Руны

Бернгард промолчал. Он понял намек принца на будущую жену, и хотя мысль об этом браке не была для него новостью, но эти слова поразили его как неожиданность, почти как удар в сердце. Смешно! Что за дело было ему до этого?

Беседующие разошлись в разные стороны. Сильвия подошла к ним и протянула Бернгарду руку на прощанье; в продолжение нескольких секунд они стояли друг против друга в стороне от остальных. До сих пор они ни словом, ни взглядом не упомянули о встрече в Исдале, кончившейся чуть ли не ссорой, но теперь в обоих как будто вспыхнуло старое чувство вражды. Мрачные глаза Бернгарда ясно выражали невысказанный словами вопрос: «Что тебе надо здесь?», а в глазах Сильвии опять загорелся тот странный огонек, значение которого он не мог себе объяснить. Потом она быстро отвернулась и обратилась к его невесте:

– Прощайте, Гильдур, будьте счастливы!

Гильдур получила поцелуй, Инга – улыбку и несколько слов на прощанье, а пастор – рукопожатие; затем «белая голубка мира» выпорхнула из пастората. Принц последовал за ней.

Курт и Бернгард проводили гостей до экипажа. Когда он отъехал, Курт спросил, удивленно качая головой:

– Что все это значит?

– Каприз, ничего больше! – ответил Бернгард очень жестко. – Пойдем, Курт! Нечего стоять да смотреть вслед его светлости! Авось, найдется дело поинтереснее… Идем же!

В голосе Бернгарда звучали горечь и насмешка, но в дверях дома он сам обернулся и бросил долгий взгляд вслед экипажу, который скрывался в эту минуту за домами Рансдаля.

Дорога шла сначала по берегу фиорда, затем поворачивала в горы. Зассенбург гнал лошадей так, что они летели как вихрь. Наконец он обратился к Сильвии с некоторым упреком в голосе:

– Ну вот, ваше желание выполнено. Но какой прием ждет нас дома, в Альфгейме, когда нам придется каяться, это другой вопрос.

Сильвия слегка пожала плечами.

– Мне хотелось увидеть рансдальскую церковь и побывать на норвежском богослужении. Не могла же я, в самом деле, пройти мимо своего двоюродного брата и его невесты как мимо чужих, когда случайно встретилась с ними там.

– Случайно? И вы думаете, нам поверят? Если бы мы хоть одним словом обмолвились о нашем плане, он стал бы невозможен. Его превосходительство издал бы «указ», против которого не посмели бы пойти ни вы, ни я.

– Я знаю, папа запретил бы нам, а я хотела видеть невесту Бернгарда.

– А теперь, когда вы увидели ее?

– Я представляла ее себе совсем другой! – медленно проговорила Сильвия.

С Гильдур принц уже был знаком; во время своих визитов в пасторат он каждый раз видел ее, хотя большей частью мельком. Теперь он серьезно сказал:

– Эта девушка очень хороша собой и, наверно, добра. Она будет прекрасной, домовитой хозяйкой в Эдсвикене, а большего ваш кузен, кажется, и не требует.

– Должно быть, он все-таки любит ее, хотя и не подает вида, – заметила Сильвия. – Но я представляла ее себе совсем другой. Мой отец, при всей своей энергии, не мог справиться со своевольным племянником – в конце концов, тот таки вырвался из-под его власти; Гильдур же сумела приобрести такое влияние над ним, что он терпеливо налагает на себя узы брака, тогда как раньше не выносил даже ничего похожего на ограничение его свободы. Я представляла ее гордой, сильной женщиной, вроде невесты викинга, плавающей вместе с ним в бурю на его судне; эта же тихая, простая девушка с серьезными голубыми глазами…

– Будет, пожалуй, самой подходящей для него женой, – договорил за нее Зассенбург. – Такие натуры ждут от дома только мира и покоя после бурь, которые выдерживают в море. Он ведь почти все время проводит в плавании, и едва ли что может измениться; он моряк до мозга костей и не усидит на суше, ему нужна жена, которая не стесняла бы его ни в чем и терпеливо ждала бы возвращения супруга. Неужели вы этого не понимаете?

– Я понимаю, что можно выбрать себе такую жену, но не понимаю, как ее можно любить!

В этих словах Сильвии послышалось такое странное раздражение, что Зассенбург удивленно посмотрел на нее, но потом пожал плечами и спокойно проговорил:

– По крайней мере, ради нее никто не стал бы жертвовать Гунтерсбергом. Но Бернгард Гоэнфельс – исключительная натура, он нерасчетлив, как был его отец. Наша попытка к сближению была принята без всякой благодарности с его стороны, а между тем нам придется из-за нее выдержать бурю.

– Вы боитесь? Я скажу отцу, что вы сначала решительно отказывались ехать со мной и уступили лишь тогда, когда я объявила что отправлюсь одна. Тогда вам отпустят ваше прегрешение.

– Извините, но я не отступлюсь от своих прав соучастника и требую своей доли наказания. Но на этот раз дело обстоит совсем иначе, чем тогда с нашим невинным приглашением на палубу «Орла». Мы устроили демонстрацию перед всем рансдальским приходом, который был свидетелем того, как вы встретились с женихом и невестой и вместе с ними отправились в пасторат. Это равносильно их признанию, тогда как ваш отец самым решительным образом отказывает в нем. На этот раз мы можем быть уверены в полной немилости вашего отца, и он будет прав.

Сильвия отлично понимала это, тем не менее сделала по-своему и вынудила своего спутника подчиниться; но только теперь она ясно почувствовала, какой гнев должен вызвать ее поступок со стороны отца.

Может быть, Зассенбург прочел эти мысли на ее лице; после короткой паузы он опять заговорил:

– Есть одно средство предотвратить бурю. Позвольте мне пойти к вашему отцу и сказать ему, чтобы он не упрекал вас, потому что я разрешил вам то, что он безоговорочно запретил, и что я имею на это право. Только сначала я должен получить это право от вас.

Сильвия великолепно поняла значение этих слов, но ничего не ответила.

Альфред наклонился к ней и страстным, дрожащим голосом продолжал:

– Я уже так давно жду! Неужели вы не дадите мне, наконец, этого права? Сильвия…

Он хотел взять девушку за руку, но та быстро отдернула ее.

– Ваша светлость! Мы не одни!

Это было сказано не обычным насмешливым, шаловливым тоном, которым она до сих пор встречала попытки принца к объяснению; ее восклицание прозвучало неуверенно, сдавленно, и это придало ему решимости.

– Мы не одни, – произнес он, – но мы можем отослать экипаж вперед. Мне очень хотелось бы показать вам ту лесную тропинку, которая ведет к верхнему мосту через Ран; она красива, а вы еще не видели ее… Вы позволите?

Сильвия продолжала молчать; она смотрела не на принца, а вдаль, но ее взгляд имел какое-то застывшее, мрачное выражение. Зассенбург остановил лошадей – он решил не отступать – и, передавая поводья слуге, произнес громко и твердо:

– Мы здесь выйдем и пойдем через лес пешком. Поезжай вперед и жди у верхнего моста. Прошу вас, баронесса!

Сильвия медленно повернулась к нему все с тем же застывшим выражением. Принц уже стоял на дороге и протягивал руки, чтобы помочь ей выйти из экипажа; одно мгновение он держал в объятьях ее стройную белую фигуру, затем она проворно спрыгнула на землю и сказала:

– Хорошо, пойдемте.

Лицо принца вспыхнуло от оживления, наконец-то она согласилась выслушать его! Они сошли с широкой проезжей дороги и свернули в сторону, в прохладный, душистый сосновый лес, еще окропленный утренней росой и местами пронизанный солнечным светом. Сильвия прошла вперед по узкой тропинке, но через минуту Альфред шагал уже рядом с ней.

– Взгляни на меня, Сильвия! – тихо попросил он. – Дай мне сначала прочесть в твоих глазах руны моей судьбы!

Она невольно вздрогнула. Руны судьбы! Эти слова внезапно пробудили в ее душе воспоминание о том часе в Исдале, когда она, ничего не подозревая, с насмешкой спросила, какую судьбу предсказали руны загадочной надписью ее несчастному дяде, и получила от Бернгарда суровый, мрачный ответ: «Смерть!» По ее телу пробежала дрожь; ей захотелось убежать, ей показалось, будто из чащи леса отдаленное эхо донесло это страшное слово, но теперь было уже поздно – путь, по которому они шли, тоже был указан судьбой, жребий был брошен.

14

К визиту Сильвии и принца в пасторате отнеслись по-разному. От всего сердца был рад ему лишь пастор Эриксен; он предполагал, что на этот визит было получено разрешение министра, и потому видел в нем окончание семейной распри. Одного только он не понимал: почему его будущий зять отнесся так холодно к предупредительности родственников и избегает всяких разговоров об этом. Зато он отвел душу перед Куртом, который волей-неволей должен был слушать, хотя его голова была занята совсем другим.

Из окна рабочего кабинета пастора был виден садик, в котором Инга и Филипп продолжали выяснять свои отношения. Очевидно, это им не удавалось, потому что через некоторое время они позвали Христиана Кунца: Курт был так занят своими наблюдениями, что иногда совершенно не слушал пастора и отвечал невпопад. Он испытывал величайшее желание выскочить в сад и положить конец этому разговору, но пастор все не отпускал его.

Между тем жених и невеста были в гостиной. Бернгард стоял у окна, скрестив руки, Гульдур же прибирала в комнате; потом она подошла к жениху и сказала вполголоса:

– Ты не в духе? Ты, кажется, не рад их приезду?

– А ты рада ему? – спросил он, не изменяя позы.

– Твоя кузина была очень мила со мной, и мне, конечно, следовало бы быть ласковее, но мы не можем говорить без переводчика, оттого я и была так молчалива.

Бернгард обернулся и обнял невесту за плечи.

– Ты вела себя именно так, как следует, моя умная, гордая Гильдур! Ты не ударила перед ними в грязь лицом… благодарю тебя!

Это была похвала, но в тоне Гоэнфельса слышались волнение и гнев. Вдруг он бурно привлек к себе невесту, и несколько горячих поцелуев обожгли ее губы. Она с изумлением, почти растерянная, вырвалась из его объятий и воскликнула:

– Бернгард, что с тобой?

– Что со мной? Разве я не могу поцеловать свою невесту?

– Ты никогда не целовал меня так.

Действительно, холодный, мимолетный поцелуй, который она получала от жениха встрече и расставании, был вовсе не похож на эту почти дикую ласку.

Гоэнфельс возразил деланно шутливым тоном:

– Ты должна принимать меня таким, какой я есть. Я не гожусь в галантные кавалеры, как дамский угодник принц Зассенбург, который всегда весь к услугам своей дамы.

– Своей дамы? В самом деле, он так сопровождает Сильвию, точно имеет на это право. Они обручены?

– Пока еще нет, но что это будет, кажется, нельзя сомневаться. Однако довольно о них. У меня есть к тебе просьба, Гильдур, большая просьба… Ты выполнишь ее?

– С удовольствием, если смогу.

– Разумеется, сможешь. Наша свадьба назначена на конец октября, но зачем, в сущности, мы будем так долго ждать? Что мешает нам обвенчаться через месяц? Скоро я отправлюсь с Куртом в давно задуманную поездку на север; тем временем в Эдсвикене все будет подготовлено, и как только я вернусь, мы отпразднуем свадьбу… Ты согласна, не правда ли?

Он говорил торопливо, стремительно, слова буквально слетали с его губ.

Гильдур была так удивлена, что в первую минуту не знала, что ответить.

– Но почему? – спросила она, наконец. – По какой причине?

– Потому что… потому что в таком случае Курт мог бы быть на нашей свадьбе. Он самый дорогой мой друг, и мне не хотелось бы, чтобы он отсутствовал в такой день.

– Отпуск Курта Фернштейна кончается через месяц, а вы предполагаете путешествовать именно столько времени.

– Так мы вернемся раньше. Скажи только «да», а все остальное, все уладится.

Но Гильдур покачала головой и сказала спокойно и решительно:

– Нет, Бернгард, нельзя.

– Почему? Неужели для тебя так важно все это шитье да вышиванье для приданого? Что не будет готово, то можно сделать потом, когда ты станешь моей женой; времени у тебя будет достаточно, а устройство Эдсвикена я беру на себя. Все вещи давно уже заказаны, и надо только написать в Дронтгейм, чтобы их выслали раньше. Не оставляй меня одного в долгие, темные, осенние месяцы, а не вынесу их! Ты ведь уже принадлежишь мне; я хочу, ты чтобы была полностью моей.

В настойчивости Бернгарда чувствовалось скорее лихорадочное нетерпение, чем любовь; может быть, другую невесту это расположило бы к уступчивости, но Гильдур осталась при своем мнении.

– Нельзя, – твердо повторила она. – Мы еще при обручении назначили день свадьбы; это день рождения отца, и он хочет отпраздновать его нашим венчанием. Весь Рансдаль знает это и что скажут, если мы так вдруг изменим свое решение без всякой уважительной причины и обвенчаемся буквально впопыхах?

– Что мне за дело до болтовни рансдальских мужиков? – воскликнул Бернгард. – Пусть себе говорят, что им угодно! По крайней мере, у них будет занятие в их медвежьем углу. Мне-то что до этого?

Он сам не подозревал, как много выдавали эти грубые слов; они ясно дали понять, какую цену имело в его глазах все, что его окружало. Гильдур побледнела, но возразила внешне спокойно:

– Однако до этого есть дело мне и моему отцу. Он пастор, ему, так же как и мне не может быть безразлично, если люди станут шептаться и делать разные предположения. Я уроженка Рансдаля…

– Ну, конечно, я все это знаю, – нетерпеливо перебил Бернгард. – Это отговорки, Гильдур, а мне нужен ответ. Если у меня появилось такое желание – назови его капризом, упрямством, чем хочешь, но если я прошу тебя стать моей женой через месяц, если я требую этого…

– То я спрашиваю тебя – почему?

Это был простой, естественный вопрос, но Бернгард не мог на него ответить, и его долго сдерживаемое раздражение прорвалось, наконец, наружу. Он выкрикнул повелительно:

– Потому что я этого хочу! Слышишь, Гильдур? Я хочу!

Она посмотрела на него своими серьезными голубыми глазами, в которых выражался немой тяжелый упрек, потом откинула голову назад, и с ее губ слетело холодное и твердое:

– А я не хочу! Вот тебе ответ.

Бернгард невольно отступил на шаг назад. Неужели это его спокойная, нетребовательная невеста, всецело поглощенная своими домашними обязанностями, всегда соглашавшаяся с ним, когда он чего-нибудь желал или требовал? Даже тогда, когда он так настойчиво потребовал, чтобы она не занималась домашними делами в присутствии Курта, она молча покорилась. Он нашел, что это в порядке вещей; разумеется, Гильдур должна была занимать в его доме первое место, но после него; ей предоставлялись все права хозяйки, но во всем остальном она должна была подчиняться тому, что находил нужным ее муж. И вдруг теперь она так решительно проявляла свою волю! Что это значило?

– Тебя так пугают людские пересуды? – сказал он с презрительной усмешкой. – Я думал, что у тебя больше гордости. Я не признаю за этим народом права судить о моих поступках.

– Не говори так презрительно об этом народе! Ты вырос между «рансдальскими мужиками» и добровольно выбрал себе родиной их «медвежий угол».

– Но я никогда не общался с ними на равных. Я знал Гаральда, но он будет капитаном, как и его отец, и так же мало принадлежит к числу остальных рансдальцев, как и я.

– Однако он хочет принадлежать к ним и гордится этим. Именно Гаральд упрекает тебя в том, что у тебя еще слишком глубоко в крови сидит дух барства, что ты не можешь отделаться от прошлого, от которого отрекся твой отец. Боюсь, что он был прав, предостерегая меня.

– Так Гаральд предостерегал тебя? И притом против меня? И ты, моя невеста, приняла к сведению его предостережения?

Гильдур молчала. Она не могла сказать жениху, что послужило поводом для того разговора и предостережения. Он не должен был даже подозревать о признании Торвика, иначе обоих ждали неприятности. Уже один этот упрек оскорбил Бернгарда, потому что он гневно топнул ногой, после чего продолжал:

– Старая песня Гаральда! Прежде он вечно пел ее мне, а теперь хочет настроить тебя, чтобы и ты жалила меня тем же. Но заметь себе, Гильдур, я этого больше не стану выносить. Я вернулся в Рансдаль и остаюсь здесь; я устроил себе дом у вас, выбрал жену у вас, я думаю, этого с вас довольно. В каких отношениях я с моими родными и своим старым отечеством – это касается только меня, и я никому не намерен давать отчет.

– Никому? Даже твоей будущей жене? – спросила Гильдур, твердо глядя на него.

– Нет! Значит, ты не согласна венчаться раньше?

– Нет! – произнесла она сухо и резко.

Несколько секунд они стояли, глядя друг другу в глаза; потом Бернгард холодно проговорил:

– В таком случае пусть все остается по-старому. Извини, что я побеспокоил тебя своей просьбой.

Он опять отошел к окну, как бы показывая, что разговор окончен. Но он не был окончен для этого человека, так мрачно смотревшего на залитый солнцем ландшафт. Он хотел укрыться под защиту этого брака, укрыться от чего-то, в чем не желал признаваться даже самому себе, и что все более и более овладевало его существом. Он боялся того времени, когда Курта больше не будет с ним, боялся остаться один со своими мыслями и мечтами, которые и теперь уже мучили его. Все это должно пройти, как только Гильдур войдет в его дом и будет возле него, – это непременно должно пройти! Тогда между ним и всеми безумными, бессмысленными мечтаниями встанет долг, близость жены будет ежечасно напоминать ему, что он дал ей слово, поручился своей честью. Таких уз не разрывают.

Гильдур не ответила ни полслова и собиралась молча выйти на комнаты, но, взглянув на жениха, заметила, что его лицо подергивается от сдерживаемой муки, и вдруг поняла, что его так повелительно выраженное требование было вызвано не капризом или упрямством, что за ним крылось нечто совсем другое, что-то тяжелое.

Этого было достаточно, чтобы обезоружить ее; она подошла к жениху и, положив руку на рукав его сюртука, позвала:

– Бернгард!

Он оглянулся, встретился с ее глазами, робко искавшими его взгляда, и вдруг притянул девушку к себе так же дико и порывисто, как перед этим.

– Прости, Гильдур! Ты права, совершенно права! Я признаюсь в этом, но ты не знаешь, каково у меня на душе.

Гильдур не вырвалась, но ничего и не спросила; она опустила голову на его плечо и тихо сказала:

– Ах, как я хотела бы, чтобы твои родные не приезжали!

Он еще крепче прижал ее и угрюмо произнес:

– И я хотел бы!

Вошедший в эту минуту пастор улыбнулся, увидев, что Бернгард быстро выпустил невесту из объятий. Он не заметил их настроения и безмятежно осведомился, скоро ли обед и будет ли обещанное ему любимое блюдо. Гильдур пошла на кухню, но на душе у нее было тяжело, хотя она и занималась обычными делами.

И надо же было этим чужим людям явиться сюда! Вместе с ними для Бернгарда вернулось оставленное им в Германии прошлое со всеми воспоминаниями. Гаральд был прав: это прошлое все еще держало его в своей власти. Прошлое! Гильдур и в голову не приходило, что не прошлое, а настоящее грозило ее счастью.

Отделавшись, наконец, от пастора, Курт стремительно направился в сад. Его давно занимала одна мысль, а сегодня он окончательно понял, что именно Инга Лундгрен необыкновенно подходит для роли будущей адмиральши Фернштейн. Она была сегодня так очаровательна в этом розовом платье! И как восхитительно выходило у нее, когда она вдруг перескакивала с одного языка на другой, как игриво, непринужденно шутила она с Сильвией и принцем! Она во всех отношениях годилась для упомянутого высокого положения, которое, правда, отделялось от настоящего еще многими инстанциями. Несмотря на это, лейтенант считал более практичным заручиться адмиральшей немедленно. Сейчас он, правда, находился в страшнейшей немилости, но вытекающая отсюда необходимость просить прощения и следующее затем примирение могли послужить чрезвычайно удобным случаем для объяснения… Итак, вперед!

Однако, прежде всего нужно было сплавить Филиппа Редера, совершенно здесь лишнего, а это было нелегким делом, потому что Филипп отличался завидным постоянством: если ему где-нибудь нравилось, то он там и оставался, и его не так-то легко было выжить, а в пасторате ему, к сожалению, даже слишком нравилось.

«Я спроважу его, во что бы то ни стало, хотя бы мне пришлось собственноручно вытолкать его», – решил Курт и с этими «дружескими намерениями» вышел в коридор.

Тут он столкнулся с Христианом Кунцем, который был в прекраснейшем настроении, потому что земляк имел обыкновение оплачивать его услужливость звонкой монетой. Но лейтенант, очевидно, в сквернейшем настроении, потому что без всяких предисловий накинулся на ничего не подозревавшего юношу:

– Хорошую ты мне заварил кашу! Небось, надеешься крепко засесть здесь и стать присяжным переводчиком у тех господ? Черт бы тебя побрал с твоим норвежским языком!

– Я только переводил то, что говорили господин Редер и фрейлейн, – оправдывался обиженный Христиан. – Ведь без меня они не могут столковаться.

– Ну, и что же они говорили? Я хочу сказать, что они говорили первый раз, когда ты показал свое блестящее знание языков? – спросил Курт, желая выяснить хоть это.

На физиономии матроса выразилось смущение.

– Собственно говоря, я не совсем понял и мне кажется, что господин Редер тоже не понял. Это было что-то пресмешное, но фрейлейн очень сердилась. Она сказала: «Это подлость!»

Слушателя бросило в жар при этом сообщении, но он продолжал экзаменовать:

– А о чем они говорили сегодня?

– Сегодня… – Христиан запнулся. Должно быть, в сегодняшних переговорах было что-то особенное, потому что он замялся и предпочел уклониться от прямого ответа. Наконец он произнес: – Господин Редер хочет учиться по-норвежски у фрейлейн. Но ведь он никогда не научится, так как не запоминает слов.

– Вот как! Так я его научу… основательно научу! – выкрикнул разъяренный Курт и ринулся в сад.

Здесь он сразу же столкнулся с Филиппом, который был в высшей степени довольный сегодняшним утром. Во-первых, он был представлен самому настоящему принцу и дочери знаменитого министра, а во-вторых, он считал последний разговор с Ингой весьма многообещающим. Его лицо сияло от удовольствия. К сожалению, его не пригласили на этот раз к обеду, а так как час обеда приближался, то ему не оставалось ничего больше, как отправиться домой.

– Где ты пропадал, Курт? – спросил он со злорадной миной. – Я был в саду с фрейлейн Лундгрен. Мы чудесно провели время.

– А я вел степенные беседы с пастором, – ответил Курт. – Ты уходишь?

– О, я опять приду после обеда, – поспешил успокоить его Редер. Теперь я буду учиться норвежскому языку у фрейлейн Инги, и мы хотим начать сегодня же.

– Зачем, когда у тебя есть Христиан? В случае необходимости он сумеет объясниться за тебя и в любви, если ты дашь ему надлежащие инструкции, а сам тем временем упадешь на колени и пустишь в ход принятые в таких случаях взгляды и вздохи. Разделение труда! Это будет так современно!

– Я совершенно равнодушно воспринимаю твои колкости, – величественно заявил Филипп. – Ты завидуешь моему успеху у известной нам особы, я давно это вижу. Действительно, она никогда не отдавала тебе предпочтения, а теперь ты окончательно проиграл в ее глазах. Прощай, милый Курт! Отучайся от зависти! Кто знает, что может еще случиться здесь, в Рансдале, в течение ближайших недель!

Он ушел, высоко подняв голову и милостиво кивнув бывшему школьному товарищу. Последний посмотрел ему вслед и проговорил только два слова:

– Этакий баран!

Затем он тоже пошел навстречу суду и расправе. Ему и в голову не приходило серьезно принимать кокетливую игру Инги; она просто хотела наказать его, да он и заслужил наказание; но сносить эту игру дольше он не мог.

Садик пастората был маленький и скромный, но теперь, в середине лета, все на этом клочке земли цвело и благоухало. Пастор был большим любителем цветов и тратил много труда и времени на уход за ними. Курт направился к беседке в конце садика, где виднелось светло-розовое платье. Там сидела Инга; на столе перед ней лежали только что сорванные цветы, и она составляла букет. Она не обратила ни малейшего внимания на пришедшего, но Курт решил на этот раз заставить ее увидеть себя.

– Можно войти? – спросил он. – Или я вам помешаю?

– Да, – последовал короткий ответ.

– Я все-таки попрошу выслушать меня. Неужели вы не позволите обвиняемому даже попытки оправдания?

– Я вас не обвиняла и не желаю слушать ваши оправдания.

Дерзкая самоуверенность Курта начала несколько колебаться; однако он все-таки вошел.

– Я знаю, за что вы сердитесь, и безоговорочно признаю себя виновным. Я пришел как кающийся грешник, молящий о помиловании; неужели мне будет в нем отказано?

Ответа не последовало, но видно было, что девушка сильно взволнована; руки, с нервной торопливостью перебиравшие цветы, дрожали.

– Инга!

– Меня зовут фрейлейн Лундгрен! Прошу вас, господин лейтенант, оставьте меня одну.

– Когда вы меня помилуете, не раньше.

– В таком случае, я уйду! – и Инга, собрав цветы, готова была действительно уйти, но Курт загородил выход.