Из записной книжки

– Зачем вы это сделали? – спросил я, не понимая сути его шутки.

– Что же делать, – отвечал он, – молод был, глуп.

– И много вы навыпускали этих обязательств?

– Три. Одного мальчика да двух девочек!

P. S. Заговоривши ныне о Сенкевиче, скажу кстати, что после последнего романа из римского быта он занимается теперь польским героем Собесским, а затем намерен приняться за Наполеона I, которого хочет проследить в нескольких периодах жизни работою в несколько томов.

* * *

Кто-то написал, что наш покойный приятель Мачтет был одержим маниею преследования, – ему будто бы чудились везде не существовавшие опасности… Не знаю, что говорил и делал он такого, что подало повод к этому утверждению; я не слышал ничего подобного от этого талантливого, глубоко честного человека и помянул его здесь еще раз потому, что рассказ одного из друзей об его последних минутах и просьбах перед самою смертью «освободить от смертельной тоски» глубоко взволновал меня. Сравнительно малообразованный Леман и высокоинтеллигентный Мачтет, оба талантливые и в полном смысле слова порядочные, представляют два типа художников, перед свежими могилами которых ни клевета, ни насмешка не должны иметь места.

По поводу этих двух людей невольно приходит еще раз мысль о неумении представителей науки, искусства и литературы устраивать свои частные дела, распоряжаться деньгами, заботиться о нуждах старости.

Всем приходится сожалеть о том, что в школах учат только зарабатывать деньги и не преподают уменья удерживать их, не давать им часто совершенно непроизводительно проскакивать между пальцами; ученым, литераторам и художникам приходится терпеть от этого пробела еще больше, чем другим, так как, добродушные и безалаберные, они, зарабатывая немало и тратя без счета, в конце концов бывают не в состоянии сводить концы с концами и обеспечивать себя и свои семьи под старость.

Люди с мещанскими поползновениями, от королей биржи до мелких торговцев, относятся обыкновенно нехладнокровно к сетованиям художественной и литературной братии: почему именно ученые, литераторы, поэты и художники разных специальностей имеют привилегию интересничать своей нерасчетливостью и неряшеством в денежных делах, почему они не хотят подтянуться, стать под общий уровень?

Потому, отвечу я, что в данном случае, более чем в каком-либо другом, неуместно требовать соединения приятного с полезным; ремесло или искусство, – как угодно можно выразиться, – основанное на процессе творчества, захватывает всего человека без остатка, требует от него напряжения всех духовных сил! Люди, преданные творчеству, бывают от этого рассеянны, но они не сухи, не черствы, не узки мыслью, как, например, денежный народ; по натуре своей они наивны, экспансивны, безрассудно щедры и нерасчетливы. Не из притворства же они мало заботятся об одежде и обстановке, не считают праздников и работают 360 дней в году. Какой банкир или иной положительный человек при всех своих заботах и занятиях упустит завтрак или обед? А художники и люди науки сплошь и рядом позабывают о таких банальных необходимостях, даже прямо бывают не в состоянии отвлекаться для них от работы.

Конечно, если бы отрезать кончик носа от этой физиономии и приставить к другой, а верхнюю губу от той перенести на эту, то лицо вышло бы правильнее; но еще вопрос, вышло ли бы оно красиво? Если бы Александру Сергеевичу Пушкину придать расчетливости и уменья обращаться с деньгами, если бы при этом сбавить ему родовой спеси и задора, то было бы очень хорошо, но вопрос, был ли бы тогда Пушкин Пушкиным? А Некрасов, а Достоевский и другие, – как полезно было бы перетасовать их достоинства и недостатки, но спорно, было ли бы это к лучшему.

Когда я слышу рассуждения разумных средних людей на тему высокого заработка иных художников на разных поприщах, невольно вспоминаются слова Некрасова: «Чтоб одного возвеличить, борьба тысячи слабых уносит; даром ничто не дается, судьба жертв искупительных просит»[22]. Вспоминается и знаменитый ответ Фридриху II одного певца, которому король, выговаривая за требование неумеренной цены, сказал, что он и фельдмаршалам своим не платит таких денег: «Так пусть фельдмаршалы поют», – ответил тенор.

Все мысли, все чувства человека, занятого творчеством, полны одной идеей, борющейся с бесконечными потугами воображения, с одной стороны, и со стечением обстоятельств, благоприятных или неблагоприятных, – с другой.

Товар человека-творца темный, не то что сапог, булка или какое-либо иное произведение ремесленника, – для одного он стоит огромных денег, для другого цена ему грош. Эта неравность оценки вносит в жизнь и деятельность труженика ту неустойчивость, необеспеченность, которая доходит до отрицания пользы его существования и права на вознаграждение, так что клички «тунеядец» и «паразит» сплошь и рядом проследуют людей науки, искусства и литературы.

Художников слова и кисти особенно превозносят, ухаживают за ними, как за хорошенькими женщинами, когда они с именем, и обижают на все лады, когда они неизвестны, – и думать нечего заявлять о правах, потому что таковых им не полагается.

Немножко горько вспоминается мне, что я испытал раз большую бесцеремонность, когда был учеником Академии Художеств. Ко мне отнеслись с очень деликатною просьбою: нужно было сделать портрет с умиравшей старушки, не давая ей понять, что ее снимают, так как это дало бы ей подозрение насчет близости конца, которого она очень боялась… По той же причине нельзя было думать и о фотографии, тогда в комнатах еще и не работавшей. Чуть не со слезами упрашивал меня офицер не отказываться помочь ему в этом, и я согласился. Пришлось употребить хитрость, и мы уговорились, что я назовусь доктором и, расспрашивая, выслушивая, буду заносить в альбом дорогие для безутешного сына черты его старушки.

Чтобы легче было схитрить, поехали вечером; ехали что-то долго, не то на Петербургскую, не то на Выборгскую сторону, и вышли, наконец, у какого-то низкого подъезда, в низкую душную квартиру. И жутко, и совестно было: прибранная на постели больная в нарядном чепце и кофте видимо ждала облегчения от новоприбывшего врача-самозванца.

– Вот, мамаша, новый доктор приехал; вы не смотрите на то, что он молодой: он опытный, дайте ему хорошенько порасспросить и осмотреть себя, – слышу из прихожей, говорит офицер своей матери.

– Ох уж эти доктора, – брюзжит больная, – сколько их перебывало, а все толку нет…

– Ну полноте, полноте, мамаша… Пожалуйте, г. доктор.

Войдя, поздоровавшись, я увидел, что надобно будет действовать осторожно, – старушка хотя и слабая, но смотрит пытливо и подозрительно.

Я вынул альбом и стал расспрашивать и осматривать, а также потихоньку рисовать: пощупаю пульс – порисую, послушаю грудь – порисую, – словом, проделываю все то, что с нами проделывают доктора. Однако остерегаться все время того, чтобы моя каверза не открылась, стало до такой степени стеснительно и неприятно, что я хотел было отказаться под каким-нибудь предлогом и уйти, но потом посовестился и, пересиливши себя, сделал-таки недурной портрет, к которому пририсовал в другой комнате спинку кресла и кое-какие аксессуары.

– Какой он внимательный, как долго расспрашивал, – говорила старушка своим в это время, – совсем замучил меня!

Разумеется, работа, сделанная в таких условиях, не была шедевром, но в конце концов она довольно хорошо передавала черты старой дамы, и портрет вышел похож, так что я оказал серьезную услугу любвеобильному сыну.

При прощаньи он сунул мне в темной передней бумажку, которую я тоже сунул в карман, – оказался государственный кредитный билет зеленого цвета, т. е. трехрублевого достоинства.

– Почему вы раньше не уговорились о цене? – спрашивали меня.

– Совестно!

– Почему после не заявили претензии?

– Совестно!

Ни с каким фабрикантом, заводчиком или торговцем не обращаются так бесцеремонно, как с нами, потому что мы – люди бесправные и с нами можно поступать, как угодно, – высокомерие, капризы, «нраву не препятствуй» – всё должны переносить.

Типы того люда, с которыми художникам, отчасти и литераторам, приходится иметь дело, очень разнообразны, – от мелких любителей, желающих иметь «хорошенькую вещь не дороже ста рублей» – наиболее симпатичных, – до Кит-Китычей, не жалеющих тысяч, но требующих «учтивства» и покорности[23].

Вспоминаю милейшего Д., затаскивавшего меня обедать вместе с покойным Д. В. Григоровичем. Несмотря на упрашивания Г., я так и не пошел, только спросил после, хорош ли был обед. «Сумасшедше хорош, – ответил Д. В., – одни чашечки перигорских трюфелей, поставленные перед каждым, чего стоили, а ведь мы только ущипнули от них».

Об этом милом самодуре, нашумевшем по всей Европе, тот же неподражаемый рассказчик Д. В. Григорович приводил немало курьезов.

Один из них. Проигравши раз в один вечер около миллиона рублей, Д. встретил пришедшего навестить его Григоровича чуть не со слезами: «Я – изверг, я – злодей, я разорил семью», – вопиял он, забывая, конечно, что кое-какие заводы, вместе с еще кое-какою хурдой-мурдой стоили все-таки миллионов 20, если не 25. «На воздух, на воздух, мне душно!»

И приятели отправились проветриться на острова, причем из экономии уселись на империал омнибуса, а в первом же большом ресторане, в который они приткнулись, Д. подарил понравившейся ему арфистке 1000 рублей.

В нашей стране, чтобы художник, литератор или человек науки был вполне оценен, ему нужно умереть, – исключение составляют немногие, успевшие получить большую известность за границей; но, несмотря на всю заманчивость этой перспективы, люди, конечно, не торопятся пользоваться этой верной рекламой.

Только, говорю, когда большой талант преждевременно умрет, то сплетни и злословие оканчиваются и начинается самобичевание: «Как могло это случиться? Как можно было это допустить? Где же мы были?» Больно, тяжело читать теперь письма Пушкина, Достоевского и других, только и думавших, что о выходе из стесненных денежных обстоятельств, бившихся из-за насущного хлеба.

Пушкин еще сравнительно нуждался по-барски, а Достоевский до того бедствовал, что запирался от домашних, чтобы выжать из себя юмора рублей на 300, на 400, ровно настолько, чтобы не умереть с голода. Но едва он по-настоящему умер, как сочинения его стали давать по 50, 60, 80 тысяч рублей за издание. Не ирония ли это судьбы: безысходная нужда, дополняемая припадками нажитой в незаслуженной каторге падучей болезни, при жизни самого творца художественных созданий, – довольство, чуть не богатство для наследников, явившихся как нечто должное, вполне натуральное!

Интересно недавно открытое письмо Пушкина[24], в котором он откровенно отказывается от авторства известной нескромной пьесы, подозрение в котором так много навредило ему у дрянных людей, под защиту которых пришлось отдаться.

Светочи гигантов общественной деятельности бросают такие большие тени, что в них надолго устраиваются и подолгу отдыхают спутники и встречные, друзья и враги.

Изящный, отделанный стих – Пушкина! Смелая мысль, красивая фантазия – Пушкина! Непременно Пушкина, кого же, кроме него?

Как Александр Македонский на Востоке – везде он. Громкая легенда, чудесная постройка – все приписывается времени знаменитого «Искендера».

Такова царица Тамара на Кавказе: что ни руина, – то ее постройки, что ни сказка, – то о ней, об ее подвигах.

Таков и Петр Великий на нашем Севере, где множество свидетельств народного культа к его памяти: здесь дом, в котором он останавливался или который построил себе; там предмет, которым он заинтересовался, холм, на котором стоял, или камень, на котором обедал (?). Уж не знаю, правда ли, что царь обедал на камне, торчащем из воды Северной Двины, – предание, однако, настойчиво говорит так, несмотря на то, что плоский камень этот порядочно наклонен, – он мог, впрочем, наклониться уже «после обеда».

Давно я слышал от простолюдина о том, что в Архангельске, в домике Петра I, сохраняется между прочими интересными вещами, напоминающими о великом царе, лапоть, который он будто бы начал плести, но не доплел; всему, видишь, выучился, до всего дошел, а тут не хватило терпения, бросил работу, как слишком мудреную. Нужно было видеть лицо моего рассказчика-крестьянина, чтобы понять, как бережно нужно относиться к таким вещам, как этот недоплетенный лапоть, если только действительно он существовал не в одном воображении носителей и производителей лаптей.

О каких-либо вещах в домике Петра в Архангельске нет и помина теперь, и самый-то домик перенесен с того места, на котором царь построил его и жил в нем, на бульвар! Мало того, – так как домик загрязнился от времени, то вместо всякой реставрации его выбелили известкой, и выбелили основательно, снутри и снаружи, точно окунули в известку! Как, по чьему совету или капризу проделано над известною реликвиею такое варварство?

Мне сказали, что перенос домика (!) и его «обеление» произошло несколько лет тому назад в просвещенное губернаторство князя Г.

Заговорив о сохранении у нас памятников старины, приведу несколько примеров самого варварского обращения с ними, представляющих прямо вырывание страниц из истории, – ни больше ни меньше. Если не примут серьезных мер, скоро не только исчезнет вся деревянная Русь, но и каменные здания, не угодившие гостинодворскому вкусу малообразованных заправил, будут перекромсаны и разделаны, вроде той чудесной церкви древнего монастыря в Ростове Ярославском, в котором настоятель счистил фрески и покрыл его розовым стюком под мрамор, – суди его бог!

Мне очень хотелось побывать в знаменитом храме на мысе Пицунда, близ Сухума. Насколько это большая и почтенная древность, можно судить по тому, что в ней отбывал ссылку св. Иоанн Златоуст и что стены с остатками фресок внутри, как уверяют, уцелели от этого времени (?). Неудивительно, что снаружи на стенах росли деревья!

Фрески эти или, вернее, остатки их, главным образом, и привлекали меня. Чтобы добраться до них, я поехал в Ново-Афонский монастырь, к ведомству которого Пицундский храм был в последнее время причислен. Любезные монахи обещали приготовить лошадей и в разговоре не утерпели, чтобы не похвастать улучшениями, произведенными их отцами в старой святыне, лишь только они приняли ее в свое заведование. «Улучшения? Какие?» – «А с божьей помощью все привели в благоразумный вид, почистили, побелили». – «Где побелили?» – «Внутри, выбелили купол и стены». – «А с фресками что сделали?» – «Фрески, какие фрески? Никаких там не было. Это – что осталось кое-где грязное, пятнами? Так это почистили, прикрыли».

После этого объяснения я раздумал ехать в Пицунду.

В костромском Ипатьевском монастыре есть хоромы бояр Романовых, в какое именно время, кем выстроенные, неизвестно, но по всей вероятности, дававшие гостеприимство и Михаилу Федоровичу, и Алексею Михайловичу, приезжавшим в монастырь на богомолье. Предание говорит, что в этом именно доме спасались юноша – будущий царь – с матерью в Смутное время, когда они принуждены были укрываться за монастырскими стенами от бродивших по окрестностям шаек казаков и поляков.

Теперь палаты эти неузнаваемы, и мне объяснили, что в царствование императора Николая Павловича хоромы были подвергнуты архитектурной пытке какого-то инженерного полковника, которому было дано 10 000 рублей с приказанием «реставрировать». Все более или менее подверглось этой доморощенной реставрации, но особенно пострадало внутреннее убранство комнат, – теперь это – ряд покоев, совершенно пустых и бесхарактерных: одна клетушка выкрашена розовою краской, другая синей, третья зеленой и т. д., всеми цветами радуги.

Еще не могу помириться с исчезновением Коломенского дворца под Москвой. Долго стояла эта чудная постройка, никому не мешая, всех пленяя, и, с постоянными поправками и заменою сгнивших частей новыми, той же формы, рисунка и цвета, простояла бы и до сих пор. Нет, нужно было дать приказ «разобрать»! Легко сказать: разобрать! Вот уж можно сказать, не ведали, что творили! Сознание того, что такую прелесть, такое чудо, – как дворец этот называли, – совсем уничтожить стыдно, очевидно, было, потому что приказано было перед ломкой сделать точную модель со всех построек, – ту самую, что сохраняется теперь в Оружейной палате, – а также насадить по линиям фундамента дворца акации, составляющие теперь живые стены по всему пространству, прежде занятому зданиями.

Я не теряю надежды на то, что когда-нибудь дворец этот будет восстановлен по помянутой выше модели, так же как и по множеству сохранившихся снимков с него. Судя по некоторым, у меня имеющимся, дворец был из ряда вон интересным зданием или, вернее, группою зданий, так как главный характер его составляли всевозможные пристройки: родилась еще царевна – построена новая банька с мыленкою; стало тесно на царской кухне – для царевича построили новую кухоньку… Зала заседания царской думы была украшена большим золотым куполом, и, как говорят иностранцы, своеобразная роскошь и уютность покоев поражали посетителей.

Возобновление Коломенского дворца, которое, я уверен, рано или поздно состоится, дало бы толчок постройкам в народном стиле, вышедшим в последнее время из моды в Москве. Строят здания в стиле Ренессанс, готическом, даже мавританском, а старо-московского знать не хотят, чем совершенно обезличивают город.

Давно уже в интересе этого дела я хлопотал о том, чтобы Большой Кремлевский дворец был раскрашен по образцу теремов, что очень легко сделать, так как оконные наличники у обоих зданий одинаковы. Я имел случай сноситься по этому поводу с тогдашним помощником министра двора, просвещенным бароном Фредериксом, поручившим приехавшему в Москву чиновнику переговорить со мною по этому поводу. Однако доклад о деле не удостоился тогда утверждения.

Теперь, как я слышал, вопрос этот снова поднят, и есть надежда на его разрешение в утвердительном смысле, – Большой Кремлевский дворец, теперь имеющий казарменный вид, сделается необыкновенно красивым, и, конечно, такой пример увлечет многих богатых москвичей, как будто стыдящихся родного архитектурного стиля.

Как только он воротится к раскраске и облицовке кафлями, так облюбованными вашими предками, так Москва сделается самым оригинальным, старинным городом в свете, и наплыв богатых иностранных путешественников скажется десятками миллионов ежегодной платы за этот интерес, эту оригинальность.

Об этом предмете я поведу, впрочем, речь в другой раз; теперь скажу еще несколько слов о бывшем Коломенском дворце или, вернее, о соседних с ним постройках.

Царские покои соединялись крытым ходом с соседнею церковью Казанской богоматери, в которой также зачем-то понадобилось не восстановить, а сломать монументальное древнее крыльцо, замененное боковым под старину, – но Федот вышел не тот. Крытый ход из дворца вел в небольшой придел, в который царь входил незаметно от других и через большое слуховое окно слушал божественную службу.

Архитектура Казанской церкви внутри напоминает Успенский собор, – она тоже недавно реставрирована местными силами и средствами, – дешево, пестро, с цветными гирляндами современного вкуса.

У старой церкви Вознесения, что близ дворца, на самом берегу реки, тоже, очевидно, переделаны монументальные лестницы, ведущие в храм и покрытые железными листами по плоской крыше, вместо стрельчатки луковицей, которая тут, очевидно, была.

Царское место на церковной галерее с течением лет все больше и больше покрывается известью; я еще застал, казалось, следы прежней раскраски, но с тех пор известка на известку совершенно облепили это оригинальное кресло-трон. Царское сиденье возвышается над идеальным видом на Москву-реку и за ней лежащую окрестность, горизонт которой расстилается верст на 25–30. Так и представляешь себе Тишайшего царя Алексея Михайловича, после службы сидящего тут, кушающего просвирку и слушающего странников и богомольцев, сошедшихся из ближних и дальних мест, кто с дарами и приношениями, кто за милостынею.

Кремль в Москве

Говорят, что посетивший это место государь Николай Павлович, сидя на этом старом царском кресле, сказал императрице-супруге: «Вот мы ездим по заграницам в поисках за видами, а разве можно найти что-нибудь лучше такого местоположения…» Однако дворец, который император хотел тут построить, так и остался в проекте.

Вместо разобранного Коломенского дворца для Екатерины II начали было строить большой летний дворец в Царицыне, но справедливое чувство брезгливости не дало не только пожить ей там, но даже и кончить постройку. Говорят, что привезенная туда царица, увидя эти шутовские постройки, выразилась очень энергично: «Чтобы я стала жить в этой дыре!»

Стиль этого теперь заброшенного дворца тот самый, что в Петровском дворце, – экстра-балаганный. Поделом стоит теперь Царицынская постройка руиною, грустно глядящею темными оконными арками на посетителей и дачников этих мест.

Приятно думать, по крайней мере, что величайшее прегрешение, которое можно было совершить по части ломки и истребления памятников старины, не состоялось, – говорю о неудаче проекта сломки кремлевских стен и замене их разными зданиями утилитарного характера, вроде бывшего Сената, теперешнего окружного суда. Спасибо Екатерине за то, что она не приняла этого ужасного проекта и сохранила Москве Кремль.

О значении памятников старины, даже только со стороны чисто меркантильных интересов, я поговорю в другой раз.

Сноски

1

Робер (роббер) – круг игры в вист, состоящий из трех партий.

2

Ласса (Лхаса) – столица Тибета, резиденция далай-ламы и китайского губернатора.

3

Перед началом экспедиции Пржевальского… – здесь имеется в виду третье путешествие Н. М. Пржевальского (1879–1880), когда он, не достигнув Лхасы, должен был возвратиться вследствие враждебного настроения населения.

4

Остен-Сакен Федор Романович (1832–1910) – русский государственный деятель и путешественник.

5

Ладак – провинция Кашмира.

6

Сикким – небольшое индо-британское вассальное государство на границе Тибета.

Томлонга (Тамлонг) – столица Сиккима.

7

Полиандрия – многомужество, пережиточная форма группового брака, при которой женщина имеет несколько мужей, приходящихся друг другу братьями.

8

Знаменитый английский ученый Гукер… – имеется в виду Джозеф Долтон Гукер (1817–1911), известный ботаник, совершивший большое количество путешествий.

9

Леман Юрий Яковлевич (1834–1901) – художник-портретист, член комитета «Общества взаимного вспоможения и благотворительности русских художников в Париже».

10

Гун Карл Федорович (1830–1877) – профессор исторической и портретной живописи.

11

…светописного заведения Лежена… (бывшего Левицкого)… – имеется в виду фотографическое ателье в Париже, основанное знаменитым русским фотографом-художником Сергеем Львовичем Левицким (1819–1898).

12

Императрица Евгения – Евгения Монтихо (1826–1920), рожд. графиня Тиба, жена императора Франции Наполеона III (была императрицей в 1853–1870 гг.).

13

ни много ни мало! (фр.).

14

отпечаток (фр.).

15

прекрасная Франция (фр.).

16

…певицы г-жи В.… – имеется в виду Полина Виардо-Гарсиа (1821–1910).

17

…гениальной и захватывающей игры Рубинштейна… – Антон Григорьевич Рубинштейн (1829–1894) гастролировал в Париже с Русским музыкальным обществом в январе-феврале 1864 г.

18

этими дамами (фр.).

19

Нарышкин Василий Львович (1841–1906) – секретарь русского посольства в Париже в 60–70-х гг. XIX в.

20

Генрик Сенкевич (1846–1916) – польский писатель.

21

…При известии о смерти литератора Мачтета… – Григорий Александрович Мачтет (1852–1901) – русский писатель-народник.

22

«Чтоб одного возвеличить, борьба…» – цитата из стихотворения Некрасова «В больнице» (1855).

23

…до Кит-Китычей, не жалеющих тысяч, но требующих «учтивства»… – имеется в виду персонаж пьес Островского «В чужом пиру похмелье» и «Тяжелые дни» Тит Титыч Брусков.

24

Интересно недавно открытое письмо Пушкина… – имеется в виду письмо А. С. Пушкина к П. А. Вяземскому от 1 сентября 1828 г., в котором он отказывается от авторства «Гавриилиады».