Перед половодьем

– Довольно, папочка!..

– Дальше, дальше! – нетерпеливо стучит кулаком по столу отец, – а вернется мать твоя, и матери почитай. Удивительные в лесах правы царят: за горло – и капут, и к черту всякое сожаление.

Маленький человек вновь принимается за чтение, с трудом сдерживая готовые хлынуть слезы. «Та-та-та-та!» – шумит в ушах, и он уже не знает, о чем говорит его язык.

«Та-та-та-та!» – тяжелые, неуклюжие звуки.

Ноет грудь, лицо угрюмо.

– Папочка…

– Читай, читай!

Скоро перед маленьким человеком отчетливо вырисовывается лохматая, окровавленная харя какого-то невиданного зверя. Только миг – и она расплывается, и нет ее, но маленькая душа бурно вздымается от страха и негодования:

– Не хочу! Не хочу я больше читать! Не хочу я! Устал я. Нянечка лучше рассказывает.

– Ну, будь по-твоему! – нацеживает новую рюмку отец, – бери книжку и утекай; на сегодня, пожалуй, достаточно.

Маленький человек, с пасмурным лицом, поднимается со стула, шумно захлопывает книжку и уносит в детскую. Он очень опечален – скучно без матери, скоро ль вернется она? – а книжка злая, сердитая.

В детской он засматривается из окна на груды снега, сметенного с дорожек. Благая мысль западает в разум – немедля привести ее в исполнение.

Он приоткрывает дверь и испытующе заглядывает в кухню – нет ли нянечки. Нет – ушла в сарай за дровами: унесен топор, долго провозится. Превосходно!

Через кухню стрелой, и вот уже на дворе, без шапки, без тулупчика, без рукавиц, только с книжкою подмышкой.

Лис-хитроум, бессовестный Рейнеке, позорной памяти – позорная могила!

Маленький человек озирается по сторонам и, убедившись, что никто за ним не наблюдает, поспешно зарывает книгу в груду грязного снега:

– Спи и мерзни, негодная!

С чугунной ограды каркает голодная ворона: К-кар! К-кар! – будто от гнева задыхается.

«Ого! – гордо думает мальчик, – сердись, сердись, тетушка, не боюсь тебя»…

Все же, для большой безопасности, опрометью бежит в кухню, где каркающая ворона не сможет его достать, если только она не оборотень, не злая ведьма, слетевшая уродливою птицей со страниц какой-нибудь сказки.

Тоска по матери не покидает маленького человека и после достойного наказания жестокого Рейнеке; чтобы утешить себя, он пользуется одиночеством для удовлетворения одной запретной страстишки.

Эта страстишка – русская печь; у шестка белила с нее пооблезли и между кирпичей виднеются расшатанные кусочки соблазнительно-вкусной глины.

Выковыряв наиболее лакомый кусочек, мальчик торопливо его съедает и чуть не давится, услышав за дверью шаги Василиды, несущей здоровенную охапку дров.

Дрова с шумом падают на пол, перед плитой.

– Нянечка, ты топить?

– Не, – озабоченно мотает она головой, – это к завтраму.

– А можно, нянечка, бересточку посдирать?

– Сдирай! – разрешает она, – только пальчики не занози, смотри!

Нянечка со вздохом приступает к мытью посуды, а маленький человек садится на скамеечку и терпеливо сдирает белую чистенькую бересту с березовых полен.

Тоска по матери не стихает, хотя обнажать сухие дрова от их красивых нарядов приятно.

– Нянечка!

– Ну!

– А ямщик мамочку в прорубь не опрокинет?

– Не… не душегуб, чай.

Молчание.

– Нянечка!

– Ась?

– А топором не зарубит?

– Не… душевный мужик и двумя перстами иконам молится.

Молчание.

– Нянечка!

– Да чево тебе?

– А много злых?

– Тыща тыщ, – глубокомысленно отвечает Василидушка, утирая полотенцем тарелку.

– Ого! Много как, – А их бы взять, да всех и убить…

Василида сосредоточенно думает.

– Не, – наконец, решает она. – Богу всякие люди надобны.

Маленький человек морщит переносицу, размышляя над словами Василиды.

Темнеет.

Перемыв посуду, Василида зажигает висящую на стене жестяную лампу и распускает жиденькую косичку, чтобы расчесать ее костяным гребнем, любовно заглядывая в тусклое зеркальце на столе.

– Нянечка, давай-ка знакомиться! – вдохновляется мальчик на игру.

– Экой! Да мы же давненько знаемся, – рассеянно отвечает Василида, огорченно рассматривая свой курносый нос с оспиночкой.

– По-новому теперь, нянечка, по-новому!

Маленький человек взбирается к ней на колени и трется носиком о ее нос:

– Вот так! Ха-ха-ха!.. Мы, значит, познакомились, нянечка.

Василида притворно сердится:

– Не мешай, баламут, вишь, косыньку расчесываю.

Но от маленького человека не так-то легко отделаться:

– А давай-ка, нянечка, жениться… Вот весело!

Василида кладет костяной гребень на стол и благосклонно обнимает шалуна:

– Не упади, родненький, озорничок неотвязчивый.

Мальчик берет со стола деревянную ложку и ковыряет в ухе Василиды круглою ручкой с шишечкой на конце.

– Ой! – вскрикивает Василида, больно же, устепенись, докука!

Но потому что умоляющий голос покорен, бессознательно хочется причинить еще большую боль, еще сильнее ковырнуть круглою ручкой.

– Оставь! О-о-о! Палач-вольница!

Василида спускает упирающегося мальчика с колен на пол и сердито отпихивает от себя:

– Уйди с глаз, дурной! Всяк сопляк, а туда же лезет, – «дай, грит, поиздевляюсь»… Господа-нехристи… Брысь ты из кухни, мазурик короткоштанный!

Маленький человек испуганно убегает в детскую, испуская протяжный вопль. Нет матери и отвергнут нянечкой – страдание велико!

В полутемной детской мерцает лампада. Рыдания становятся бесшумными, кроткое мерцание смягчает боль.

Мальчик берет со столика частый гребешок, которым он чешется по утрам; этот гребешок из слоновой кости, на нем можно наигрывать великолепныя мелодии, обернув зубья тонкою бумагой.

Маленький человек ложится на кровать, мечтательно смотря на слабый огонек перед Богородицей.

«Уту-ту! Уту-ту!» – а по щекам слезы катятся.

В бесхитростном напеве – вся глубина души, вся боль одиночества.

«Уту-ту! Уту-ту!» – закрывает он глаза, стремительно падая в бездну.

– Я вас! я вас! – кричит во сне, гоняясь за дразнящими своею наготой белыми человечками.

– Миленькие! Беленькие!.. Да подождите же!

Ждут, а он к ним с хворостиною, а он их хворостиною по нежным трепещущим телам.

И тут только замечает, что это послушные, боязливые девочки, которые часто плачут.

Приходит нянечка, раздевает его, слышит он, но собирает все силы своей воли, чтобы не проснуться и не выйти из блаженного оцепенения.

Ровно в полночь маленький человек просыпается, словно кто-то властный приказал: «встань и прислушайся!»

И он встает и прислушивается.

«Иди!»

И он идет к двери, и смотрит через замочную скважину в спальню, откуда доносится шепот – мужской и женский.

И видит он: на материной кровати лежит Василида. А отец, в нижнем белье, рядом с нею… Одеяло сброшено на пол.

…Маленький человек, шатаясь, отходит от двери к кровати и, быстро скользнув под одеяло, рыдает – тихо-тихо, чтобы «они» не услышали.

– Не скажу мамочке, не скажу! Не надо говорить, не надо! Ой, не надо говорить мамочке!

Лампадка теплится.

15

Идет весна. День краше дня. По дорогам великолепные лужи, собравшие все цвета радуги, а на заливных лугах, под влажным и тяжелым снегом, текут ручьи; то здесь, то там они выбиваются из-под белого покрова и, перемигнувшись с благословляющим солнцем – журчащие, ленящиеся – вновь зарываются во влажном и тяжелом снеге.

По краям Волги – большие полыньи, а от города к слободе перекинут плавучий мост: лед ненадежен, недавно провалился воз с сахаром, возница спасся, но груз и лошади потонули.

Быть ледоходу.

Пьяность и мягкость весеннего воздуха оплетают руки любвеобилием – не поднять их на жестокое дело.

– Где Рейнеке?

– Потерял!

– Неряха! – барабанит отец пальцами по столу.

На этом разговор и кончается. Мальчик брезгливо потупляется, разбалтывая ложкой сахар в чашке с утренним кофе.

Они ждут возвращения матери, оба в слегка приподнятом настроении. Несколько дней тому назад мать прислала письмо.

На отце форменная тужурка, на маленьком человеке шерстяная матросская курточка.

Отец ежеминутно вынимает из кармана золотые часы, а маленький человек спрашивает:

– Скоро ли, папочка?

– Скоро… Вот какой ты, потерял книгу, – мы бы пока почитали. В восемь двадцать – прибытие поезда, да на лошади минут сорок.

Морщится, сердито обнюхивая воздух:

– Ф-фу, черт возьми, опять эта корова начадила…

Маленький человек отодвигает от себя пустую чашку и встает из-за стола:

– Мерси, папочка. Можно мне на дворике погулять?

– Иди.

Со двора доносятся дребезжащие звуки шарманки.

Поспешно надев синенький тулуп и наскоро опоясавшись алым кушаком, маленький человек выбегает на крыльцо. В кулаке крепко сжата медная денежка.

Курчавый оборванец вертит шарманку смуглою рукой, просительно поглядывая на мальчика и на его сжатый кулак. В клетке на шарманке прыгают предсказатели – чижики, большие мастера вытаскивать острыми носиками билетики с «судьбою». На небе солнце, на вербе почки, но железные прутья крепки…

– Ну-ка, пичуга, дай-ко-сь судьбинушку мне! – просит чижика вышедшая из кухни Василида, протягивая оборванцу пятачок.

И жалеет:

– Крохотки, ножки малые, костки слабые, посадили вас в клетушку, бедные пташеньки!

Шарманщик, не переставая играть, выдвигает левою рукой ящичек в дне клетки. Чижик чирикает, прыгает, и вдруг отчаянным, пугливым взмахом крылышек подлетает к ящичку и быстро погружает свой носик в кучу билетов – подает Василиде «судьбу».

Василида бережно прижимает к груди полученную от птицы бумажку, горя нетерпением поскорее узнать, что написано.

– На, дяденька! – кричит с крыльца маленький человек, кидая денежку к ногам бродяги, хмуро вскинувшего шарманку за плечи, Тот наклоняется; кажется, вот-вот музыкальный ящик пригнет его к земле, и он никогда более не поднимется. По его лицу стекают грязные капельки пота, а рваные калоши на ногах запачканы лошадиным навозом.

– Ирочка, и ты копеечку! – радуется маленький человек, завидев девочку, степенно направляющуюся к шарманщику с монеткой, брезгливо несомой двумя пальчиками.

– И я! – весело отвечает Ирочка, вежливо отдавая монету.

«Добренькая! – умиленно думает мальчик, – вот добренькая-то… подобрее меня».

– Ирочка, давай ручьи проводить.

– А ты меня не запачкаешь?

– Нет, я осторожненько…

Сбегает с высокого крыльца на талый снег широкого двора.

Шарманщик с низким поклоном уходит, печально шлюпая калошами.

– Прочти, родненький! – просит Василида, подходя к детям с гадательным билетиком в руке.

Маленький человек берет от нее бумажку:

«Жизнь твоя многострадальна»…

Василида бледнеет:

– О, Господи!

«Особа, которую ты любишь, не отвечает тебе взаимностью»…

Василида поникает головою.

– Ну, ну, родненький!

«И дни свои кончишь в монастыре, и дослужишься до высокого сана».

– Про меня это, – сокрушается Василида, – про меня, деточки.

– Да! – соглашается Ирочка.

Маленький человек тоже подтверждает.

Расстроенная Василида возвращается в кухню и гремит там посудою, для удобства засучив рукава по локоть. В углу же, под запыленным образом Георгия Победоносца, поражающего копьем семиглавого змия, запуталась в серой паутине весенняя одинокая муха.

«Ж-ж-ж-y-y-y-y! ж-ж-ж-ж-у-у-у!» – заполняет она жаркий воздух кухни предсмертными муками. Придет паук, черный, молчаливый, и будет сосать, и будет наливаться высосанной кровью… На предательски тонкой паутине останется только сморщенный трупик весенней, одинокой мухи.

Василида оставляет работу, вытирает мокрые руки о передник и идет к иконе Георгия Победоносца, спасать крылатую малютку от ужасных пыток.

В клочья! В клочья паутину, серую и цепкую, но пауку – пощада, ибо он к богатству…

Вырвавшаяся на волю муха с радостным жужжанием летит к бумазейной юбке, повешенной на гвоздь, – много гор, равнин и дремучих лесов для нее на этой юбке, есть где побродить резвыми ножками.

Но пока что, муха сидит и смирнехонько очищает хоботком лапки от приставшей к ним паутины.

«Все бьются, все мучаются», – думает Василида, смахивая рукой слезы с своего лица; и опять принимается за работу, грустно напевая:

«Не могу! не могу! ах, не могу, могу, могу!.. Не могу, не могу, ах! не могу, могу, могу!..»

… А на дворе, залитом солнечными лучами, маленький человек и девочка проводят деревянными лопатками канавки для стока воды.

– Вот эта лужечка будет синим морем… Хорошо?

– Хорошо, Ирочка.

– Ах! Какие крутые бережки!

– Перекинем, Ирочка, через реку мост.

– А как?

– Из щепочек, они будут бревнами. А потом я принесу моих оловянных солдатиков, и мы будем воевать.

Играют, беседуют. Синие глазки мальчика блестят.

– Ирочка?

– Что?

– Ирочка!

– Да что же?

Он кидает лопатку на снег и зовет девочку:

– Пойдем на чердак, там веселее… Ты была там? Ты видела – купола, купола золотые – из окошечка?

Она колеблется:

– И отсюда видно.

– Там лучше! – убеждает он.

– А там нет страшных птиц?

– Нет.

– И не темно?

– Нет – светло, светло, светлее, чем здесь… Правда же!

– Пойдем! – соглашается девочка, кидая лопатку на крыльцо.

Маленький человек – путеводителем, ведет ее за руку, через сени по темной лестнице, на светлый и просторный чердак.

– Смотри, – указывает он пальцем за окно: – купола, купола!.. Золотые! За Волгою. Внизу хуже видать.

– Да! – удивленно качает девочка головой, вырывая свою ручку из руки мальчика: – купола! купола!.. Пусти руку, больно мне.

– А вот не пущу! – жестоко смеется он, неожиданно для самого себя требуя: – проси прощения!.. Н-ну!..

Ирочка плачет:

– Пусти ручку, больно мне… Злой!

– Проси! Проси прощения, говорят тебе! О, какая негодница!

Испуганная девочка вырывает свою ручку из руки мальчика и стремительно убегает с чердака.

– …Ледоход! ледоход! – встречает мальчика дома Василида восклицаниями, – чу! Звон стоит, чу! Шуршит… Эва, глянь-ка из окна, вода прибывает здорово.

Маленький человек опрометью бросается в гостиную, к окну. Действительно, рать за ратью, по реке величаво двигаются белые богатыри – остервенелые льдины.

16

И звон, и грохот, и поединки безжалостные…

На заливной луг наползает вода, а за водою бесноватые льдины. Становятся на дыбы, ныряют и восстают из темных глубин воскресшей реки.

– Фю-фю-фю! – свистит отец, любуясь рядом с сыном на редкое зрелище, – а ведь наши-то на том берегу застряли. Василида, стол накрывай, будем одни обедать, – дня на три протянется канитель, не иначе.

– А буде затор, и на неделюшку целую! – соображает Василида.

…Лед все идет и идет… Думается – нет ему конца, верится – нет ему начала.

Во втором этаже дома Ирочка прильнула к окну и шепчет:

– Ползет… ползет…

Помолчит с секунду и опять повторяет:

– Ползет… ползет…

Часам к трем добрая половина луга скрывается под грызущимися льдинами, а к семи между домом и рекой остается лишь узенькая полоска суши. Отец тревожится:

– Наводнение… Василида, спроси наверху, разрешат ли перенести к ним вещи.

Маленький человек с изумлением смотрит из окна на сарай, плывущий между льдинами, на желтые следы проезжих дорог, на вехи, Бог весть откуда занесенные, и на темного зверя, мечущегося по льдине, но не решающегося прыгнуть в бурлящую вокруг него черную от сумерек воду.

– Папа, папа! Смотри-ка, кто это?

Отец берет бинокль:

– Волк… Врасплох, бедняга, попался. Теперь – капут, измелет его лед.

Поднимается суматоха. Отец волнуется, спешно перетаскивая мебель с Василидой и отцом Ирочки. Сперва пустеет гостиная, потом столовая и спальня. Когда же добираются до детской, из-под пола просачивается вода; маленький человек промачивает ноги, но это не мешает ему шмыгать между взрослыми, спасая игрушки от потопа. Главное – унести милого божика, а то вода смоет с него пестрые краски, а траурная бумага отклеится от пьедестала.

В одной руке мальчика корзина со всеми богатствами, в другой – возлюбленный идол. И – наверх, в гости к Ирочке.

– Ты слышишь, слышишь? – подскакивает девочка к недавнему обидчику: – мы все потонем, все, все.

– Прости меня, Ирочка, – не отвечая на вопрос, умоляет ее маленький человек, – я тебе божика подарю.

– Ну, подари.

Мальчик со вздохом отдает ей раскрашенного идола:

– На, только не обижай, смотри.

И, помолчав, спрашивает:

– Теперь ты не сердишься на меня?

– Нет.

В знак восстановленной дружбы, Ирочка нежно целует его в губы и опять кричит, весело прыгая:

– Ты слышишь, слышишь? Мы все потонем, все, все!

– И коровушки? – огорчается маленький человек.

– Да, и коровушки.

Из слободы доносятся умоляющие вопли: «спа-сите! спа-си-те! спа-си-те-е-е!» – а слободские коровы жалобно мычат.

К лунной полночи от дома остается только один этаж, нижний же затоплен по самые карнизы. А на Волге борются со льдами буксирный пароход, освещенный красными огнями, и огромная беляна, сорванные с якорей на зимовище – в устье речки, протекающей около монастыря.

«Б-бом-бом!» – загромыхали в набат растерявшиеся монахи в затопленном монастыре.

В доме никто не спит; с матерью Ирочки, полненькой, краснощекой и очень скучной немкой, делается истерика, она видела в бинокль, как льды раздавили беляну, а на беляне были люди, отчаянно голосившие о помощи.

– Нас тоже раздавит! – убежденно шепчет Ирочка маленькому человеку, – только молчи, а то «они» испугаются.

– Хорошо, – усмехается мальчик, – я не скажу «им» ничего.

…Э-эй! – звенят голоса около дома: причалить можно?

Это кричат с буксирного парохода, выкарабкавшегося-таки из водоворотов и бесноватых льдин.

Скоро дом, с пароходом, причаленным к одиноко возвышающемуся над водой шпицу потонувших ворот, представляет диковинную картину.

– Чем не Венеция! – смеется отец маленького человека, устало зевая; – еще хорошо, что вещи-то успели перенести… Форменный потоп, зима была очень снежная, наверно, потому.

– Вероятно, – соглашается плешивый отец Ирочки разгуливающий по комнате, на правах хозяина, в одной жилетке, без пиджака; – теперь готовьте удочки, Волга скоро очистится.

А в слободе в это время чьи-то умоляющие крики то вырастают до раздирающего сердце вопля, то переходят в слабые отзвуки далекого горя, словно погасают, как свечи ярого воска.

И кажется маленькому человеку, – стоит на холодной льдине босоногая женщина, в лохмотьях, нищенка, а косы ее черные, а очи ее прекрасные. Стоит и рыдает, заломив руки: «где ты, сыночек мой, где же ты?»

Но не трогают мальчика ее мольбы, очарован он близостью с розовой Ирочкой, счастлив восстановленной дружбою.

– Ирочка, милая, давай в прятки играть.

– Давай!

Василида всплескивает руками:

– Ах, срам какой… Тутотка утопленники, а они балуются…

И зовет спать маленького человека, ведь постелька его перенесена снизу, особых затруднений нет.

– Спокойной ночи, Ирочка.

– Спокойной ночи, – отвечает она, нежно целуя своего друга.

– Увидь козла во сне!

– А вот и не так, – задорно подбоченивается девочка: – «спокойного сна, желаю видеть во сне козла».

Смеются, расходятся.

17

Утром пароход уходит на свою стоянку, а шпиц ворот окончательно скрывается под водой. На верхнем плесе, верстах в двух от города, затор. Синевато-игольчатые льдины там встали непроходимою стеной, зато между городом и слободой река почти совершенно очистилась; зашмыгали проворные катеры, поползли неуклюжие баркасы, а белые спасательные лодки на полозьях плавно скользнули от одного берега к другому, перевозя тюки с почтою и людей.

Маленький человек и розовая Ирочка наблюдают с балкона за движением лодок:

– Черная! черная!.. Черная перегонит белую, все черные лодки ходят скорей.

– Вот глупости! – Ирочка презрительно сжимает пунцовые губки, – конечно, белая… Ангелы летают быстрее всех, а ведь они тоже белые.

Маленький человек ничего не может возразить и замолкает, заложив руки за аленький кушак синего тулупчика.

В белом капоре, с оживленными глазами, с золотящейся под ярким солнцем косичкою, Ирочка ослепительно хороша.

– Смотри! смотри! – протягивает она указательный пальчик по направлению к белой лодке: – едет к нам.

Словно лебединые крылья, над ровной поверхностью залитого луга, вздымаются две пары изогнутых весел. Кроме гребцов, на лодке две женщины.

– Мама! – равнодушно говорит маленький человек, – и бабушка, и гостинчики…

Ему безразлично, едет мать или нет: только Ирочка, только славная девочка Ирочка свила теплое гнездышко в сердце мальчика, только ею положено золотое яичко в гнездо.

– Попляшем, – вдруг, ни с того ни с сего, предлагает маленький человек; девочка соглашается, и они начинают выкидывать отчаянные прыжки по тесному балкону. Сверху – небесная синь, снизу – холодная вода, в ней можно потонуть, и всюду – золотая весна, чей свежий воздух убивает чахоточных, но обновляет назначенных жить.

– Ох! – наконец вздыхает Ирочка, останавливаясь, – сейчас сердце треснет…

Маленький человек тоже прекращает неистовые па, обливаясь потом, – нелегко, ведь, в зимнем тулупчике плясать веселый танец весны.

– О-ла-ла! О-ла-ла! – торжественно поет он, девочка ему подтягивает, но скоро и это им надоедает, и они встречают звонкими криками подплывающую к балкону лодку.

С лодки на приветствия отвечают улыбками и воздушными поцелуями.

А потом – хохот до упаду: гребцы причаливают к балкону и подсаживают на его барьер толстую старушку с румяным лицом.

Это – бабушка, ее волосы – серебряная коронка, ее шубка на лисьем меху, а на ее левой руке – два обручальных кольца.

– Вот и я! – весело говорит она, перелезая через барьер, – думали струшу перед вашей глупою Волгой… Ха-ха-ха! Не на такую напали… Да ты, сударь, не трудись! – строго замечает она отцу маленького человека, вышедшему встречать приехавших, – не трудись, сударь, и сама перелезу… Ноги-то у меня прошли: опять гнутся, что ивочки.

И даже сердится, отталкивая руку зятя:

– Прочь лапу! Я тебя, сударь, еще за уши буду драть. Варвар бессовестный!

По лицу отца расплывается бессмысленная улыбка:

– Все молодеете, Татьяна Филипповна…

Но старушка уже душит внука в объятиях:

– Ай-ай-ай!.. Да и не узнать совсем… вырос, изменился. Ну, молодец, молодец, здравствуй, хороший мой.

За бабушкой, через барьер перелезает мать, быстрым и нервным движением одергивая поднимающуюся кверху юбку. Плюшевая ротонда сброшена на дно лодки.

– Витенька!

Но маленький человек насилу вырвался из бабушкиных объятий и попасть в новые ему вовсе не хочется.

– Здравствуй, мамочка! – лениво протягивает он матери руку.

Мать нерешительно ее пожимает, но затем, под внезапным приливом гордости, строго берет сына за плечи и крепко целует его в лоб. Надменна и красива. Однако, такой твердости хватает ненадолго, скоро опять робка и стыдливо-нерешительна.

Каждый ее нерв чувствует, что «он» уже не ее. «Он», которого она породила в стыде и страдании, «он», переливший ее кровь в свои жилы, «он», маленький паук, опутавший материнское сердце.

– Здравствуй, женушка. Как прокатилась?

Отец весело хихикает, обнимая ее, – вероятно, радуется встрече.

– Ничего, хорошо прокатилась… А ты, Степа, внизу ничего не оставил?

– Ничего.

И с горечью она чувствует, что вся жизнь матери сплошное ничего.

«Коровищу – вон», – думает сияющий отец, идя под руку с женой мимо Василиды, принимающей от лодочников вещи приехавших.

– Боязно было? – тем временем спрашивает Василида.

Молодой парень – перевозчик – хвастлив.

– А чего же?

– Да затор тронется… Измелет!

– Бог не выдаст! – хмуро отвечает другой перевозчик, старик с иконописным лицом, сухонький, желтенький и высокий.

– Оно, конешно, – соглашается Василида; – да може на дне-то куды лучше: лежи-полеживай, песком засыпаючись, да с окуньками играючи.

Она завистливо смотрит вслед матери, неся багаж в комнаты, где бабушка уже пробирает отца Ирочки:

– Вы бы, сударь, пиджачишко надели, а то, не дай Бог, простудитесь, – грудишка-то у вас не из важных… не люблю я распущенности такой.

Тот кряхтит, но подчиняется.

Бабушка чувствует себя как дома: журит, командует, бранит потоп, выговаривает мужчинам за то, что за обедом пьют водку, а по утрам холодной водой не обтираются. В конце концов вытаскивает из дорожной корзины новенькую колоду карт и засаживает мужчин за преферанс; но плешивый отец Ирочки имеет несчастье отыграть короля, будучи бабушкиным партнером, а потому с позором изгоняется из-за стола: пусть вместо него играет его жена.