скачать книгу бесплатно
Революция в Одессе. 1917 год
Новую революционную власть Бунин люто ненавидел. Но показывать в те времена этого было нельзя, ведь высказывание своих мыслей могло стоить жизни. Поэтому он, молча, переносил все нравственные испытания, выпавшие на его долю. Иван Алексеевич тайно, по ночам, вёл дневник, в который записывал свои мысли и впечатления. И свои записки прятал в щели под полом, чтобы при обыске их случайно не обнаружили. В будущем, в эмиграции, они будут опубликованы под заглавием «Окаянные дни». Эти записи дополняют картину революционного прошлого России, как его видел «белый» писатель.
Начинались записи в Одессе с 12 апреля по старому стилю:
«Двенадцать лет тому назад мы с В. [женой] приехали в этот день в Одессу по пути в Палестину. Какие сказочные перемены с тех пор! Мёртвый, пустой порт, мёртвый, загаженный город… Наши дети, внуки не будут в состоянии даже представить себе ту Россию, в которой мы когда-то (то есть вчера) жили, которую мы не ценили, не понимали, – всю эту мощь, сложность, богатство, счастье…»
А дальше идут выдержки из его дневника, написанного в апреле 1919 года:
«Как они одинаковы, все эти революции! Во время французской революции тоже сразу была создана целая бездна новых административных учреждений, хлынул целый потоп декретов, циркуляров, число комиссаров – непременно почему-то комиссаров – и вообще всяческих властей стало несметно, комитеты, союзы, партии росли, как грибы, и все „пожирали друг друга“, образовался совсем новый, особый язык, „сплошь состоящий из высокопарнейших восклицаний вперемешку с самой площадной бранью по адресу грязных остатков издыхающей тирании…“ Всё это повторяется потому, прежде всего, что одна из самых отличительных черт революций – бешеная жажда игры, лицедейства, позы, балагана. В человеке просыпается обезьяна».
«Подумать только, до чего беспечно, спустя рукава, даже празднично отнеслась вся Россия к началу революции, к величайшему во всей её истории событию, случившемуся во время величайшей в мире войны! Да, уж чересчур привольно, с деревенской вольготностью, жили мы все (в том числе и мужики), жили как бы в богатейшей усадьбе, где даже и тот, кто был обделён, у кого были лапти разбиты, лежал, задеря эти лапти, с полной беспечностью, благо потребности были дикарски ограничены».
О том, какие чувства испытывал писатель в нынешней Одессе, Бунин писал:
«Но жутко и днём. Весь огромный город не живёт, сидит по домам, выходит на улицу мало. Город чувствует себя завоёванным, и завоёванным как будто каким-то особым народом, который кажется гораздо более страшным, чем, я думаю, казались нашим предкам печенеги. А завоеватель шатается, торгует с лотков, плюёт семечками, «кроет матом». По Дерибасовской или движется огромная толпа, сопровождающая для развлечения гроб какого-нибудь жулика, выдаваемого непременно за «павшего борца» (лежит в красном гробу, а впереди оркестры и сотни красных и чёрных знамён), или чернеют кучки играющих на гармоньях, пляшущих и вскрикивающих:
Эй, яблочко,
Куда котишься!»
«Нельзя огулом хаять народ!»
А «белых», конечно, можно.
Народу, революции всё прощается, – «всё это только эксцессы».
А у белых, у которых всё отнято, поругано, изнасиловано, убито, – родина, родные колыбели и могилы, матери, отцы, сёстры, – «эксцессов», конечно, быть не должно.
«Революция – стихия…»
Землетрясение, чума, холера тоже стихии. Однако никто не прославляет их, никто не канонизирует, с ними борются. А революцию всегда «углубляют».
«Народ, давший Пушкина, Толстого».
А белые не народ».
«Салтычиха, крепостники, зубры…» Какая вековая низость – шулерничать этой Салтычихой, самой обыкновенной сумасшедшей. А декабристы, а знаменитый Московский университет тридцатых и сороковых годов, завоеватели и колонизаторы Кавказа, все эти западники и славянофилы, деятели «эпохи великих реформ», «кающийся дворянин», первые народовольцы, Государственная Дума? А редакторы знаменитых журналов? А весь цвет русской литературы? А её герои? Ни одна страна в мире не дала такого дворянства».
«Разложение белых…»
Какая чудовищная дерзость говорить это после того небывалого в мире «разложения», которое явил «красный» народ».
«Статья Троцкого „о необходимости добить Колчака“. Конечно, это первая необходимость и не только для Троцкого, но и для всех, которые ради погибели „проклятого прошлого“ готовы на погибель хоть половины русского народа».
«Вообще, теперь самое страшное, самое ужасное и позорное даже не сами ужасы и позоры, а то, что надо разъяснять их, спорить о том, хороши они или дурны. Это ли не крайний ужас, что я должен доказывать, например, то, что лучше тысячу раз околеть с голоду, чем обучать эту хряпу ямбам и хореям, дабы она могла воспевать, как ее сотоварищи грабят, бьют, насилуют, пакостят в церквах, вырезывают ремни из офицерских спин, венчают с кобылами священников!»
«Рядом с этим есть в газетах и „предупреждение“. „В связи с полным истощением топлива, электричества скоро не будет“. Итак, в один месяц всё обработали: ни фабрик, ни железных дорог, ни трамваев, ни воды, ни хлеба, ни одежды – ничего!»
«Вчера поздно вечером, вместе с „комиссаром“ нашего дома, явились измерять в длину, ширину и высоту все наши комнаты „на предмет уплотнения пролетариатом“. Все комнаты всего города измеряют, проклятые обезьяны, остервенело катающие чурбан! Я не проронил ни слова, молча лежал на диване, пока мерили у меня, но так взволновался от этого нового издевательства, что сердце стукало с перерывами и больно пульсировала жила на лбу. Да, это даром для сердца не пройдёт. А какое оно было здоровое и насколько бы еще меня хватило, сколько бы я мог ещё сделать!»
«Почему комиссар, почему трибунал, а не просто суд? Всё потому, что только под защитой таких священно-революционных слов можно так смело шагать по колено в крови, что, благодаря им, даже наиболее разумные и пристойные революционеры, приходящие в негодование от обычного грабежа, воровства, убийства, отлично понимающие, что надо вязать, тащить в полицию босяка, который схватил за горло прохожего в обычное время, от восторга захлёбываются перед этим босяком, если он делает то же самое во время, называемое революционным, хотя ведь всегда имеет босяк полнейшее право сказать, что он осуществляет «гнев низов, жертв социальной справедливости».
«Внезапная музыка во дворе – бродячая немецкая гармония, еврей в шляпе и женщина. Играют польку, – и как всё странно, некстати теперь!»
«Вышел с Катаевым, чтобы пройтись, и вдруг на минуту всем существом почувствовал очарование весны, чего в нынешнем году (в первый раз в жизни) не чувствовал совсем. Почувствовал, кроме того, какое-то внезапное расширение зрения, – и телесного, и духовного, – необыкновенную силу и ясность его. Необыкновенно коротка показалась Дерибасовская, необыкновенно близки самые дальние здания, замыкающие её. А потом Екатерининская, закутанный тряпками памятник, дом Левашова, где теперь чрезвычайка, и море – маленькое, плоское, всё как на ладони. И с какой-то живостью, ясностью, с какой-то отрешённостью, в которой уже не было ни скорби, ни ужаса, а было только какое-то весёлое отчаяние, вдруг осознал уж как будто совсем до конца всё, что творится в Одессе и во всей России».
Катаев Валентин Петрович, с которым Бунин вышел пройтись по городу, в то время был молодым двадцати двух летним начинающим писателем. Он родился в Одессе в семье учителя и учился в местной гимназии. С девяти лет Валентин писал стихи, которые публиковали в одесских газетах. В 1914 году стихи Катаева были опубликованы в Петербурге в журнале «Весь мир». С начала Первой мировой войны до 1917 года Валентин был в действующей армии. Революцию встретил в одесском лазарете после ранения на румынском фронте. Здесь он впервые пытался написать прозу. (В будущем он напишет всем известную повесть «Белеет парус одинокий»). В 1919 году Катаева призвали в Красную армию, где он был командиром батареи. Из армии он был отозван для литературной работы в Окнах РОСТА. Здесь он писал тексты для агитплакатов, листовки, лозунги, частушки.
Иван Бунин продолжал в тайне записывать свои наблюдения за «новой революционной жизнью»:
«Случается, что, например, выходит из ворот бывшей Крымской гостиницы (против чрезвычайки) отряд солдат, а по мосту идут женщины: тогда весь отряд вдруг останавливается – и с хохотом мочится, оборотясь к ним. А этот громадный плакат на чрезвычайке? Нарисованы ступени, на верхней – трон, от трона текут потоки крови. Подпись:
«Мы кровью народной залитые троны
Кровью наших врагов обагрим!»
«А толпа? Какая, прежде всего, грязь! Сколько старых, донельзя запакощенных солдатских шинелей, сколько порыжевших обмоток на ногах и сальных картузов, которыми точно улицу подметали, на вшивых головах! И какой ужас берёт, как подумаешь, сколько теперь народу ходит в одежде, содранной с убитых, с трупов!»
«А в красноармейцах главное – распущенность. В зубах папироска, глаза мутные, наглые, картуз на затылок, на лоб падает «шевелюр». Одеты в какую-то сборную рвань. Иногда мундир 70-х годов, иногда, ни с того ни с сего, красные рейтузы и при этом пехотная шинель и громадная старозаветная сабля.
Часовые сидят у входов реквизированных домов в креслах в самых изломанных позах. Иногда сидит просто босяк, на поясе браунинг, с одного боку висит немецкий тесак, с другого кинжал».
«Чтобы топить водопровод, эти „строители новой жизни“ распорядились ломать знаменитую одесскую эстакаду, тот многовёрстный деревянный канал в порту, по которому шла ссыпка хлеба. И сами же жалуются в „Известиях“: „Эстакаду растаскивает кто попало!“ Рубят, обрубают на топку и деревья – уже на многих улицах торчат в два ряда голые стволы. Красноармейцы, чтобы ставить самовары, отламывают от винтовок и колют на щепки приклады».
«Да, повальное сумасшествие. Что в голове у народа? На днях шёл по Елизаветинской. Сидят часовые возле подъезда реквизированного дома, играют затворами винтовок, и один говорит другому:
– А Петербург весь под стеклянным потолком будет… Так что ни снег, ни дождь, ни что…»
«В три часа вошла с испуганным лицом Анюта:
– Правда, что немцы входят в Одессу? Весь народ говорит, будто всю Одессу окружили. Они сами завели большевиков, теперь им приказали их уничтожить, и за это на 15 лет отдают им нас. Вот бы хорошо!
Что такое? Вероятно, дикий вздор, но всё-таки взволновался до дрожи и холода рук».
«В Киеве «приступлено к уничтожению памятника Александра Второго». Знакомое занятие. Ведь еще с марта 17 года начали сдирать орлы, гербы…
Опять слух, что Петербург взят, Будапешт тоже. Для слухов выработались уже трафаретные приемы: «Приехал один знакомый моего знакомого…»
«Фома сообщил, что послезавтра будет „чистое светопредставление“: „день мирного восстания“, грабёж всех буржуев поголовно».
И в последний день месяца – 30 апреля Бунин писал:
«Ужасное утро! Пошел к Д., он в двух штанах, в двух рубашках, говорит, что «день мирного восстания» уже начался, грабёж уже идёт; боится, что отнимут вторую пару штанов.
Вышли вместе. По Дерибасовской несётся отряд всадников, среди них автомобиль, с воем, переходящим в самую высокую ноту. Встретили Овсянико-Куликовского. Говорит «душу раздирающие слухи, всю ночь шли расстрелы, сейчас грабят».
Начался май. Писатель описывал события дальше:
«Приходил «комиссар» дома проверять, сколько мне лет, всех буржуев хотят гнать в «тыловое ополчение».
Весь день холодный дождь. Вечером зашел к С. Юшкевичу: устраивается при каком-то «военном отделе» театр для товарищей, и он, боясь входить единолично в совет этого театра, втягивает в него и меня. Сумасшедший! Возвращался под дождём, по тёмному и мрачному городу. Кое-где девки, мальчишки красноармейцы, хохот, щелканье орехов…»
Одессит Семён Соломонович Юшкевич, к которому заходил Иван Алексеевич, был на два года старше Бунина, он был русским еврейским писателем – прозаиком и драматургом. По его произведениям ставились спектакли в театрах.
«Еврейский погром на Большом Фонтане, учиненный одесскими красноармейцами.
Были Овсянико-Куликовский и писатель Кипен. Рассказывали подробности. На Б. Фонтане убито 14 комиссаров и человек 30 простых евреев. Разгромлено много лавочек. Врывались ночью, стаскивали с кроватей и убивали кого попало. Люди бежали в степь, бросались в море, а за ними гонялись и стреляли, – шла настоящая охота. Кипен спасся случайно, – ночевал, по счастью, не дома, а в санатории «Белый цветок». На рассвете туда нагрянул отряд красноармейцев, – «Есть тут жиды?» – спрашивают у сторожа. – «Нет, нету». – «Побожись!» – Сторож побожился, и красноармейцы поехали дальше.
Убит Моисей Гутман, биндюжник, прошлой осенью перевозивший нас с дачи, очень милый человек».
О гостях Бунина было известно следующее. Овсянико-Куликовский Дмитрий Николаевич родился в Каховке Таврической губернии в 1853 году. Учился в Петербурге, Одессе, Праге и Париже. Затем преподавал в нескольких университетах Российской Империи. Был членом Петербургской академии наук, а затем Российской академии наук. Был русским литературоведом и лингвистом. Главные его труды: «История русской интеллигенции», «Теория поэзии и прозы», «Синтаксис русского языка».
Кипен Александр Абрамович был ровесником Ивана Бунина. Занимался научной деятельностью в сельскохозяйственной сфере, особенно ценными были его работы по виноградарству. С 1903 года занимался параллельно литературой. Хорошо знал жизнь евреев, описывал погромы в революцию 1905 года. В своих произведениях мастерски передавал колорит южной народной речи, которую в будущем будут называть «одесской».
«Шёл и думал, вернее, чувствовал: если бы теперь и удалось вырваться куда-нибудь, в Италию, например, во Францию, везде было бы противно, – опротивел человек! Жизнь заставила так остро почувствовать, так остро и внимательно разглядеть его, его душу, его мерзкое тело. Что наши прежние глаза, – как мало они видели, даже мои».
«Борешься с этим, стараешься выйти из этого напряжения, нетерпеливого ожидания хоть какой-нибудь развязки – и никак не можешь. Особенно ужасна жажда, чтобы как можно скорее летели дни».
«Арестован одесский комитет «Русского народно-государственного союза» (16 человек, среди них какой-то профессор) и вчера ночью весь расстрелян, «ввиду явной активной деятельности, угрожающей мирному спокойствию населения».
О спокойствии населения, видите ли, заботятся!»
«Евгений играет в столовой на пианино. Боже мой, как больно!
Были у В. А. Розенберга. Служит в кооперативе, живёт в одной комнате вместе с женой; пили жидкий чай с мелким сорным изюмом, при жалкой лампочке… Вот тебе и редактор, хозяин «Русских Ведомостей»! Со страстью говорил «об ужасах царской цензуры».
Владимир Александрович Розенберг родился в 1860 году в Николаеве. Он был публицистом, экономистом, литературоведом и историком издательской деятельности. В газете «Русские ведомости» работал с 1886 года, а с 1912 года стал её официальным редактором. Писал статьи по крестьянскому вопросу. Спустя три года, в 1922 году, был выслан из Советской России за границу.
«Только тем и живём, что тайком собираем и передаём друг другу вести. Для нас главный притон этой контрразведки на Херсонской улице, у Щ. Туда приносят сообщения, получаемые Бупом (бюро украинской печати)».
«Ходил бриться, стоял от дождя под навесом на Екатерининской. Рядом со мной стоял и ел редьку один из тех, кто „крепко держит в мозолистых руках красное знамя всемирной коммунистической революции“, мужик из-под Одессы, и жаловался, что хлеба хороши, да сеяли мало, боялись большевиков: придут, сволочь, и заберут! Это „придут, сволочь, и заберут“ он повторил раз двадцать».
«После обеда гуляли. Одесса надоела невыразимо, тоска просто пожирает меня. И никакими силами и никуда не выскочишь отсюда! По горизонтам стояли мрачные синие тучи. Из окон прекрасного дома возле чрезвычайки, против Екатерины, неслась какая-то дикая музыка, пляска, раздавался отчаянный крик пляшущего, которого точно резали: а-а! – крик пьяного дикаря. И все дома вокруг горят электричеством, все заняты.
Вечер. И свету не смей зажигать и выходить не смей! Ах, как ужасны эти вечера!»
Власть в Одессе в то время была в руках атамана Григорьева, который был на стороне «красных». «В газетах опять: «Смерть пьянице Григорьеву!» – и дальше гораздо серьёзнее: «Не время словам! Речь теперь идёт уже не о диктатуре пролетариата, не о строительстве социализма, но уж о самых элементарных завоеваниях Октября… Крестьяне заявляют, что до последней капли будут биться за мировую революцию, но, с другой стороны, стало известно об их нападениях на советские поезда и об убийствах топорами и вилами лучших наших товарищей…»
«Колчак с Михаилом Романовым несут водку и погромы…». А вот в Николаеве Колчака нет, в Елизаветграде тоже, а меж тем: «В Николаеве зверский еврейский погром… Елизаветград от тёмных масс пострадал страшно. Убытки исчисляются миллионами. Магазины, частные квартиры, лавчонки и даже буфетики снесены до основания. Разгромлены советские склады. Много долгих лет понадобится Елизаветграду, чтобы оправиться!»
Бунин здесь пишет о событиях в уездном городе Елизаветграде (в будущем – Зиновьеве и Кировограде) Херсонской губернии, который являлся станцией на Юго-Западных железных дорогах. Раньше он принадлежал Новороссийской губернии, а свою жизнь начал в 1754 году с крепости Святой Елизаветы (в честь святой покровительницы русской императрицы Елизаветы Петровны). В 1775 году стал называться Елизаветградом.
И дальше:
«Предводитель солдат, восставших в Одессе и ушедших из неё, громит Ананьев, – убитых свыше ста, магазины разграблены…»
«В Жмеринке идёт еврейский погром, как и был погром в Знаменке…» Это называется, по Блокам, «народ объят музыкой революции – слушайте, слушайте музыку революции!»
Город Ананьев находился недалеко от Одессы и подчинялся ей. Жмеринка недалеко от Винницы, а Знаменка близ Елизаветграда. Они были городами с железнодорожными станциями. В Жмеринке жили, в основном, казаки и евреи. А в Знаменке – переселенцы-старообрядцы, которые почитали икону Божьей Матери «Знамение».
«Пересматривал свой «портфель», изорвал порядочно стихов, несколько начатых рассказов и теперь жалею. Всё от горя, безнадёжности (хотя и раньше случалось со мной это не раз). Прятал разные заметки о 17 и 18 годах.
Ах, эти ночные воровские прятания и перепрятывания бумаг, денег! Миллионы русских людей прошли через это растление, унижение за эти годы. И сколько потом будут находить кладов. И всё наше время станет сказкою, легендой…»
«Вернулись домой в три. Новости: «Уходят! Английский ультиматум – очистить город!»
Был Н. П. Кондаков. Говорил о той злобе, которой полон к нам народ и которую «сами же мы внедряли в него сто лет». Потом Овсянико-Куликовский. Потом А. Б. Азарт слухов: «Реквизируют сундуки, чемоданы и корзины, – бегут… Сообщение с Киевом совсем прервано… Взят Проскуров, Жмеринка, Славянск…» Но кем взят? Этого никто не знает.
Выкурил чуть не сто папирос, голова горит, руки ледяные».
Гость Бунина Никодим Павлович Кондаков (1844 года рождения) был историком искусства и археологом. Он изучал византийское и древнерусское искусство. Был членом-корреспондентом Петербургской Академии наук, членом Императорской Академии художеств. После революции жил в Одессе и Ялте. В 1920 году эмигрировал сначала в Константинополь, а затем в Болгарию. Стал профессором Софийского университета. С 1922 года жил в Праге (последние три года жизни).
Уездный город Проскуров Подольской губернии был станцией на Юго-Западной железной дороге. Существовал уже в XV веке, но был присоединён к России во времена Екатерины II – в 1795 году. Это еврейское местечко утопало в грязи. Но к приезду Императоров улицы старались засыпать шлаком, чтобы не было больших луж. Здесь бывали проездом Александр II, Александр III и Николай II. Последний в начале Первой мировой войны в 1914 году. Его родная сестра Великая Княгиня Ольга Александровна служила здесь сестрой милосердия.
Город Славянск Харьковской губернии был основан ещё по приказу царя Алексея Михайловича, как пограничный острог против крымских набегов татар на южные окраины Российского государства в 1645 году. Первоначальное название – крепость Тор. Славянском его стали звать с екатерининских времён – 1794 года. Это был и крупный транспортный узел, и старинный грязелечебный курорт.
Бунин продолжал свои записи: «Да, образовано уже давным-давно некое всемирное бюро по устроению человеческого счастия, „новой, прекрасной жизни“. Оно работает вовсю, принимает заказы на всё, буквально на все самые подлые и самые бесчеловечные низости. Вам нужны шпионы, предатели, растлители враждебной вам армии? Пожалуйте, – мы уже недурно доказали наши способности в этом деле. Вам угодно „провоцировать“ что-нибудь? Сделайте милость, – более опытных мерзавцев по провокации вы нигде не найдёте… И так далее, и так далее».
Писателя постоянно мучили мысли о судьбе России: «Какая чепуха! Был народ в 160 миллионов численностью, владевший шестой частью земного шара, и какой частью? – поистине сказочно-богатой и со сказочной быстротой процветавшей! – и вот этому народу сто лет долбили, что единственное его спасение – это отнять у тысячи помещиков те десятины, которые и так не по дням, а по часам таяли в их руках!»
Дальше идут записи июня 1919 года.
«Колчак признан Антантой Верховным Правителем России. В „Известиях“ похабная статья: „Ты скажи нам, гадина, сколько тебе дадено?“ Чёрт с ними. Перекрестился с радостными слезами».
«Говорят, что в Одессу присланы петербургские матросы, беспощаднейшие звери. И, правда, матросов стало в городе больше и вида они нового, раструбы их штанов чудовищные. Вообще очень страшно по улицам ходить. Часовые все играют винтовками, – того гляди, застрелит. Поминутно видишь – два хулигана стоят на панели и разбирают браунинг.
После обеда были у пушки на бульваре. Кучки, беседы, агитация – всё на тему о зверствах белогвардейцев, а какой-нибудь солдат повествует о своей прежней службе; всё одно: как начальники «всё себе в карман клали» – дальше кармана у этих скотов фантазия не идёт.
– А Перемышль генералы за десять тысяч продали, – говорит один, – я это дело хорошо знаю, сам там был».
Лето 1919 года ещё теплилось надеждами: «Сумасшедшие слухи о Деникине, об его успехах. Решается судьба России».
Народ жил в страхе, повсюду в населённых пунктах шли расстрелы. «В Харькове «приняты чрезвычайные меры» – против чего? – и все эти меры сводятся к одному – к расстрелу «на месте». В Одессе расстреляно еще 15 человек (опубликован список). Из Одессы отправлено «два поезда с подарками защитникам Петербурга», то есть с продовольствием (а Одесса сама дохнет с голоду). Нынче ночью арестовано много поляков, – как заложников, из боязни, что «после заключения мира в Версале на Одессу двинутся поляки и немцы».
Харьков был одним из древнейших русских городов. В документах впервые о нём упоминалось в 1654 году. Он был расположен на реке Харьков и начал строиться в царствование царя Алексея Михайловича. Через три года царь подписал указ об учреждении Харьковского воеводства. Через столетие город стал центром учреждённой Харьковской губернии. С 1917 по 1919 годы в Харькове несколько раз менялась власть. Советскую власть здесь пришлось устанавливать трижды.
«В меньшевистской газете «Южный Рабочий», издававшейся в Одессе прошлой зимой, известный меньшевик Богданов рассказывал о том, как образовался знаменитый совет рабочих и солдатских депутатов:
– Пришли Суханов-Гиммер и Стеклов, никем не выбранные, никем не уполномоченные, и объявили себя во главе этого ещё несуществующего совета!»
На Юге страны продолжалось уничтожение ни в чём не повинной интеллигенции. «В Киеве „проведение в жизнь красного террора“ продолжается; убито, между прочим, ещё несколько профессоров, среди них знаменитый диагност Яновский».
Бунин констатировал в своих записках и такие факты: «Теперь в деревне матери так пугают детей:
– Цыц! А то виддам в Одессу в коммунию!»
Власть во время гражданской войны переходила из рук в руки, иногда народ терялся: кто сегодня у власти, кому подчиняться, на чью сторону встать? «Да и как не сбиться? В один голос говорят, что вчера состоялось тайное заседание, на котором было решено, что положение отчаянное, что надо уходить в подполье и оттуда всячески губить деникинцев, когда они придут, – втираясь в их среду, разлагая их, подкупая, спаивая, натравливая на всяческое безобразие, надевая на себя добровольческую форму и крича то «Боже царя храни», то «бей жидов».
Люди в Одессе надеялись на то, что город от «красных» очистят «белые». «Впрочем, может быть, и правда готовятся бежать. Грабеж идёт страшный. Наиболее верным „коммунистам“ раздают без счёта что попало: чай, кофе, табак, вино. Вина, однако, осталось, по слухам, мало, почти всё выпили матросы (которым особенно нравится, как говорят, коньяк Мартель). А ведь и до сих пор приходилось доказывать, что эти каторжные гориллы умирают вовсе не за революцию, а за Мартель».
