Гонцы весны

– Разве я оскорбил тебя? Брани меня, Гедвига, упрекай, но не уходи так от меня. Этого я Не могу выносить.

В этой мольбе было столько горячности, столько искренности, что оскорбленное чувство не выдержало. Медленно склонив голову на плечо Эдмунда, Гедвига едва слышно ответила:

– Боюсь, что ты сам себе причиняешь страдание своими насмешками. Ты не знаешь, как горько и резко они звучат!

– Должно быть, я был очень несносен в последнее время? – спросил Эдмунд, пробуя снова отшутиться. – Тем нежнее я буду после свадьбы. Мы оставим тогда весь этот шумный вихрь светских удовольствий и заживем в замке вдвоем. Только теперь, теперь я не могу выносить одиночества. Но я с нетерпением ожидаю дня, когда мы соединимся с тобой навсегда.

– Это правда? – Гедвига не отрывала взгляда от его лица. – До сих пор мне казалось, что ты боишься этого дня.

Горячая краска, залившая лицо графа, как будто подтверждала справедливость этих слов, но ей противоречила страстная нежность, с которой он привлек к себе свою невесту.

– Боюсь? Нет, Гедвига! Мы ведь любим друг друга, и, не правда ли, твоя любовь принадлежит одному мне? Не владельцу майората, графу Эттерсбергу? Ты могла выбирать среди многих, которые предложили бы тебе то же, что и я, а ты выбрала меня.

– Господи Боже мой, откуда у тебя такие мысли? – воскликнула испуганная и оскорбленная Гедвига. – Как ты мог предположить, что у меня могут быть подобные мысли?

– Да я этого и не делаю, – с глубоким вздохом промолвил Эдмунд, – ведь я искренне верю, что ты принадлежишь лишь мне одному. В твою любовь я еще верю; по крайней мере, она не ложь. Если бы и она обманула меня, если бы и в тебе мне пришлось сомневаться, тогда – лучше всему конец!

– Эдмунд, ты невыразимо пугаешь меня своими словами! – воскликнула Гедвига. – Ты нездоров, иначе ты не мог бы говорить так.

Эти слова заставили Эдмунда опомниться. Он попытался овладеть собой, и ему даже удалось улыбнуться.

– Ну, и от тебя я должен выслушивать то же самое! – произнес он. – Недавно и мама твердила мне, что я стал нервным, раздражительным, на самом же деле ничего этого нет; это пройдет, как вообще все проходит в нашей жизни. Не беспокойся и не бойся, Гедвига! А теперь мне надо взглянуть, все ли Эбергард приготовил к приему гостей. Я забыл дать ему необходимые приказания. Извини меня, через десять минут я снова буду здесь!

Эдмунд выпустил невесту из объятий и поспешно удалился. Это было обыкновенное бегство; он не хотел объяснений. Невозможно было найти решение загадки; как графиня, так и Эдмунд были одинаково недоступны в этом отношении.

Гедвига вернулась на прежнее место и, опершись головой на руку, погрузилась в мрачное раздумье. Эдмунд что-то скрывал от нее, и все-таки она не потеряла его любви; ей подсказывало это собственное сердце. Наоборот, казалось, что он любил ее даже страстнее, чем раньше, когда мать занимала в его сердце первое место. Но как странно, как устрашающе было поведение Эдмунда! Почему он так бурно требовал от нее уверений, что ее любовь принадлежит лишь одному ему? И чему он хотел «положить конец», если эта уверенность обманет его? Первое было так же загадочно, как и второе.

Гедвига, конечно, чувствовала, что она должна была бы броситься к жениху на грудь и добиться от него откровенности. Хотя он упрямо отмалчивается, но все же, несомненно, должен будет уступить ей, если она станет умолять его со всей искренностью любви; но именно этого-то она и не могла сделать. Словно тайное сознание своей виновности удерживало ее от того, чтобы употребить всю свою власть, но все же она так храбро боролась против грез, постоянно рисовавших перед ней образ другого, который был так далеко теперь и которого она, может быть, никогда больше не увидит!

Со дня своего отъезда Освальд фон Эттерсберг, казалось, почти пропал без вести. Графиня никогда не говорила о своем племяннике и на вопросы Рюстова отвечала холодно и кратко, что Освальд прекрасно чувствует себя в столице, но что он очень редко пишет своим родственникам. Очевидно, она не желала касаться этой темы, и потому всегда старалась избегать ее. Но странно было то, что Эдмунд никогда не упоминал имени своего двоюродного брата, к которому всегда питал горячее чувство, что напоминание о нем было неприятно и ему. Вероятно, перед отъездом Освальда между ним и Эдмундом произошла новая ссора, и разрыв стал окончательным.

Утомленная раздумьем и грезами, Гедвига откинулась в кресле. Она хорошо слышала, как открылась дверь соседней комнаты, как раздались приближавшиеся шаги, но, полагая, что это возвратился Эдмунд, не переменила позы, и только когда пришедший вошел в комнату, устало повернула голову в его сторону.

Девушку словно поразило громом. Вспыхнув горячей краской, вся трепеща, она вскочила с места, глядя на дверь. Что она испытывала, она не знала, не отдавала себе отчета, но имя, бессознательно сорвавшееся с ее уст, и тон, которым она произнесла его, выдали все:

– Освальд!..

На пороге действительно стоял Освальд. Отправляясь в Эттерсберг, он должен был подготовиться к возможности свидания с Гедвигой, однако и для него эта встреча была совершенно неожиданной. В первый момент он стоял в нерешительности, но когда услышал свое имя из уст любимой девушки, осмелел. В один миг он очутился рядом с ней и воскликнул:

– Гедвига, я испугал вас?

Действительно, Гедвига была почти без чувств. Но все же она нашла в себе силы произнести:

– Вы явились так неожиданно, так внезапно…

– Мне некогда было известить о своем приезде. Дело касается одного очень важного обстоятельства, по поводу которого мне необходимо лично переговорить с Эдмундом.

Освальд произносил слова, не давая себе отчета в. том, что говорит; он не отрываясь смотрел на девушку. Один миг свидания уничтожил все, что с громадным трудом было достигнуто в течение двухмесячной разлуки.

Гедвига хотела была повернуться и уйти.

– Я… я позову Эдмунда, – пролепетала она.

– О моем приезде ему уже доложено. Не бегите так от меня, Гедвига! Неужели вы не хотите подарить мне хотя бы одну минуту?

Девушка остановилась. Этот упрек приковал ее к месту, но она не посмела ничего на него ответить.

– Я приехал не ради своих интересов, – продолжал Освальд. – Завтра я уже уеду. Я не мог предполагать, что сейчас вы находитесь в Эттерсберге, иначе я избавил бы нас обоих от этого свидания.

«Нас обоих»! Сквозь горечь этих слов словно прорвался луч счастья. Ее неосторожное восклицание дало ему, наконец, уверенность в том, о чем он до сих пор только подозревал, и хотя Освальд не мог и не должен был связывать с этим никаких надежд, ни за какие сокровища он не отказался бы от этой уверенности. Во время прощания молодой человек еще владел собой, по теперешнее неожиданное свидание грозило сорвать с его уст печать молчания. Долго скрытая страсть готова была вспыхнуть ярким пламенем. Гедвига видела это по глазам Освальда и постаралась овладеть собой.

– В таком случае, по крайней мере, сократим свидание, – тихо, но твердо сказала она и отвернулась.

Но Освальд пошел следом за ней, говоря:

– Итак, вы хотите уйти от меня? Неужели я не могу сказать вам ни одного слова?

– Боюсь, что мы уже слишком много сказали друг другу. Пустите меня, господин фон Эттерсберг, прошу вас.

Освальд отступил назад, чтобы пропустить Гедвигу. Она была права, и хорошо еще, что хоть она сохранила самообладание, между тем как он чуть было не потерял головы. Он молча, печально смотрел ей вслед, но больше не делал попытки удержать.

Едва Гедвига скрылась в комнатах графини, с другой стороны вошел Эдмунд. О приезде двоюродного брата ему было доложено, но на его лице вовсе не было радостного изумления. Наоборот, молодой граф, казалось, был очень взволнован, почти встревожен. Когда Освальд поспешил к нему навстречу и с прежней сердечностью хотел протянуть ему руку, Эдмунд отшатнулся, и его приветствие прозвучало удивительно странно и натянуто:

– Какая неожиданность, Освальд! Вот не предполагал, что ti посетишь нас в Эттерсберге!

– Тебе это неприятно? – Освальд, оскорбленный совершенно неожиданным приемом, опустил протянутую руку.

– Вовсе нет! – поспешно воскликнул Эдмунд. – Напротив! Но ведь ты мог бы написать мне о приезде.

– Письма я должен был ждать от тебя, – с упреком ответил Освальд. – На мое первое письмо ты прислал всего несколько строк, а на второе и вовсе ничего не ответил. Я так же мало мог объяснить себе это молчание, как теперь твой прием. Ты был болен или что-то случилось?

Молодой граф расхохотался; это был опять тот же громкий смех, часто срывавшийся теперь с его уст.

– С чего ты взял? Видишь, я совершенно здоров. Просто у меня не было времени писать.

– Не было времени? – обиженно сказал Освальд. – В таком случае у меня, несмотря на мои усиленные занятия, нашлось для тебя больше времени. Я приехал единственно ради того, чтобы избавить тебя от больших убытков, а не в гости. Скажи, пожалуйста, ты не отобрал у своего управляющего доверенности?

– Какой доверенности? – рассеянно спросил Эдмунд, по-прежнему избегая взгляда брата.

– Старой доверенности, которую выдал ему барон Гейдек как твой опекун от твоего имени, она уполномачивала его совершенно самостоятельно управлять Эттерсбергом. Неужели он по-прежнему пользуется ею?

– Да, вероятно, потому что я не потребовал ее обратно.

– Как можно быть таким неосторожным и оказывать доверие человеку, которого ты сам считаешь ненадежным! По всей вероятности, он постыднейшим образом злоупотребил им, или, может быть, тебе известно, что треть твоих лесов должна быть вырублена и продана?

– Вот как? Когда же это будет? – спросил Эдмунд все так же рассеянно.

По-видимому, это известие не произвело на него никакого впечатления.

– Да опомнись же! – воскликнул Освальд. – Если тебе ничего неизвестно об этом, если это происходит без твоего согласия, так ведь обман налицо. Покупная сумма – настоящая насмешка – должна быть выплачена наличными деньгами, и прежде чем все откроется, управляющий надеется присвоить их. Я узнал об этом совершенно случайно и тотчас же поспешил сюда, чтобы предупредить тебя о страшных убытках.

Эдмунд провел рукой по лбу, словно ему было трудно собраться с мыслями.

– Да, это очень мило с твоей стороны. Так ради этого ты и приехал? Ну, мы можем поговорить об этом в другое время.

При виде такого полного безразличия изумление Освальда росло, но еще больше вызывало недоумение застывшее выражение лица молодого графа, который со своими мыслями, видимо, витал где-то совсем в другом месте.

– Эдмунд, разве ты не слышал, о чем я говорил тебе? Дело в высшей степени важное и не терпит ни малейшего отлагательства. Ты немедленно должен объявить доверенность недействительной, иначе тебе придется признать договор, который совершенно опустошит твои леса и принесет майорату непоправимый ущерб.

– Майорату? – повторил Эдмунд, из всей речи Освальда, казалось, уловивший только одно это слово. – Да, конечно, здесь не должно быть причинено убытков. Освальд, возьмись за это дело сам, все равно ты уже начал им заниматься.

– Я? Как я могу распоряжаться в твоем имении, когда ты сам находишься здесь? Я приехал предупредить тебя и открыть глаза на обман, но действовать должен ты; ведь ты – владелец Эттерсберга.

Лицо графа дрогнуло, словно от скрытой муки, и его глаза со страхом опустились перед изумленным и вопрошающим взглядом двоюродного брата. Он крепко сжал губы и промолчал.

– Ну что же? – после некоторого молчания спросил Освальд. – Ты велишь позвать управляющего?

– Если ты находишь необходимым.

– Конечно же! И даже немедленно.

Эдмунд подошел к столу и хотел позвонить, однако Освальд, последовавший за ним, внезапно положил руку ему на плечо и спросил серьезным, настойчивым тоном:

– Эдмунд, что ты имеешь против меня?

– Против тебя? Ничего абсолютно! Ты должен извинить меня, если я сейчас немного рассеян. У меня в голове Бог знает что – неприятности со служащими. По одному этому случаю с управляющим ты можешь представить, какие вещи приходится узнавать.

– Нет, это не то, – уверенно проговорил Освальд. – Твое недовольство относится только ко мне. Как сердечно ты прощался со мной и как теперь встречаешь! Что произошло?

С последними словами он обнял графа и попытался заглянуть ему в глаза, но тот вырвался из его объятий.

– Да не мучь же меня все время подобными подозрениями! – пылко воскликнул он. – Неужели я должен отдавать тебе отчет в каждом слове, в каждом взгляде?

Освальд отступил на шаг и скорее изумленно, чем оскорбленно посмотрел на него. Эта вспышка, для которой не было никакого повода, была ему совершенно непонятна.

В это время снизу донеслись шум подъехавших экипажей и громкий лай собак. Эдмунд глубоко вздохнул, словно избавившись от нестерпимой муки.

– А, наши гости! Прости, Освальд, что я оставляю тебя. Я поджидал несколько человек на охоту, которая состоится завтра. Ты, конечно, также примешь в ней участие?

– Нет, – холодно ответил Освальд. – Я приехал не для удовольствия и завтра же должен уехать.

– Так скоро? Это очень неприятно для меня, но тебе лучше знать как располагать своим временем. Я прикажу приготовить тебе комнату. – Эдмунд был уже на пороге, но обернулся еще раз. – Да, еще одно, Освальд! Объяснись, пожалуйста, с управляющим! У меня нет ни умения, ни терпения. Что бы ты ни сделал, я на все заранее согласен. До свиданья!

В последних словах снова слышалась торопливость, стремительно сменившая прежнюю безучастность. Затем граф исчез так быстро, словно у него земля горела под ногами.

Оставшись один, Освальд не знал, сердиться ли ему на такой прием или беспокоиться. Что произошло? Освальд мог только одним объяснить странное поведение двоюродного брата – Эдмунд вошел в салон почти сразу после того, как оттуда вышла Гедвига. Может быть, он пришел раньше и слышал из соседней комнаты их краткий, но такой многозначительный разговор. Хотя при этом и не было произнесено ни одного слова, указывавшего на признание, все же этого было достаточно, чтобы открыть глаза Эдмунду, показать, что было между Освальдом и невестой молодого графа, достаточно, чтобы зажечь в нем пламя ревности. Этим объяснилось и то, что он отшатнулся, когда Освальд протянул ему руку, а также его равнодушие к грозившим ему убыткам, его взволнованность и расстройство.

– Так вот что это! – вполголоса проговорил Освальд. – Вероятно, он что-то слышал. Ну, в таком случае он должен был слышать, насколько неожиданной для нас была эта встреча, и если мне придется говорить с ним, я все ему объясню.

Глава 13

Погода для предстоящей охоты оказалась благоприятнее, чем можно было ожидать; метель прекратилась, а также исчез густой туман, и наступившее утро обещало хотя и хмурый, но прекрасный день для охоты.

Было еще очень рано, когда Освальд покинул свою комнату и направился в помещение, занимаемое Эдмундом. Из гостей еще никого не было видно, но прислуга во дворе уже готовила все необходимое к отъезду, намеченному сразу после завтрака.

К своему удивлению Освальд нашел комнату брата запертой, хотя обычно у него никогда не было этой привычки. Лишь на повторный стук Эдмунд открыл дверь.

– Ах, Освальд! Что так рано?

В его голосе звучало неприятное удивление. Тем не менее Освальд вошел к нему и произнес:

– Ты уже одет, как я вижу, значит, я не помешаю тебе своим ранним визитом?

Граф на самом деле уже переодевался в охотничий костюм; он был чрезвычайно бледен, и его глаза лихорадочно блестели.

Его лицо носило отпечаток бессонной ночи. Видно было, что со вчерашнего вечера он не имел ни сна, ни покоя.

– Очевидно, ты передумал и пришел мне сказать, что примешь участие в охоте? – спросил Эдмунд, избегая, однако, пытливого взгляда Освальда и делая вид, что ищет что-то на письменном столе.

– Нет, – ответил Освальд, – ты ведь знаешь, что после обеда я уеду. Может быть, ты к тому времени еще не вернешься, поэтому я сейчас хотел проститься с тобой.

– Разве это необходимо сделать с глазу на глаз?

– Несомненно, потому что я должен переговорить с тобой кое о чем важном. Раньше, Эдмунд, ты никогда не избегал меня так как теперь. Вчера я тщетно старался хоть минуту побыть с тобой. Ты был так занят гостями и вообще так возбужден, что я отказался от намерения поговорить с тобой о делах.

– О делах? Ах да, ты имеешь в виду этот случай с управляющим. Ну, ты поговорил с ним как я тебя просил?

– Я был вынужден сделать это, так как, несмотря на мои неоднократные предостережения, ты ничего не предпринял. Дело обстояло именно так, как я и думал, а так как управляющий увидел, что я очень хорошо осведомлен обо всем, то перестал отнекиваться. Я предоставил ему выбор: или отвечать за все перед судом, или сегодня же покинуть Эттерсберг. Он, конечно, предпочел второе. Вот все доверенности, которые он передал мне, но ты хорошо сделал бы, если бы официально объявил об их уничтожении. На всякий случай я записал адрес покупателя и по телеграфу сообщил ему, что сделка не может быть заключена, так как доверенность, выданная управляющему твоим опекуном, уничтожена и переговоры велись без твоего согласия.

Освальд рассказывал все это спокойно и деловито, не подчеркивая, что все сделано именно благодаря его энергичному вмешательству. Однако Эдмунду нетрудно было почувствовать, как многим он был обязан вмешательству своего двоюродного брата, хотя это, казалось, даже удручало его.

– Я очень благодарен тебе, – кратко сказал он. – Я ведь знал, что в таких делах ты способен действовать энергичнее, чем я.

– В данном случае действовать следовало бы тебе, – с упреком заметил Освальд.

– Я ведь уже говорил тебе вчера: я был не в настроении.

– Я видел это и понял твое настроение, потому что знаю его причину.

Эдмунд вздрогнул и быстро обернулся к нему.

– Ты знаешь? Что это значит? Что ты знаешь?

– Причину твоего странного приема, твоего почти враждебного отношения ко мне, и именно поэтому я и пришел сюда. Между нами должно быть все ясно, Эдмунд. К чему это умалчивание, скрытность? При тех отношениях, какие связывают нас с тобой, откровенность лучше всего.

Молодой граф ухватился за стол, чтобы не упасть. Он ничего не ответил, а только побледнел как смерть и неподвижно уставился на говорившего.

Между тем Освальд спокойно продолжал:

– Тебе не стоит держать в себе объяснения, я смело их выслушаю. Я люблю Гедвигу и не боюсь признаться тебе в этом; я честно боролся с этой страстью и уехал, поняв, что не справлюсь с ней. Мы никогда не сказали друг другу о наших чувствах ни единого слова, и если я увлекся вчера до намека, так это было в первый и последний раз. Неожиданное свидание помутило мой рассудок, но лишь на миг, и я сразу же поборол себя. Если ты сочтешь это виной, я думаю, что могу взять на себя ответственность за нее.

Смелое, открытое признание оказало совершенно неожиданное действие. Полное ужаса изумление, охватившее Эдмунда раньше, постепенно исчезало, но граф, по-видимому, не мог еще понять двоюродного брата.

– Ты любишь Гедвигу? – воскликнул он. – Ты? Это невозможно!

– Разве для тебя это еще тайна? – спросил озадаченный Освальд. – Что же, если не ревность, встало между нами с самой первой минуты после моего приезда.

Эдмунд не обратил внимания на этот вопрос; его горящие глаза были устремлены на лицо Освальда.

– А Гедвига? – через силу спросил он. – Она отвечает на твое чувство? Она любит тебя?

– Я уже сказал тебе, что мы не объяснялись.

– Зачем объясняться? Ты знаешь, ты должен знать, любим ли ты. Это чувствуется в каждом взгляде, в каждом движении. Я же чувствовал, что между нами не было настоящей любви; нашим чувствам мешало нечто постороннее. Был ли ты этим «нечто»? Говори! Во что бы то ни стало я хочу знать правду!

Освальд опустил глаза и тихо ответил:

– Гедвига, как и я, будет свято чтить данное слово.

Этот ответ был достаточно красноречив. Несколько минут царило тягостное молчание; слышалось только короткое, прерывистое дыхание молодого графа.

– Значит, и это также! – промолвил он наконец.

Освальд озабоченно взглянул на него. Он приготовился к бурной сцене, к горьким упрекам, и его крайне удивило это покорное спокойствие, вовсе не соответствовавшее характеру Эдмунда.

– Мы переживем это, – снова заговорил Освальд. – Мы никогда не думали о возможности брака между нами; если бы даже Гедвига была свободна, я не должен был бы питать никакой надежды. Я всегда презирал тех ловкачей, которые всем обязаны богатству своих жен, между тем как сами ничего не могут им дать. Меня такие отношения страшно удручали бы, и я не мог бы их вынести. А моя карьера еще только должна начаться. Долгие годы мне придется трудиться, чтобы заработать только на свою жизнь, в то время как ты уже сейчас можешь полностью обеспечить Гедвигу.

Эти слова вырвались у Освальда безо всякого намека. Они должны были только успокоить Эдмунда, но произвели совершенно обратное действие. Намек на богатство вывел Эдмунда из себя; он вздрогнул, его голос изменился, и невыразимая горечь, страшная боль слышались в его словах, с которыми он обратился к Освальду:

– Не завидуешь ли ты мне за это блестящее положение, данное мне судьбой? Я ведь дитя счастья, мне все удается, все! Ты ошибся в своих предсказаниях, Освальд! Мы поменялись ролями. Я думал, что обладаю, по крайней мере, любовью Гедвиги; одну ее я еще считал своей. Но и это у меня отнимают. Ты отнимаешь… О, это уже чересчур!

– Эдмунд, ты не владеешь собой, – проговорил обеспокоенный Освальд. – Опомнись! Мы спокойно…

– Оставь меня одного! – с бешенством прервал его Эдмунд. – Сейчас меня все раздражает, а твое присутствие больше всего. Уходи, уходи!

Освальд хотел подойти к нему, успокоить, но напрасно. В крайнем возбуждении, граничившем почти с безумием, граф оттолкнул его, воскликнув:

– Я хочу побыть один, говорю тебе! Разве я не хозяин у себя в комнате? Или мне надо ударить тебя, чтобы заставить уйти?

– Нет, этого не надо, – сказал оскорбленный Освальд. – Я никак не ожидал, что мое откровенное и честное признание будет принято таким образом, иначе промолчал бы. Ты скоро поймешь, как был несправедлив ко мне, но, пожалуй, уже будет слишком поздно, чтобы сохранить нашу дружбу. Прощай!

Освальд ушел, даже не взглянув на друга.

После его ухода граф упал в кресло. Удар, только что поразивший его, был, может быть, не самый тяжелый, но он переполнил чашу терпения и сразил его.

Час спустя все общество собралось в столовой. Мужчины были в превосходном настроении, так как погода предвещала удачную охоту. Графиня со свойственным ей умением поддерживала разговор. Несмотря на все, что удручало ее и камнем лежало на сердце, она была слишком светской дамой, чтобы выдать себя перед посторонними. Гедвига точно так же принуждала себя быть веселой.

Разговор был очень оживленный; молчалив и замкнут был только Освальд, однако это не удивляло никого из присутствовавших, так как все уже привыкли видеть его таким.

Граф Эттерсберг явился к гостям очень поздно, сославшись на то, что ему надо было еще сделать необходимые распоряжения по подготовке к охоте, и старался загладить свою вину за опоздание удвоенной любезностью.

Эдмунд уже не был таким бледным как час назад. Наоборот, на его щеках играл лихорадочный румянец, во всех его движениях была торопливость. Он сразу же завладел разговором и увлек всех. Шутки, остроты, охотничьи рассказы так и сыпались. Казалось, он старался убедить всех в своем превосходном настроении, и это ему вполне удалось. По мнению пожилых мужчин, молодой граф никогда не был так любезен, как сегодня. Молодые охотники тоже увлеклись его настроением и вторили ему. Время за столом пролетело незаметно, пока хозяин не подал знака вставать.

Освальд продолжал молчать, но не переставал с волнением наблюдать за двоюродным братом. После всего что произошло он нисколько не удивлялся, что Эдмунд еще больше чем вчера старался избегать его, он даже не обращался к нему в разговоре, но именно поэтому его обеспокоило это лихорадочное оживление. После сцены, происшедшей сегодня утром, только крайнее отчаяние могло быть причиной такого неуемного веселья. Только теперь, когда улеглось чувство оскорбленной гордости, Освальду припомнилось, как расстроен и взволнован был Эдмунд еще до его признания. Значит, он действительно ничего не подозревал о его любви, значит, не ревность вызвала его странное, непонятное поведение. Так что же тогда?

Между тем все поднялись из-за стола и стали готовиться к отъезду. Мужчины прощались с хозяйкой дома и с Освальдом. Все жалели, что из-за скорого отъезда он не мог принять участия в охоте.

Эдмунд уже простился с невестой с той же самой бурной веселостью, которая, казалось, ни на минуту не покидала его сегодня. Двоюродному брату он на ходу крикнул: «Прощай, Освальд!», но так поспешно и кратко, что тот ничего не успел ответить ему; он по-прежнему демонстративно продолжал избегать Освальда и не хотел даже протянуть ему руку. Затем он подошел к матери, разговаривавшей с одним из гостей, и сказал: