборачивается Семен и, взглянув на нее с брезгливостью, начинает убеждать маму, что девочка слишком громко дышит, и ее поэтому нужно утопить в старом озере, а чтоб не всплыла, привязать к ней канистру с бензином… Мама резко, со скрежетом дергает ручку переключателя скоростей, машина вдруг на полной скорости останавливается и, словно конь на дыбы, встает на задние колеса, а отчим с мамой летят прямо на Сашеньку – причем мама вдруг оказывается не мамой, а огромным толстым мокрым мертвецом с белыми выпученными глазами – и на дороге стоит Резинка, размахивает маминой сумкой и хохочет, сгибаясь от смеха пополам… Потом машина оказывается уже в лесу, на берегу того озера, где, знает Сашенька, ее сейчас утопят, и Резинка волочет по гнилым мосткам труп – как оказывается, мамин! Сашенька с пронзительным криком бежит за ними, но отчим жестко хватает ее сзади и держит, все повторяя, что здесь и закончится путь-дорожка… Прямо на них из темноты выезжает чужая машина, оттуда сверкают бесконечные белые вспышки, так что и отчим, и Резинка, и мама, и даже внезапно откуда-то взявшийся дядькин труп – все отпрыгивают в сторону, бросая Сашеньку одну и совершенно парализованную… Потом она вдруг понимает, что машина едет на эвакуаторе, и она там одна, но связанная и облитая кипящей водой, от которой идет пар и постепенно заполняет весь салон… – и так все это вертелось, бесконечно повторяясь и обрастая уродливыми подробностями, пока вдруг не раздался мамин голос прямо над головой, и Сашенька не вынырнула, очумелая и ничего не понимающая, в свою горячую постель – больная, распластанная и беспомощная.
– Так, – строго сказала мама, уже державшая в руках свой ужасный хромированный фонендоскоп. – Допрыгалась ночью по подъездам голая. Мало на меня сегодня всего свалилось – теперь еще и ты…
Сашенька смутно сообразила, что маме немедленно следует узнать все, что происходило ночью на самом деле, но образы начали коварно путаться в голове, а вдобавок пропал еще и голос, поэтому она только просипела:
– Мама, я должна тебе очень многое рассказать…
– Прежде всего, – вспыхнула мама, – ты должна очень сильно извиниться! За непослушание! За то, что вела себя, как идиотка!
– Ах, нет, нет, – слабо билась Сашенька. – Это все не так, на самом деле твоя машина не сама сломалась, а ее Резинка сломала… То есть Зинаида Михайловна… Я там была и видела… На заднем сиденье сидела вместе с трупом ее убитого мужа…То есть, это не она его убила, а он сам убился… А дядя Сеня его тащил в машину, а потом Резинка его в озеро скинула…
В глазах матери промелькнула далекая тревога:
– Вроде, температура не такая, чтоб до бреда дошло… – пробормотала она.
– Это не бред! – обрадовалась Сашенька ее пониманию. – Это совсем не бред, это правда, честное слово, правда!
Но вдруг сильная мамина рука сделала то, чего от нее Сашеньке еще никогда не доводилось вытерпеть: жестко и больно взяла ее за левое ухо и безжалостно потянула вперед-назад. Девочка невольно охнула, а мама произнесла с негодованием и даже обидой:
– Когда ты это, наконец, прекратишь?! Вот что: если я еще раз – один только раз – услышу от тебя о каком-нибудь очередном трупе, маньяке, привидении – ну, ты поняла – то тебе небо с овчинку покажется. Возьму ремень и отхожу по голой заднице, так что неделю на животе лежать будешь!
– Мама, мама! – заплакала девочка. – Почему ты мне не веришь?! На этот раз все правда, я ничего не выдумываю, я даже знаю, где теперь лежит труп, я могу показать, только поверь мне, пожалуйста, поверь!!!
Ее ухо тряхнули еще сильнее и ощутимее. Мать сурово ответила:
– Если б не эта твоя болезнь – ты была бы наказана прямо сейчас. И будь уверена – охота к дальнейшему вранью у тебя сразу же отпала бы навсегда. А сейчас потрудись запомнить, что когда ты приплетаешь в свои фантазии реальных людей – членов семьи и друзей – то это уже не просто дурацкие басни, а клевета и подлость. И этого я тебе не прощу. Довольно мы с Семеном уже терпим твои выходки. Теперь вот что: пока больна – лежи, но потом серьезного разговора с нами о твоем поведении – и неминуемых последствиях – тебе не избежать, так и знай.
Мать выпрямилась и, еще раз окинув девочку неведомым раньше злым взглядом, сразу натолкнувшим на воспоминание о какой-то гнусной хищной рептилии, она стремительно вышла из комнаты и, даже пока ее пересекала, во всей походке, в резком движении, каким мать вскинула голову, Сашенька уловила нечто новое – будто твердую решимость, явившуюся после каких-то неизвестных мучительных колебаний. Девочка с тихим стоном перевалилась к стене. Разговор не получился и, как она совершенно бесповоротно поняла в этот момент, уже не получится…
«Я сама виновата, – тихо плача, размышляла она. – Я действительно много врала – кто только меня за язык тянул… Я ведь ничего такого не хотела, просто так жить немножко поинтереснее… Но ведь я и собаку бешеную выдумала, и призрак удавленницы в туалете… А уж про то, что за мной на улице следили, я маме почти каждую неделю рассказывала… А теперь рассказываю, как ехала ночью с трупом на заднем сиденье… Я как тот мальчик-пастух, про которого мы читали на английском… Который кричал «Wolf! Wolf!», чтобы просто посмеяться над людьми, которые все «…ran (или run?) to help him» – побежали ему на помощь – а он там у себя на пастбище «danced and jumped and lu…la…» – танцевал и прыгал и – как там по-английски «смеялся»? И делал так несколько раз, и людей прибегало все меньше, а потом, конечно, волк появился по-настоящему и сначала сожрал одну «ship» – нет, надо длинно, а то получится, что он целый корабль съел, а не овцу – «sheep» – вот как правильно, а пастуха уволок с собой. «And nobody ever saw him» – и никто его никогда больше не видел – авторы учебника посчитали, что это справедливо, за одну небольшую шалость быть съеденным волком… И вот Сашенька опять спала и вновь видела во сне себя то в ночном лесу, то на заброшенном озере, то в знакомой машине в компании все тех же живых и мертвых людей, попеременно убивающих и топящих друг-друга – и вдруг приходила в себя глубокой ночью в своей влажной от пота холодной кровати – измученная, дрожащая и едва уже способная отличить страшную явь от причудливого сна, живую фантазию от болезненного бреда…
Три раза в день, утром днем и вечером, мама давала ей красивые цветные таблетки, от которых температура быстро упала, оставив после себя лишь полный упадок сил, утраченный аппетит и тусклое безразличие ко всему минувшему и происходящему. Сашенька не могла и не хотела размышлять о невероятных событиях стремительно отдалявшейся во времени ночи, потому что, кажется, впервые в жизни обычно деятельный и неспокойный мозг ее словно устал и лежал неподвижно внутри головы – как серенькое подтаявшее желе. Еще в начале болезни поняв, что до мамы со своей неправдоподобной правдой не достучится, она тогда же успокоилась, решив, что никакой неотложной надобности рассказывать ей о сомнительном приключении нет – а версии для подружек еще предстояло быть скрупулезно разработанной на досуге.
Досуг настал, когда благодаря добровольно-принудительно поедаемой курице, отчаянно выставлявшей сероватое крыло из прозрачного, золотыми жиринками покрытого бульона, понемногу начали прибывать утраченные было силенки, а вместе с ними – желание читать, играть и придумывать. Накинув поверх новой теплой пижамы мамин белый пуховый платок и подогнув под себя ногу в толстом шершавом носке, связанном бабой Аллой из шерсти ныне покойного козла Хачика, Сашенька весь световой день просиживала на своем широком подоконнике, тихонько беседуя с Аэлитой, разглядывая атлас звездного неба, пытаясь нацепить на недовольную, сутки напролет спящую, стареющую Незабудку свои розовые жемчужные бусы – и между делом думала, ведя про себя бесконечный моно-диалог Моно – потому что говорила одна Сашенька, а диа – потому что, как всегда, говорила за двоих. Обычным ее собеседником всегда бывал очередной возлюбленный, но сейчас в ее жизни настал редчайший период, когда сердце ее почти пустовало: все прежние образы уже изрядно потускнели, а новый никак не находил дорогу к ее душе: одним кандидатом недолго побыл – и бездарно провалился – Семен Евгеньевич, а другого следовало поискать в каком-нибудь фильме или книге, но их привлекательные персонажи что-то никак в Иномирье влезать не желали. Все, приемлемые для нее лично, имели сугубо узкие интересы: например, она не знала, как объяснять языческому красавцу-вождю из восьмого века многочисленные технические новинки двадцать первого – да еще и заставить его вольно в них ориентироваться: проще было самой ненадолго сбегать в восьмой, наскоро полюбиться там, а про перипетии с трупами рассказывать кому-то более просвещенному.
Таким просвещенным промежуточным вариантом стала для нее соседская Валька, дочь уборщицы, туповатая девочка-ровесница, на которой Сашенька не раз в Иномирье и реальности практиковала истории, имеющие в будущим быть рассказанными более интеллектуальным товаркам по школе. «Убегая, я успела захватить с кухни здоровый такой нож – и спрятала его под пижамой», – мысленно рассказывала она Вальке, сидя на своем подоконнике и глядя вниз, в хрестоматийный желто-серый двор-колодец. «Ух, ты! – округляла и без того большие и бессмысленные глаза соседка по двору. – А ты смогла бы человека зарезать?». «Если бы на меня напали – конечно», – твердо и гордо отвечала Сашенька. «И что, они тебя совсем-совсем не видели?» – допрашивала Валька. «Да им не до меня было», – следовал снисходительный ответ. Содержательный разговор шел медленно, с подробностями, с подружкиными преувеличенно глупыми вопросами, на фоне которых еще рельефнее проявлялось Сашенькино неоспоримое превосходство – и так незаметно текли мирные часы болезни, с таблетками по часам, с теплым молоком и гречишным медом на ночь – и все окутывалось приятным чувством постепенного верного выздоравливания…
Тяжелые сны, наконец, прекратились, заменившись совсем не страшными светлыми безднами, ненавязчиво предлагавшими полузнакомые лица, туманные слова и плохо различимые декорации. Болезнь окончательно сдалась, но, съев целую неделю времени, заслонила собою все, произошедшее непосредственно перед ней, и спроси теперь Сашеньку о том, как же именно все происходило в действительности – и она, пожалуй, призадумалась бы надолго, потому что уверенность в совершенной истинности воспоминаний мало-помалу, очень незаметно покинула ее за эти смутные семь дней.
Семен все чаще отправлялся на свои таинственные прогулки – обычно днем, потому что в ожидании стремительно приближавшегося праздника выхода новой книги, позволил себе неопределенный период томного отдыха от творчества – и мама была, таким образом, избавлена от дополнительной ежевечерней нагрузки по сортировке и обработке очередных листов неразборчивой рукописи. Но однажды чуткий слух еще не совсем уснувшей Сашеньки уловил знакомый щелчок двери ночью – совсем, как тогда, что пробудило в ней неприятный внутренний зуд. Минут десять она лежала в темноте, напряженно и мучительно избывая отвратительное дежа-вю, когда безупречную тишину, надежно обеспеченную в старых домах и дворах, вдруг с треском разорвал требовательный дверной звонок.
Люди так устроены, что боятся ночных звонков – дверных и телефонных – как в старину боялись стука в дверь, а не совсем в старину – даже звука проезжающих машин. Это никакая не фобия – потому что именно под покровом союзницы-ночи во все времена подкрадывался враг, только плохие новости всегда настолько неотложны, что с ними нельзя подождать до утра, и уж конечно, не существует лучшего времени для грабежа, убийства – и ареста…
Сашенька мгновенно села в постели, прижав обе руки к подскочившему сердцу – и ужасный звук повторился. Странным образом в самом воздухе только что мирно засыпавшей детской комнаты распространилось терзающее предчувствие неминуемой беды. Слыша толчки собственной крови в висках, девочка молча слушала, как разбуженная мать не идет, а бежит по коридору к двери: на ночной звонок нельзя не отозваться, такой уж это гипнотический звук… Но Сашенька оставалась неподвижной лишь несколько неосознанных минут, а потом, быстрым зверком метнувшись из постели, неслышно приоткрыла свою дверь и, как делала это всегда, когда не желала остаться в стороне от происходящих интересных дел, прислонилась к косяку и прислушалась. На мамин традиционный вопрос из-за двери невнятно пробубнил мужской голос. «Да, это я, – испуганно отозвалась мама. – Что вам угодно?» Вновь нечленораздельное бубнение. Неужели откроет?! «А днем нельзя об этом поговорить?» Сашенька изо всех сил напрягла слух и услышала зловещий ответ: «Пожалеете!». «Я вызову милицию!» – решительно крикнула мама, но с места не сдвинулась, приникнув к двери и выслушав странный, но четко донесшийся до Сашеньки ответ: «Хорошо! Мне тоже есть о чем с ментами поговорить! Догадываетесь?». Мама не ответила, и, заинтересовавшись слишком длинной паузой, Сашенька осторожно высунулась в полутемный коридор. К своему изумлению, она увидела, что мама не мчится с возмущением к телефону, а, совершенно белая и растрепанная, стоит, прижавшись к стене спиной и с зажмуренными глазами. «Вы там что – заснули?» – раздалось из-за двери. Мама медленно, словно обреченно, повернулась и неверным движением взялась за дверной замок… Кричать «Стой, не открывай!» было поздно – Сашеньке осталось только ошеломленно нырнуть обратно к себе. Она услышала отрывистый мамин голос в коридоре: «Не сюда, налево… В кухню… Иначе разбудим…».
Разочарованная девочка осталась вне зоны слышимости и целую минуту боролась с собой: рискнуть ли выбраться в коридор или перетерпеть. Собственно, колебалась она больше для порядка, а сама заранее знала, что сделает: бесшумно проскользнет в своих шерстяных носках по коридору до поворота на кухню, а там встанет на четвереньки, чтобы не отразиться в огромном старинном зеркале, висящим так, что любой неосторожный подслушиватель сразу становится виден во весь рост людям, сидящим в кухне за столом. Десять секунд – и она, никем, как обычно, не замеченная, уже заняла свою выгодную и удобную позицию, как раз вовремя, чтобы вполне ясно услышать безликий – то есть, не вызывавший сразу в представлении определенного образа – голос мужчины:
– Пришлось караулить во дворе целый день, пока ваш супруг, наконец, не убрался. Кстати, вас таки не беспокоят его такие странные отлучки? Ну, да это не мое дело… В общем, извините за столь экзотическое время… Ребенок точно спит?
– Точно, – это мама, слегка не своим, вибрирующим голосом. – Ближе к делу, пожалуйста, мне завтра рано вставать.
– Приятно видеть такую независимую женщину, – с явной ухмылкой отозвался мужчина. – Ближе, так ближе. Вот взгляните на фоточку. Ничего не напоминает? Полезно иметь в мобильнике фотокамеру со вспышкой. Вы не находите?
Повисла ужасная пауза, во время которой Сашенька совершенно чудесным, волшебным образом успела догадаться, о чем идет речь: о той самой таинственной фотовспышке, что сверкнула на трассе из медленно проезжавшей машины, когда Резинка едва успела отвернуться… Значит, именно этот человек сидел сейчас у них на кухне и показывал маме ту самую фотку с Резинкой! Вот теперь-то мама не будет называть Сашеньку врушкой и грозить ей на этот раз вовсе не заслуженным наказанием! Но мама молчала неоправданно долго, и молчание прервала не она:
– Что, впечатляет? Отдайте назад, вещь денег стоит… И найти вас тут по номеру машины тоже, кстати, недешево вышло… – Не дождавшись отклика, мужчина прибавил будто ободряюще: – Да не тряситесь так, договоримся… К обоюдному, так сказать, удовлетворению…
Послышался голос – вроде и мамин, но неузнаваемый, глубоко потрясенный, словно наизнанку вывернутый:
– Откуда это… Как вы… Я не заметила…
– Ну-ну… – у Сашеньки создалось впечатление, что мужик похлопал ее маму по плечу. – После такого… дельца… легко могли не только меня – черта лысого не заметить… Хм. Шучу. Так что, договариваться будем? Или… это… как его… эксгумируем?
Последнее трудное слово Сашеньке было совсем незнакомо, но не оно ее озадачило, а все мамино поведение. Чего это она? Ведь на снимке же другая тетька, ночью, на трассе, в ее машине, а позади – лес… Что вообще все это значит? Понятно, что она, Сашенька, чего-то недопонимает, но все же, почему на маму напал такой столбняк? Может, ей Семен что-то наболтал? Мысли метались у Сашеньки в голове, как ласточки перед грозой.
– Сколько вы хотите? – спросила, наконец, мама упавшим голосом.
– Пять лимонов. Не пугайтесь, деревянных, – жестко, без всякого благодушия ответил ночной пришелец.
Не успела Сашенька расшифровать головоломку, как все само собой разъяснилось:
– Пять миллионов рублей?!! – не вскрикнула, а почти взвизгнула мать, и вдруг расхохоталась незнакомым трескучим хохотом, все повторяя: – Пять миллионов! Пять миллионов!
– Вполне подходящая сумма, – солидно ответил гость.
– Да, да! – хохотала мама. – С таким же успехом вы могли попросить и пятьдесят, и пятьсот! Потому что таких денег мне все равно достать негде – даже если бы я продалась в рабство или… или…
– «Или» – это уже, любезная, не в вашем возрасте, – грубо оборвали ее. – Ни пятьдесят, ни пятьсот вы никогда не достанете, и я не дурак, чтобы такое – кстати, не просить, а – требовать. А вот пять у вас уже, считайте, в кармане, потому что именно столько, как я определенно выяснил, стоит вот эта ваша ма-аленькая квартирка… Спокойно, дамочка, спокойно… В обмороки не падайте, не поможет… Вот та-ак…
Мама не произнесла больше ни одного слова, но вдруг громко загрохотал отодвигаемый стул.
– В общем так, – сказал мужчина, очевидно, поднимаясь. – Сроку вам десять дней, а потом я с вами свяжусь. Бегать не вздумайте, я вас искать не буду: милиция скорей найдет… Тэк-с… Можете не провожать…
Ухитрившись сохранить полную бесшумность, Сашенька стремглав унеслась к себе в комнату, а Катя осталась сидеть, как по голове стукнутая, привалившись грудью к обеденному столу…
Это был конец. Не тот, который в образе чудного серебристо-мехового зверя «подкрался на тонких плюшевых ногах», как шутили в ее молодости, а настоящий крах всей прожитой жизни – и всего хорошего, что могло еще когда-либо произойти. Ее блуждающий взгляд задержался на белом ящичке аптечки: только руку протянуть, выдавить из облатки, запить прямо из графина… И все, никаких терзаний и поисков отсутствующего выхода… То есть выход есть, конечно – на нары, к уголовницам… Но таблетки лучше, потому что так быстрее… Семен… Какое там, даже на похороны не придет… Сашка… Бабка с дедом есть… Через полгода забудет… Сделать это прямо сейчас, пока еще не больно, пока еще мысль не включилась полностью… Катя все упорнее глядела на белый ящичек с красным крестом…
В дверном проеме неслышно возникла тощенькая детская фигурка в пижаме и носках – это Сашка, имевшая всю жизнь способность появляться только некстати, в туалет, что ли, потащилась и увидела свет на кухне… Но девочка неожиданно метнулась прямо на колени перед онемевшей матерью и, цепляясь, закричала что-то бессвязное, доходившее до Катиного сознания как через стенку:
– Мама, теперь ты видишь, что я говорила правду, что это из-за Резинки и ее убитого мужа, который теперь лежит в озере, и это ее, то есть, нас с ней сфотографировали на обратном пути, когда его уже утопили, а этот дядька на машине преследовал нас всю ночь, а теперь он думает, что это была ты, потому что ездили на твоей машине…
Это было больше, чем могла вынести сегодня Катя. Мало того, что девка, оказывается, подслушивала под дверью, так она и сейчас не может остановиться и перестать рассказывать тут свои бредни, когда ее, Катю, только что раздавили, измордовали, недобили и оставили!!! И она с наслаждением, поджав губы и прищурив глаза, специально не рассчитывая силы, залепила мерзкой вранливой девчонке две такие смачные, оглушительные пощечины, что у той болтнулась в обе стороны ее подлая хитрая головенка, и она с воем кинулась по коридору к себе, в свое темное волчонково логово… Но Кате стало легче, кризис перевалил, наружу рванулись сотрясающие рыдания, и она забилась на столе, размазывая рукавом бессильные слезы, захлебываясь и выводя длинные тоскливые рулады…
Как ни странно, Сашенька скоро простила маму за то, что та незаслуженно ударила ее по лицу – такое в ее жизни произошло впервые, и было совершенно очевидно, что мама была, как это говорится у взрослых, не в себе. Может быть, она даже попросит завтра прощения – но не в этом дело! А все дело было в том, что в те минуты, когда, задыхаясь от боли и обиды, Сашенька влетела к себе в комнату и рухнула ничком на кровать, она вдруг очень ясно поняла, что мама ее находится в какой-то непонятной, но очевидной беде. И беда эта таинственным образом связана с вероломными действиями Резинки и Семена в ту проклятую ночь, когда они погрузили в машину впоследствии утопленный труп… Сашенька приподняла голову и мучительно заколебалась: а так ли все было на самом деле? Ведь сразу после этого ее постигла тяжелая болезнь, породившая в голове целые толпы самых различных призраков, теперь так перемешавшихся в воспоминаниях, что уже трудно было точно сказать, какой из них принадлежал реальному прошлому, а какой – горячечному сну. Сашенька почти твердо помнила, что ездила в машине под одеялом – но как в действительности развивались события? Может быть, она из-под своего одеяла опять что-то не так увидела и поняла? Ведь это же взрослые, которые всегда имеют самые невероятные тайны – может, там, в ночи происходило что-то другое, имевшее какой-то иной, еще неясный смысл? Как во всем этом разобраться? Как твердо доказать, прежде всего, себе самой, что память ее не подводит – или что самым возмутительным образом обманывает? Всхлипывая и поеживаясь, девочка поплелась к своему любимому окну, где уже провела, по сути, полжизни в раздумьях разного рода.
Так как света в комнате не было, в знакомом провале двора можно было кое-что различить. Небо, хотя еще и абсолютно черное, все же казалось светлее на фоне силуэта противоположного дома, не являвшего ни одного живого окна в этот глухой час – только мертвые лестничные окна выстроились равнодушной желтой шеренгой. Внизу, чуть поблескивая в свете молочного фонаря, спали бок о бок темные мощные машины – а вон и мамина среди них, чуть поизящнее и похрупче – мытая, недавно отремонтированная… Ее сломала Резинка… А может, нет? Вдруг приснилось или пригрезилось под температурой? Сашенька растерянно посмотрела на свой любимый белый подоконник с заветными сокровищами, и внезапно взгляд ее упал на лиловую картонную коробочку, обклеенную серебряными звездами. Там хранились у нее принадлежности для девичьего рукомесла, но под ними, прикрытый слоем золотой фольги, находился самый настоящий тайник. И спрятаны там были деньги: пять красноватых сотенных бумажек, подаренных бабушкой по разным случаям. Подарок всегда сопровождался незамысловатым: «Вот, купи себе куколку, какую знаешь», – но запасливая Сашенька далеко не всегда следовала этому простому совету, и таким образом накопила изрядный, как ей казалось, начальный капитал на черный день. Она открыла коробочку: деньги никуда не делись, лежали смирно и были готовы придти на помощь. Минута – и Сашенька знала, что она завтра, верней, уже сегодня сделает: с самого утра отправится на автовокзал – найти его на карте города не составит труда, а там, как та же бабушка и говаривала, «язык до Киева доведет» – но ей так далеко и не надо. Она поедет на автобусе лишь до Рычалово, и, если отыщет треклятое озеро, то, хотя бы, будет знать, что оно точно существует в природе. И тогда… тогда она заставит маму поверить. Она не станет больше кричать и плакать, а сядет за стол и напишет подробно обо всем, что произошло той ночью и скрепит свое послание какой-нибудь самой страшной клятвой – потом надо будет придумать, какой…
Глава пятая. День Милосердия
