Лесное озеро

В избу входит вернувшийся с рыболовства дед.

– Давай, Кука, ужинать, а то есть охота.

Кука подает деду его ложку.

– Давай, только хлеба нету.

Дед удивлен:

– От-так раз, да неужто ж ты, Кука, все поела?

Кука молчит.

– А?

Кука молчит.

– А ты что же, Кука, словно бы не в себе? Словно бы и без языка вовсе…

– Отстань, дедо, али забыл, как поутру хлеб доели.

– От-так раз! – «поутру доели»! – да там целешенький каравай был. Едино утро – и каравай… Ты чего-то врешь, Кука.

Кука негодует:

– Ой, дедо, я ж тебе говорю правду. Сам догрыз последнюю горбушечку. Что ты, родной, памяти в тебе нету.

Дед недоверчиво ворчит:

– Може, и взаправду говоришь…

Он доедает уху, раздевается и, раздетый, долго на коленях молится темной иконе, висящей в углу избы. Вздыхает, нараспев читает молитвы, кладет земные поклоны и кряхтит, Кука смотрит на озеро. Оно потемнело, так как солнце скрылось, а в открытое оконце вползает вечерняя сырость, кое-где на берегу коростели уже подняли свою скучную и скорбную трескотню.

– Кабы завтра улов был хорош! – говорит дед, залезая на кровать, под лоскутное одеяло.

Кука его обнадеживает:

– Будет, дедо, хорош… Увидишь. А расскажи-ка ты, дедо, об Иване-царевиче. Где он теперя, не умер ли?

– Умер! – отвечает дед, – не иначе, а то, чай, его и совсем не было, потому – сказка, выдумка.

Кука усмехается. Какой глупый этот дедко, говорит, что Ивана-царевича нету, что умер он, а она с ним совсем недавно речь вела и каравай на дорогу ему подарила.

– О, Господи! Господи! – вздыхает дед, зевая и истово крестя рот.

– Дедо! – а тебе умирать скоро?

Дед сердится:

– Типун те на язык, Кука.

Но Кука сама знает:

– Ой, дедо, скоро… Уйдем, дедо, из лесу в город. Умрешь как, будешь молчать, страшенный, да желтый, что мамка, а я реветь стану… Боязно, родный дедо, куда я тебя тогда дену.

– А на жерлицу наживкою прицепи, пущай рыбки мясцом побалуются, мне-то все равно, а им – праздник.

Куку не смешит ответ деда:

– Ой, милый, страшно… Уйдем же!

Дед ее утешает:

– И полно, и нашла о чем тужить, ложись-ка спать лучше.

Но Кука не хочет спать.

Выходит из избы, спускается по тропинке к челну, спихивает его и гребет на середину озера. А на озере уже гуляют седовласые туманы, в самую чащу их врезается челнок Куки и в них теряется.

В небе же повис, как чудесная ладья, серебряный месяц. Кто сидит в той ладье и кто правит – неведомо Куке.

– Ау! – кричит она.

Туманы раздаются, пропуская звонкий крик к лесистому берегу.

– Ау! – отзывается леший в лесу.

– Ау! – голосисто подхватывает другой леший.

И снова смыкаются седовласые туманы.

– О-ой! – кричит Кука.

Звонкий крик, как зов белогрудой чайки, опять раздвигает туманы, опять лешие дразнят Куку:

– О-ой!

– О-ой!

В самую лодку наползают они, седые туманы, оседая холодною росой на платье, на русой косе, на обнаженных руках одинокой Куки.

– Кто ты? – кричит она…

– Кто ты? – переливчатым хохотом хохочет с берега леший.

– Кто ты? – стонет тихо и жалобно другой береговой леший.

И опять туманы смыкаются, и только струится спокойная вода у носа челна, только неустанный коростель выводит свои грустные песни, его песни будто лязг отбиваемой косы, а сам он потерян в траве и туманах.

И крепко почиют озерные глубины, где скрыты диковинные леса, и где поют диковинные птицы. И хочется Куке спрыгнуть туда, может, там повстречает она Ивана-царевича.