Империя Independent

И не шевелилась.

Пашка щёлкнул выключателем обратно – свет погас. В противоположном конце едва виднелись двери холла, и на их фоне он видел, что коридор пуст.

Всё воображение! Воображение! Этого нет!

Он зажёг свет снова, и женщина была там же.

– Тебя нет! – крикнул он в отчаянии, погасил свет и прислонился к стене, зажмурив глаза. – Тебя нет, тебя нет, тебя нет… – шептал он снова и снова, потом включил свет. В коридоре никого не было.

Опустив голову и глядя только под ноги, но быстро, насколько мог, захромал он к туалету. Полка с головой профессора Доуэля опять не была освещена – он заметил это боковым зрением, но промчался мимо, не останавливаясь. Если бы он мог, он бы бежал…

До двери туалета оставалась пара метров. Сзади послышался мягкий шлепок, как если бы упала на пол плюшевая игрушка, затем шорох, и что-то гладкое и прохладное коснулось его щиколотки, прошуршав к дверям в холл. Это был разноцветный детский мячик, в который играл малыш на улице.

Павел невольно повернулся.

В коридоре снова сидела женщина. Всё так же, то есть теперь спиной к нему. Недоставало только одной её детали: головы. Потому что именно голова, а не мячик, лежала на самом деле у дверей в холл.

Заскочив в туалет, он щёлкнул задвижкой. И вдохнул терпкий сигаретный запах, теперь столь гадкий для него. Чтобы ещё хоть раз он закурил!

– Это учительский туалет, здесь нельзя находиться!

– Да подите вы все к чёрту! Оставьте меня! Вас нет! – обняв голову руками, Пашка сполз по двери на пол. Это становилось невыносимо. Его травили, как загнанную в ловушку крысу, издеваясь и глумясь.

Подойдя к раковине, он включил холодный кран и сунул под него голову, одновременно глотая стекающую по лицу, солёную от пота воду. Мозг немного остыл. Не без страха он посмотрел на себя в зеркало, но увидел там лишь сдобренное хорошей ссадиной, изможденное лицо; настолько измождённое, что такому бы и наркоманы-мазохисты позавидовали.

– Вы не сможете мне ничего сделать. Потому что вас нет. – Сказал он твёрдо и направился в класс информатики. Уже почти рассвело.

15

– Ты знаешь, что вчера случилось у твоей школы? – строго спросила мама Дениса, собираясь на работу перед зеркалом и заметив, что он не спит.

– Что? – буркнул тот из одеял.

– А мне кажется, что ты знаешь, – простучав туфлями по паркету, она вошла в его комнату и села в компьютерное кресло, повернувшись к нему. Белка был удивлён. Его мама редко так делала, тем более утром, когда спешила.

– Не знаю, – ответил он после невыносимой паузы.

– Знаешь. Но я не могу точно сказать, причастен ты к этому или нет. И допрашивать тебя мне некогда. Я вернусь через два часа. Будь готов, мы улетаем. Билеты я уже взяла.

Белка вскочил на кровати:

– Как? Куда?

– В Крым, – она встала и проследовала обратно в прихожую.

– Нет!

– Почему нет? Не сидеть же всё лето в городе, – нарочито спокойно она продолжила причёсываться.

– Но… а папа?

– Папа… уже ждёт нас там.

– Нет! Ты врёшь! Что с папой?

Белла Леонидовна посмотрела на сына сверху вниз, строго и как на букашку.

– То есть – я вру? Ты ничего не перепутал?

– Он же в больнице!

Она недовольно скривила накрашенные губы:

– Его выписали недавно. Он заезжал за вещами, когда ты носился где-то. Он очень ждёт нас.

– Не-ет! Но у меня… друзья здесь…

– Я прекрасно видела, в каком ты состоянии пришёл вчера вечером. И я не позволю своему сыну пойти не той дорогой! – заявила она безоговорочно, накинув на плечо сумку. – И я заберу пока твои ключи, чтобы ты не слинял никуда. Через два часа будь готов!

С этими словами Белла Леонидовна хлопнула входной дверью. Денис остался стоять посреди прихожей, как и был, в одних трусах и в полной растерянности.

Что ж… Крым так Крым. Не так уж и плохо! Постепенно его взгляд стал наполняться блеском путешественника. Спустя некоторое время раздумий, он счёл, что ему ничего не остаётся делать, кроме как подчиниться.

Как часто наши мечты несбыточны, но обезумившая надежда ведёт за собой сквозь лес топких болот и колючих елей. Ведёт, как звезда в ночной тиши, как вожак – стаю, полагаясь лишь на природное чутьё да свою смелость. Но иногда даже чутьё даёт сбой. Пахнет не ветреной свободой, а замшелым болотом; но отчаянное обоняние не чувствует этого, видя только лёгкий бриз среди невысокой поросли, и не догадывается о том, какой смрад ожидает его, стоит только углубиться. С каждым шагом лес становится темней, и всё труднее переставлять вязнущие в гадкой топи ноги. А звезда, такая яркая и недосягаемая, всё так же высока и приветлива. И даже захлёбываясь трясиной, тянется к ней твоя рука, вопреки пониманию, что всё уже кончено и звезда всегда останется только звездой на далёком, мнимом небосводе.

Поднимался ветер. Но не прохладу он гнал с моря, а горячий сухой воздух с иссушенных южных полей. Он взвинтил пыль; солнце раньше времени окрасилось в оранжевый цвет и затмилось душной дымкой. Он летел по трубам школьной вентиляции, гоняя по ним пыль и голоса голубей. Воздух в классах сдвинулся, задрожали рамы под напором ветра.

Холодильник в каморке сторожа был очень стар, едва ли не старше самого Георгия Афанасьевича. Школьной администрации было совсем не до холодильников. Да и этот приволок кто-то много лет назад из дома, поскольку купил новый. И теперь советская «Бирюза» прочно обосновалась в углу каморки, неизменно тарахтя старым мотором и вздрагивая всем телом при отключении. Вот только давно уже ей не приходилось вздрагивать. Слабым местом этих холодильников являлся температурный датчик, который переставал работать намного раньше, чем мотор. Георгий Афанасьевич, если холодильник долго не отключался, стучал по внутренней панели, и тогда тот переставал работать; а чтобы запустить его, требовалось постучать снова. Теперь же старый трудяга тарахтел уже много дней напролёт, не отключаясь, потому как некому было последить за ним, и температура внутри всё падала.

А в каморке ведь было душно, да и пыль за холодильником убиралась крайне редко, а вернее сказать, не убиралась вовсе. Полчища мух превратились в залежи трупов, вместе с пылью образуя похожую на торф смесь, пригодную для выращивания рассады. И такой смеси за холодильником набилось предостаточно, а от горячей задней решётки она ещё и была очень сухой.

И вот, температура внутри упала настолько, что датчик всё-таки сработал. Раздался щелчок, и импульс побежал на выключатель мотора, сзади ничем не прикрытый и утопавший в пыли. Выключатель сработал исправно, разъединил контакты… яркая вспышка сверкнула за холодильником: ток нашёл себе другой путь, через пыль, мгновенно сжигая её. Только потом агрегат привычно вздрогнул и мотор отключился, а из-за холодильника потянулась тоненькая струйка дыма.

От телефонного звонка Павел вздрогнул. Но не от неожиданности, а наоборот – потому что очень ждал его и одновременно боялся. Потому что он должен был стать решающим. Он свидетельствовал бы о том, что Комар пришёл, принёс нужную сумму. И всё! Павел готов был покинуть школу в тот же час. Весь день он ковырялся с компьютерами и развинтил почти все, рассовывая жёсткие диски и платы по разным пакетам. Будь в порядке его правая рука, он бы уже давно справился; но пострадавшая от решётки и его неуёмного характера, она болела, раздулась и отвёртку держала крайне плохо.

Он бросил беглый взгляд на улицу: уже темнело. А у него ещё оставалось два компьютера! Комар говорил, что придёт вечером, не уточнив время. Он никогда его не уточнял. Пашка схватил телефон, но звонил ему Хомяк. И жалобным голосом сообщил, чтобы тот пустил его в школу.

«Какого чёрта ты припёрся? Вали домой. Детские игры кончились!» – вертелось на языке Павла, но всё же он не озвучил эти слова, а лишь минуту сидел и думал, пялясь в пол. Думал, пока позади не раздалось резкое:

– Где твоя сменка?

Импульс пробежал по телу, гадкий, как разряд электричества. Снова они начинают! может, и лучше, что Хомяк пришёл! Хоть не так жутко. Скоро ведь будет совсем темно. Быстро миновав коридор второго этажа, Павел спустился и открыл ему. И зарёванный Хомяк кинулся к нему и обнял, уткнувшись носом в пропахшую потом футболку.

– Ты совсем спятил? – Павел попытался отстранить его, но тот крепко его обхватил. – Да отойди ты! В чём дело?

– Я сбежал, – промямлил Семён, отпустив его. Глядя на его понурую, неуклюжую фигуру, Павел вдруг почувствовал жалость и сам тут же устыдился этого.

– В смысле, сбежал? – осмотрев двор, он запер дверь.

– Из дома. Мама хотела увезти меня к родственникам! Потому что… мне кажется, она догадывается. А в новостях я услышал сегодня, что та женщина умерла в больнице!

Звонкий голос Семёна разнёсся по лестнице, а затем повисла тишина, такая, что Павлу показалось на секунду, что он оглох. Мигом в памяти всплыла и она, и тот чёртов портрет, и хнычущий ребёнок, оставшийся без матери. Без матери… считай как он сам.

– А Белка где? – спросил он резко, чтобы только не молчать.

– Он звонил мне утром. Он с мамой в Крым улетает. Улетел уже.

На секунду Павла кольнула обида, в голове пронеслось слово «предатель»; но он тут же засмеялся внутренним, горьким смехом, выжигая эту нелепую мысль. Если кто здесь и предатель, так это он сам! Почему Хомяк не уехал? Было бы лучше, если б он плюнул на всё и свалил с родителями! Но он поверил ему, преданно и гораздо сильнее, чем его незадачливый друг.

Семён стоял у стены и тихонько всхлипывал, исподлобья поглядывая на Павла, а того охватила дикая злость. Не находя выхода, поскольку злился он на самого себя, она кипела, как вода в наглухо закрытой таре, и стенки из кожи и сосудов готовы были лопнуть. Она сжигала всё внутри и разливалась по жилам ядовитой субстанцией, стучала молоточками в висках и затмевала зрение.

– Почему ты не уехал? – задал он глупый и неуместный вопрос, и Семён лишь посмотрел на него удивлённо. Этот нелепый увалень, этот куль с вечно мокрыми подмышками и в дурацких очках заставлял теперь Рокета осознавать всю жалость, всю ничтожность своего положения и своей жизни в целом. Нет, он не стоит его доверия! Ни на секунду!

– Тебе лучше пойти домой, – проговорил Павел голосом дрогнувшим, глухим. Тени лестницы скрывали его лицо, и он порадовался этому.

«Я врал тебе» – добавил его внутренний голос, и даже задетая гордость не смогла удержать этих слов на языке, но оглушительный раскат грома проглотил их, как кит мелкую рыбёшку. Семён расслышал только «Я». На улице поднялся сильный ветер, окна холла дрожали под его напором, и по лестничной клетке гулял сквозняк.

Неуютно было в школе в ветреные дни. Неправильно сделанная вентиляция заставляла дрожать и гудеть всё здание, а верхний этаж в особенности, и потому его в быту прозвали «аэродромом». Сейчас наверняка хлынет дождь… и осунувшаяся фигура Семёна станет ещё и мокрой. Нет, он не сможет выгнать его на улицу! А тот, вероятно, начинал догадываться о словах, что были проглочены грозой.

– А ты долго здесь ещё будешь? – тихо сказал Семён, должно быть, постеснявшись спросить, почему его выгоняют.

– Пойдём наверх, здесь холодно.

С этими словами Павел начал подниматься по лестнице, и его верный друг пошлёпал за ним. В их убежище на четвёртом этаже было ещё светло и намного уютнее, чем внизу. Павел включил чайник, собрал в кучу разные объедки на столе, а пустые упаковки выбросил. Семён уселся за стол, грустный и скованный; а когда он грустил, лицо его делалось ещё более круглым и похожим на хомячье.

Он потянулся за чашкой, и тут взгляд его скользнул по стене напротив. Глаза расширились, а чашка так и осталась где была.

– Почему он здесь? – вывалилось из его раскрывшегося рта, и Павел посмотрел туда же, куда и он.

Сначала он увидел стекающую по грифельной доске красную, густую жидкость. Почти невидная на тёмно-зелёном фоне доски, на светлой стене она образовала эффектные, кровавые подтёки, расширяющиеся, чем выше скользил взгляд. Пока не упёрся он в портрет Лобачевского – в поломанной раме, висел он на своём прежнем месте и сочился, орошая стену и пол под собой.

– Сон, уйди, и страх забери! Сон, уйди, и страх забери! – врезался в голову Павла испуганный шёпот. Семён вжался в стул и весь как бы уменьшился, и широко раскрыв глаза пялился на портрет и повторял одно и то же заклинание. Он вжимался всё больше и соскальзывал под стол.

– Отвернись! – подскочив, Павел развернул его на стуле, и Семён повалился на пол. Следом раздался звонок мобильного – как набат, он разрушил дьявольские козни и вернул их обратно в реальность. На стене, кроме перепуганных Лейбница и Гаусса, никого не было. Пашка схватился за трубку – звонил Комар.

– Я… должен отлучиться. Так, Семён: тебе придётся посидеть здесь минут… десять – пятнадцать.

Тот поднялся на ноги, испуганно озираясь:

– Я не останусь здесь!

Чёрт, нельзя, чтобы Комар его видел!

– Послушай… здесь ничего нет. Видишь? Я постараюсь быстрее.

– Куда ты? Ты уходишь?

– Мне нужно отдать кое-что одному человеку. Я спущусь вниз и сразу вернусь!

– Это быстрее, чем десять-пятнадцать минут!

– Семён! Зачем я столько возился с тобой? Ты так ничему и не научился! Как был размазнёй, так и остался? – он опять врал, наступая на совесть. Но это для его же блага!

– Нет! Это другое! Здесь… здесь…

– Здесь никого нет! И не может быть. Или ты хочешь таскаться по тёмным коридорам? Вот так. Тогда сиди здесь и не выходи. Я скоро, и даже свет тебе включу, – Павел шагнул к выходу.

– Ты же говорил, что нельзя зажигать…

– Теперь всё равно. Я вернусь, и мы вместе уйдём отсюда, – щёлкнув выключателем, он вышел. Больно и неохотно ему было оставлять Семёна одного. Но – ещё двадцать минут… каких-то двадцать минут, и всё будет кончено!

16

По школе разгуливал ветер; дождь всё не начинался. Не было даже сырого, вкусного его привкуса в воздухе. Воздух летел с юга, с жарких полей, и нагонял только жару и сухость. Гром ещё пару раз проскрежетал сухими ударами, словно ржавое железо о камень, и не оставил в воздухе ни капли влаги, наоборот, иссушивая её жалкие остатки. Заряженное небо искало точки соприкосновения с землёй, но сухость пролегала между ними, и небо злилось, а земля ждала; ждала его гнева и готовилась покорно всё стерпеть.

Через ступеньку Пашка бежал по лестнице, и лёгкий запах дыма, ощутимый в коридорах, списал на ветреную погоду. Недавно в новостях говорили, что на юге области бушуют пожары, вот наверно и принесло. А в каморке сторожа уже вовсю пылали стол и занавески, и пузыря поверхность старой тумбочки подбиралось пламя к самим останкам Георгия Афанасьевича, бережно прикрытых покрывалом. И некуда было деться огню, кроме как стремиться к решётке вентиляции, которая так и засасывала потоком воздуха, струящегося из-под двери и щелей окон.

Первый этаж был задымлён сильнее остальных, а в дыму явно присутствовал запах жжёного пластика и синтетики. Через щели двери в кладовую валил дым, разбегаясь вдоль потолка, а любопытные, жадные языки огня начинали заглядывать сквозь окошко вентиляции из каморки в кладовую, уже облизывая ближайшие к нему коробки. Но Пашка всего этого не видел и даже не заметил запаха – в жару жжёный пластик часто летал в городском воздухе, подымаясь из какой-нибудь задымившейся урны, да и совсем другие цели были сейчас в его голове. Не спрашивая, кто пришёл, и не выглядывая в окно холла, он толкнул железную дверь, но вместо хитрого, скученного лица Комара с непомерно большим и горбатым носом пред ним предстала вызывающая физиономия Джема с широким, выразительным ртом.

Было достаточно доли секунды, чтобы понять, в чём дело. Но всё равно он опоздал. Рука Джема и ещё чья-то схватили дверь за торец, и как Пашка не тянул её к себе, визит непрошенных гостей обещал быть состоявшимся. Тогда он ринулся к лестнице, но кто-то очень шустрый оттянул его за шиворот назад и непринуждённым ударом в почку уложил на пол. Пашка сразу же узнал тяжёлую руку Водяна. А гадкое, с огромным лбом и широким ртом лицо Джема склонилось над ним и растянулось в самодовольной улыбке:

– Э-э, братец! За тобой должок, забыл? А долги нужно отдавать.

– Я всё отдал…

– Уж не рёбрами ли? Прости, но твои рёбра мне не нужны. Ник, дверь!

Коренастый пацан в толстовке, которого Пашка тоже как-то видел, запер дверь. Рядом с ним стоял и Комар с несколько понурым видом и свежим фингалом. Вероятно, невесть откуда взявшаяся техника, да ещё в таких объёмах, не осталась незамеченной в местах сбыта…

– Вставай! С нами пойдёшь, – скомандовал Джем, и Водян резким движением вернул Павла в вертикальное положение – дёрнул за руку так, что хрустнуло плечо, а Джем подобрал с пола его уроненный мобильный: – это пока у меня побудет!

Сопротивляться было бесполезно. Он один против четверых вряд ли что смог бы сделать, а расплачиваться здоровьем тоже не хотелось. Пусть они всё берут, всё выносят, ко всем чертям! Ему ничего не нужно…

– А хорошо ты устроился, – злорадствовал Джем, пока они шли по коридору второго этажа. Пашку вёл Водян, заломив ему за спину руку. – Глянь какие хоромы, а? Ничего, если мы на ночку-другую задержимся? Не против? Чего молчишь? Ну молчи. Только не поступают так: барыши получил, а друзьям ни слова! Всё себе? А кто тебя этому научил, а? Кто с этим вот придурком познакомил? – Джем бросил злорадный взгляд на Комара, который молча шёл рядом и пялился в пол.

– Вы мне не друзья, – ответил Павел.

– Да я уж понял. Ну ладно, я, знаешь ли, навязываться не люблю. Не хочешь дружить – не надо, переживу как-нибудь! – с наигранной обидой вещал Джем. – Вот только научу тебя кое-чему. Как вести себя надо. И кого можно кидать, а кого нет.

Они остановились у двери в компьютерный класс, которая после взлома не запиралась. Джем закурил, а Павла поставили ровно напротив него.

– Хоромы-то хорошие, да запашок, словно помойку подожгли, – заявил он, глядя то на него, то в окна холла. Ник при этом глупо хихикнул:

– Ага, точно!

– Или это от тебя так несёт? – Приблизившись к нему, Джем выпустил дым Павлу в лицо. Павел отвернулся, но таким же грубым движением голову ему вернули в нужное положение. – А, Водян, от него или не от него? – усмехался Джем. – Ты ближе стоишь, а у меня может и с нюхом что, иль сигареты паршивые…

– Да походу от него!

– Да… на бомжа ты похож стал, друг мой! – очередная струя дыма устремилась в его направлении.

– Дверь не заперта, – процедил сквозь зубы Пашка; он не терял надежды, что они заберут всё что нужно и свалят.

– Я знаю, что не заперта. Мне напарник твой всё выложил. И сколько он уже продал, и сколько там всего, и сколько ещё получить можно. Ты на Комара не серчай: трус ведь он и в Африке трус, как говориться. Понял, что влететь ему может как следует, сразу сам всё и рассказал. Видишь: всего одним синяком и отделался, в воспитательных целях, так сказать!

Ник снова захихикал. Рука жутко затекла, ноги дрожали от напряжения, а в теле бродила злость… но вместе с ней и отчаяние, которое поедало, как червь, разжигаемую гневом силу. Докурив, Джем скомандовал:

– Держите ему бошку.

Ник подступил ближе, скрутив ему обе руки, а Водян как клещами зажал голову.

– А ты вот смелый, в отличие от Комара. Ничего не боишься. Целеустремлённый. За это ценю. Да только дури в голове много. Сейчас мы её выжечь попробуем, – с этими словами Джем поднёс окурок к Пашкиному лицу.

Он зажмурился. Ладони Водяна сжимали ему голову с обеих сторон, так что было не пошевелиться, а заломленные руки и вовсе обездвиживали; Павел почувствовал себя кошкой, которую взяли за шкирку и готовились сделать усыпляющий укол… раскалённое жало сигареты коснулось лба, как раз между бровей, и в нос ударил запах жжёной кожи.

Было нестерпимо больно; мозг готов был взорваться. Ему словно делали лоботомию без наркоза – наверно, это примерно так и выглядело бы. Но только бы Хомяк не пришёл! Только бы не услышал! Пусть у него хватит мозгов не высовываться или, ещё лучше, свалить из школы по-тихому! И Павел не издал ни звука. Он стиснул зубы, и лишь какие-то хрящики влажно щёлкнули внутри головы. И открыл глаза – перед ним до сих пор был Джем, школьный холл и линолеумный пол. Но ноги его не выдержали; Павел упал на колени. Водян высвободил его голову, держать его остался Ник, а руки у него были потные и скользкие.

– Говорят, как раз в этом месте, над переносицей, находится одна из самых сильных и важных тактильных точек человека, и определённое воздействие на неё меняет и ум, и сознание, – поучительно пропел Джем, выбросив окурок и искусно скрыв удивление, вызванное стойкостью подопытного. Дыма, однако, всё прибавлялось.

– Забирайте всё, – выплюнул Павел.

Фраза вызвала всеобщее веселье.

– Ты думаешь, мне нужен школьный хлам? – неторопливо спросил Джем. – Его разве на металлолом сдать, но там много не заработаешь, не стоит и возиться. А вот соратник твой пытался загнать его по цене, не соответствующей качеству продукта! Словно там идиоты одни ошиваются, – он снова посмотрел на Комара, и тот отступил на шаг назад. – Мы преподать тебе урок пришли, неужели не понял до сих пор? Но ты, я вижу, упёрт как баран! Смотри, моё терпение ведь не безгранично!

– Что же тебе надо?

– Надо? Ну, во-первых, чтобы ты признал свою непростительную оплошность. Я говорю «непростительную», но ведь все знают, какой Джем великодушный, и возможно, прощу даже тебя! А во-вторых… нет, здесь реально чем-то воняет! Откуда этот дым? Ты что, костры здесь разводишь?

Очередной порыв ветра содрогнул стёкла и воем пробежал по вентиляции; здание наполнилось невнятным гулом. Огонь уже пожирал припасы в кладовой, и особенно хорошо пылали туалетная бумага и бумажные полотенца, а языки пламени уносились в вентиляцию, превратившуюся в дымоход. Каморка же выгорела почти полностью, стеклопакет плавился от температуры, и стекло начинало стекать вниз, как смола.

– Может окно приоткрыть? – спросил Водян, подошёл к раме и дёрнул ручку… движение воздуха ощутили все. Совпав с порывом ветра, разгерметизированное здание сработало как печь с дымоходом: окно в каморке сторожа вылетело внутрь, и подпитанный свежим воздухом огонь взлетел до потолка.

Парни оглянулись на неясный гул. Почувствовав, что хватка несколько ослабла, Пашка решил не упустить шанс: он кувырнулся в бок, тем самым высвобождая руки, и тут же обеими ногами ударил в щиколотки Ника, так что тот повалился на пол, а Пашка вскочил и бросился в коридор.

– Куда, падла! – услышал он сзади крик Джема и тяжёлые шаги – сзади бежал Водян, а за ним и Джем с Комаром.

Пашка уже понял, что в школе и правда что-то горит. Он бы успел выбежать на улицу, и за ним бы вышла и вся шайка, а там уже будь что будет – Семён был бы в безопасности, если бы в школе всё было хорошо! Но этот увалень там наверху наверняка ничего не подозревает, а бросить его в пожаре… и Пашка вместо того, чтобы бежать к выходу, свернул наверх.

– Пожар! Здесь пожар! – раздался отдалённый крик, вроде бы Комара. – Джем, валим! Хрен с ним!

Павел перепрыгивал через две ступеньки и даже через три – насколько хватало ног, и слышал только, как сердце готово выпрыгнуть из груди. Дым не давал полноценно дышать, голова быстро закружилась и на последней ступеньке он споткнулся, влетев на этаж чуть не кубарем. Кабинет алгебры был в другом крыле, требовалось пересечь коридор. Он уже поднялся на ноги и тут увидел, что тёмный коридор освещает полыхающий пламенем силуэт, такой знакомый, невысокий и полненький силуэт, который неторопливо идёт к нему, а кожа на лице уже слезает, и каплями стекают расплавленные очки. Пашка застыл, забыв даже о погоне. К нему шёл Хомяк, и оголённой челюстью с торчащими зубами поговорил:

– Смотри: я горю!

Следом он увидел пол, приближающийся настолько стремительно, что подставить руки было нереально. Водян сшиб его с ног, и повернув к себе, пару раз ударил по лицу. Павел вывернулся, но ощутил удары на спине – его рёбра снова затрещали. Водян был больше его раза в два, но совершенно не понимал, что своей силой может легко убить его. И Пашка уже мысленно готовился к этому – всё тело ныло, а удары сыпались и сыпались… как вдруг раздался треск, глухой вскрик, и следующий удар так и не долетел до места назначения. Вместо него обмякшее тело Водяна краем упало сверху, и Павел едва успел вытащить из-под этой кучи мяса руку. Рядом стоял ошеломлённый Хомяк с чайником в руке, которым и приложил обидчика.

– Беги отсюда, – просипел Пашка.

– А ты? А это кто?

– Здесь пожар!

Хомяк был сам в шоке от того, что видел и что сделал. Он выронил чайник; Водян же зашевелился и что-то промычал. Удара дешёвым чайником явно было недостаточно, чтобы надолго от него избавиться.