Ведьмина внучка

Тревожное письмо

Тем летом из Деулина пришло письмо, прочитав которое, Рита с мамой не на шутку встревожились. Письмо было странным, словно в нём недоговаривалось о чём–то главном, о чём хотела и не могла сказать Антонида. Так и не сказала, о чём…

«Здравствуйте, племяшка Верочка и внучка Рита. Как вы живёте, Верочка здорова ли, у Риточки как дела? У меня всё как всегда, ни хорошо ни плохо, живу как все живут. Скотина присмотрена, куры несутся, огород кормит, вроде и хорошо всё, а места себе не нахожу.

Со здоровьем тож беда, с самой весны неможется. Спина ломит, ровно зуб больной, и не выдернешь. Тяжело мне стало воду с колодца таскать, навоз убирать… Сил совсем не стало, помирать пора. Ране-то я с хозяйством шутя управлялась, ворочала как мужик и ничего мне не делалось, а таперича невмоготу. Одна-то не справляюсь, а помощников не допросишься. Женюрка не ездит почти, редко кады заглянет. А и приедет – за работу ухватится, с матерью не посидит, не поговорит. И не спрашивает, как я одна-то здеся… Олька ейная и вовсе баушку не вспоминает. Вырастила я её, теперь – зачем ей нужна? Считай два года у меня не была, всё собирается, да всё ей нековды.

Галя девочку родила весной, Леночкой назвали, как маму мою. В память, значица. Через год, говорит, привезёт, а я боюся – не доживу, не увижу внученьку мою.

Колька весной цельных две недели жил. Сарайку новую поставил, крыльцо поправил, забор починил. Свалился у меня забор-то. Дак он его поднял, стоит забор-от. И с огородом мне помог, лошадь совхозную привёл, лошадью вспахали да с назьмом (прим.: с перемешанным с соломой навозом) перепахали. Земелька будто пуховая стала! Чай, богато картоха уродится, едоков-то многонько.

А как уехал Колька-то, я одна осталася, и вроде ладно всё, а сердце давит. Камень будто на ём лежит. Давит и давит, не отпущает. И боязно чегой-то, а чего боюсь – сама не знаю.

Вы бы приехали, меня попроведали, тошно одной-то. Можить, я обидела вас чем, дак простите, не держите зла. Оно тяжёлое, зло-то. Коли его долго держишь, оно в тебя войдёт. Тяжело с им жить-то.

Остаюсь – баушка Тоня. Целую крепко. Жду в гости».

– Надо ехать, – сказала матери Рита. – Я заявление напишу на работе. За свой счет.

И оформив три недели отпуска, поехала в Антониде в Деулино.

Посиделки

– Посиди со мной, внученька, – попросила Антонида Риту после жарких объятий, поцелуев и слёз, хлынувших от радости у обеих. – Сядем рядком да поговорим ладком…

Рита вспомнила Женькины «страшилки» про то, как мать садилась с ней рядом и пила из неё жизнь – и прыснула. Вот же дурная Женька! Такого напридумывала – Лавкрафт отдыхает, куда ему до Женьки! Вот это сюжет…

Рита уселась рядом с бабушкой на старом диване с истёртыми матерчатыми валиками и с наслаждением вытянула уставшие за день ноги. Диван жалобно скрипнул. Давно надо новый купить. В Рязани, в мебельном, есть, наверное. Рита выберет самый красивый, раскладной, с высокой спинкой. Найдёт машину и привезёт бабушке Тоне новый диван. Если уж её дети ей до сих пор не купили. Вот она обрадуется! Всех соседей позовёт посидеть – на новом диване…

– И не думай даже! Диван хороший, крепкий, на мой век хватит, – сказала Антонида и улыбнулась. – Чего глаза таращишь? Я все твои думки наперёд знаю, всю тебя вижу… Вот ты села на диван-то – и хорошо тебе стало, и думается о хорошем. Хорошо ведь? Скажи, хорошо тебе со мной? – заглядывая Рите в глаза, спросила Антонида.

– Хорошо, – призналась Рита. Ей и вправду было уютно и тепло сидеть бок о бок с бабушкой Тоней, и удивительно легко на душе..

– То-то, что хорошо! А ты его выкинуть хочешь! Да не смотри, не смотри, сказано тебе – наскрозь вижу, что в твоей голове деется. Ты эти думки брось. К вещам как к людям привыкаешь, и расставаться с ними жалко. Других таких уж не будет. Диван этот тебя ещё махонькой помнит, как же можно его выбросить? Вот умру, тады хоть всё выносите, всю избу! – Антонида смахнула со щеки слезу.

– Ну что ты, ба, не надо! Ты лучше живи, – всхлипнула Рита, и почувствовав на плечах тёплую бабушкину руку, приникла к ней, повторяя сквозь хлынувшие слёзы: «Ты живи, ба! Ты одна у меня осталась, бабушка Полина умерла, а если и ты умрёшь, как я без тебя буду? Не умирай! Поживи ещё, ладно? – вцепившись в бабушкин фартук, повторяла Рита.

– Поживу ишшо, не реви – вздохнула Антонида. – До зимы доживу, а там видно будет.

Панский сад

– А зимой я тебя в Москву заберу. У нас поживёшь, а летом опять сюда приедешь, хочешь? – предложила Рита. Затаив дыхание, ждала, что ответит Антонида. Вот будет здорово, если согласится! Они с мамой давно хотели взять её к себе. Раз детям родным не нужна…

Всю долгую зиму они жили бы втроём, и баба Тоня рассказывала бы Рите о своём детстве и о своей сестре Поле – родной Ритиной бабушке, которой давно нет в живых. О том, как они жили в деревне до революции 1917 года, как ходили собирать яблоки в панский сад… Большой был сад, богатый. За работу пан платил щедро, и весь день можно было есть яблоки, да за пазуху набрать. Пан не неволил детей работой. Если уставали – отпускал домой, щедро наделив яблоками. А тех, кто оставался, кормил сытным обедом. В сад приезжала подвода, и дети, похватав ложки и миски, с аппетитом хлебали наваристые щи с мясом, а после пили молоко от панских коров – пенистое, жирное, свежего удоя. Молоко заедали ржаным душистым хлебом…

Рита слышала о панском саду от своей родной бабушки, но Полина была тогда совсем маленькой и мало что помнила. Сада давно нет, вырубили, на месте сада теперь совхозный выгон. Там до сих пор растут старые, с узловатыми ветвями, яблоньки-дички, потомки панских роскошных, раскидистых красавиц-яблонь, кормивших детвору сладкими сочными яблоками.

– Ишь, замерла! Ждёшь, что соглашуся? – перебила её мысли Антонида. – И не ждите, не поеду! Скотину как бросить? Корову, кур, овец тож… Пропадут одне-то, их кормить-поить надыть – вздохнула Антонида. – У Женьки можно было бы, и ездить близко. Соседка Милку доила бы, а я через день ездила… Ездила бы черед день, а Милку Валюха доила бы, – мечтательно повторила Антонида. И тут же сжала губы в ниточку и сразу стала чужой.

– Да как с ней жить, с Женькой-то? – расходясь, повысила голос Антонида. – Она свою Ольку поедом ест – не так живёшь, не то делаешь, не то купила, не так сварила. И меня бы всю зиму грызла! Злая она, Женька–то. Всё Гальку с Колькой ругает. Колька пьяница у ей выходит, а Галька белоручка да лентяйка. Все у неё плохие, она одна хорошая… Тьфу! – в сердцах плюнула Тоня. – Не поеду ни к кому. Николай приедет, дров наколет, перезимую как-нибудь.

Бабушкины страхи

– Знаешь, чего боюся? – Антонида придвинулась к Рите, и Рита увидела её глаза – совсем близко: правый карий, левый серый. Рита обняла бабушку за плечи, прижала к себе.

– Умереть боюсь одна, – выдохнула Антонида в Ритино ухо. И зашептала жарким шёпотом. – Крыша плохая стала совсем, Колька подпорки поставил… А зимой снегу навалит, не выдержит крыша-то, придавит меня тута. Так и помру одна, света не увижу. – Антонида вздохнула длинно, по–деревенски: «О-хо-хонюшки! Вспоминать меня будешь ли? Олька-то, внучка родная, баушку забыла, а ить я её в коляске катала, творожком кормила, молочком парным поила. Вот как бывает. Выросла – не нужна бабушка стала.

А с Полькой мы девчонками ой как дружили, водой не разольёшь. Жизнь развела-разделила… А ты на Польку-то похожа, и лицом, и характером. И улыбка Полькина у тебя. В нашу, значица, родню пошла, не то что моя Женька.

Подарок

Рита зарделась от бабы Тониных слов, от того, что похожа на свою бабушку, от того, что Тоня её любит. Ей стало необыкновенно хорошо. Сидеть бы так долго–долго – в обнимку с бабушкой Тоней на старом диване! Что там сочиняла глупая Женька про то, как мать забирала у неё силы. У Риты всё наоборот, посидела с бабушкой – и будто бы силы прибавилось! Рита радостно ощущала в себе эту молодую, упругую, звенящую как тугой мяч, переполняющую её – силу. Могучую и обманчиво спокойную. Сила была послушна, подчинялась своей хозяйке, окрыляла неведомым, не испытанным ещё восторгом и радостью обладания. Рита засмеялась – так ей стало хорошо, так сладко было чувствовать в себе это – новое, неведомое, принадлежащее ей одной, подвластное ей одной.

– Ба, а Женька говорила, что ты колдунья – брякнула Рита и испугалась: вот сейчас Антонида на неё обидится, и ощущение неведомой силы исчезнет, как не было. Но сила не исчезла. А бабушка Тоня не обиделась.

– Како тако колдовство? Болтают люди. Языки у их без костей, вот и мелют…

– Так ведь вся деревня «мелет» – осмелев, сказала Рита.

– А ты не верь. Знаешь ведь, сказки это. А людям рты не заткнешь. Пусть себе говорят, глядишь, и договорятся до чего… Доболтаются оне, помяни моё слово.

– А меня научишь? Научи, ба! – с замирающим сердцем попросила Рита, и Антонида рассмеялась.

– Дак чему ж тебя учить-то? Захоти – оно и будет. Вот и всё учение.

Рита вдруг вспомнила, как в детстве мечтала о велосипеде – двухколёсном, со сверкающими спицами и кожаным чёрным седлом. Рита очень хотела, чтобы ей подарили такой. Очень-очень! Но велосипед ей так и не купили, не на что было. А она так ждала… Ложилась в постель и представляла, как едет на новеньком велосипеде. Засыпала – и видела его во сне.

Рита усмехнулась. Одного хотения мало. А бабушка с ней как с маленькой разговаривает.

– Как это – захотеть? Просто захотеть и всё? – усомнилась Рита.

– Ну, не просто… Надо, чтоб внутри тебя хотелось, а не в голове. – Бабушка постучала согнутым пальцем по Ритиному лбу. – Чтоб хотеть, сила нужна, а сила – она не в кажном человеке есть. Иной тужится-старается, а сделать ничего не может, себя только исказнит, истревожит злобой. А зло в себе держать нельзя – иссосёт оно, иссушит, обессилит… Опасное оно, зло-то. Обиду если отомстить не можешь – простить надо, забыть. Вот говорят «не держи зла»… Не зря говорят!

– Ну конечно! И как она сразу не догадалась? Нет никакого колдовства, надо просто сильно-сильно захотеть, а если сама не можешь – силу возьми, попроси, призови… Рите не надо звать – ей хватит, у неё есть. Бабушка дала. Подарок подарила.

Рита больше не станет обижаться на Женьку. Женька просто ненормальная. Выдумать такое про свою мать может только сумасшедшая, которой место в лечебнице для душевнобольных. Там ей и место!

Рите вдруг захотелось, чтобы было – так. Не в голове, где-то внутри неё захотелось. Она согласилась – с самой собой, и на душе стало легко, словно она приняла единственно верное решение

Вечерняя пастораль

От этих мыслей Рите стало спокойно, словно кто–то незримый пообещал ей свою защиту и покровительство. Рите не нужно ничьё покровительство, у неё есть Майрбек, этого вполне достаточно, Майрбека ей хватает с лихвой, – усмехнулась Рита. А то, что она в себе ощущала – растворится в ней, соединится с ней, станет частью её самой. Надо только привыкнуть и… научиться этим пользоваться.

А бабушка Тоня будет жить ещё долго. Придёт и пройдёт зима, растает снег, на проталинках вылезут из озябшей, продрогшей земли пушистые солнышки мать-и-мачехи, и бабушка их увидит. Рита знала точно – увидит. Доживет до весны, успеет порадоваться солнечному доброму теплу, высокому небу и молодой траве. А когда придёт её последний час, освободится от земных забот и тихо уснёт…

Она будет жить в Ритином сердце, как живёт в нём её родная бабушка Полина, и дедушка, которого Рита никогда не видела, но который – тоже в ней, они с бабушкой вместе… Просто надо помнить о них, не забывать – и тогда они не уйдут…Рита их никогда не отпустит. Никогда.

– Ох, Ритка, Ритка… До чего ж ты на Польку похожа! Померещилось мне, будто бы это она со мной рядом сидит, молодая будто… Засиделись мы с тобой, а огурцы–то не политы. И скотину надо иттить встречать.

– Ты сиди, ба. Я сама! – Рита сорвалась с места. И пока они с Антонидой возились в огороде, загоняли в хлев овец, доили Милку и спускали в подпол тяжёлые трёхлитровые банки с парным молоком (Милка давала шесть литров жирного как сливки молока, на зависть всему Деулину) – всё время ощущала в себе прилив сил и тихую, светлую радость, до краёв наполнившую сердце и хлынувшую через край, как Милкино густое молоко, когда бабушка наклонит подойник.

В хлеву пахло овцами, свежей соломой и парным молоком. Освобождённая от шести литров молока, Милка благодарно мычала, благодарила хозяйку за вечернее угощение – ведёрную бадейку со всякой вкусной всячиной. Здесь и кусочки хлеба, и дольки ароматных яблок, и ломтики свеклы… Все эти деликатесы спрятаны в густой тепловатой похлёбке, которую так любит Милка и которую хозяйка варит для своей любимицы каждый вечер.

Ведро, в котором варилась Милкина мучная затируха, Тоня остужала в бочке с дождевой водой, чтобы Милка не обожгла язык, жадно глотая подсоленное, вкусно пахнущее варево.

Рита радовалась, слушая, как мычит счастливая Милка – хозяйка встретила её из стада, угостила кусочком ржаного хлеба, щедро натёртым солью. Подоила, накормила, ублажила, солому постелила свежую, а старую убрала. Чисто в хлеву, тепло, спокойно… Овцы блеют успокоенно – их тоже угостили хлебной пахучей корочкой, накормили, слово ласковое сказали, почесали крепкие гладкие лбы, которые они вперебой подставляли под Антонидины руки. Добрые руки, добрые слова, свежая вода, доброе угощение…Это любой поймёт – и собака, и лошадь, и скотина… И человек.

Милка ложится на свежую солому и шумно вздыхает. Охваченная невыразимой нежностью, Рита целует её в тёплый лоб. Бабушка смеется: «Ты и спать с ней ляг, раз цалуешься. Чай, не с кем цаловаться-то? Ложись, что смотришь? Ложись с ей рядом на солому и спи».

– Спокойной ночи, Милка! Спокойной ночи всем…

Легли и Рита с Антонидой, переделав все вечерние дела, вымыв подойник и выполоскав марлевую тряпицу, через которую процеживают молоко. Уже засыпая, Рита сонно пробормотала, то ли наяву, то ли уже во сне продолжая начатый днём разговор:

– Всё равно я тебя в Москву заберу. Потом, когда сама захочешь. Женьке не отдам, с нами будешь жить, места хватит… А Женька правду говорила? Ба, ты и вправду колдовать умеешь?

– Дак зачем колдовать? Захоти – оно и будет так, вот и весь секрет, – отозвалась с печи Антонида.

– Ба, ты говорила уже… Я серьезно спрашиваю, а ты всё шутишь. Я когда маленькая была, велосипед хотела – сильно-сильно! А мне куклу подарили. Я плакала…

– Видать, не так хотела, или не то. Сердцем куклу хотела, а об лисапеде головой думала…

Рита тогда мечтала о кукле Барби, у всех есть, а у неё нет. Но велосипед она хотела больше. Или всё-таки куклу? – Рита вспомнила свои детские терзания – велосипед или Барби, Барби или велосипед, то и другое ей не подарят, то и другое невозможно… Бабушка угадала!

– Ба! Ты смеешься надо мной, да? – догадалась Рита.

– Конечно, смеюсь, а ты думала, правду говорю? Ишь чаво удумала, колдовать научи! Придумала тожа… Спи, неугомонная. Утром в четыре подыму, корову в стадо провожать, вот над ней и поколдуешь… Ежели не встанешь, водой колодезной оболью, так и знай. Баушку родную ведьмой объявила, хворостиной бы тебя за это отходить!

«А вот и неправда, ты не шутишь. Ты меня уже научила, подарила…» – Рита не успела додумать эту мысль, провалилась в сладкий, пахнущий цветками зверобоя и лесной мятой, мохнатый как овечьи бока, душистый сон…

Проснулась, когда бабушка уже растапливала печку, гремела ухватом. В четыре она её не подняла, пожалела. И водой не поливала, пошутила. «Надо просто захотеть!» – сказала себе Рита и счастливо рассмеялась. Впереди у неё две недели деревенской неспешной жизни. Они с бабушкой Тоней сходят за грибами в дальний лес, поедут на пасеку за мёдом… И каждый вечер, отдыхая от дневных трудов, будут сидеть на старом бабушкином диване и вспоминать бабушкино детство…

Антонида умерла в апреле, пережив зиму, как и обещала Рите. И навсегда осталась в Ритином сердце: тонкие лучики морщинок вокруг глаз. Добрые и тёплые руки. Светлая улыбка. А в глазах – правом карем и левом сером – любовь…

Глава 13. Кто-то незримый

Каллимах из Коринфа

На кладбище было солнечно и заметно пригревало. Словно кто–то незримый, заботясь о людях, которые спали здесь вечным сном, наполнил их последний дом тихой радостью и светлым покоем. Кругом росли высокие раскидистые берёзы. Их крепкие стволы цвета белого шёлка поднимались в небо, словно гигантские колонны античного древнего храма, и там, в вышине, увенчивались резными прозрачно-зелеными капителями листвы.

Коринфские, – мгновенно определила Рита. Зачёт по истории искусств она чуть было не провалила, но ухитрилась сдать. В Ритиной бедной голове непостижимым образом уместились все тринадцать томов Малой истории искусств под редакцией А.М. Кантора (двадцать семь томов Большой – не уместились). Коринфский архитектурный ордер – один из трёх греческих архитектурных ордеров – известен как вариант ионического ордера, более насыщенный декором: колоколообразная капитель с двумя рядами стилизованных листьев аканта (восемь нижних, помещённых над астрагалом, и восемь верхних); абака с вогнутыми сторонами; лилейки из цветков и розеток…– вспоминала Рита.

Коринфский ордер изобрёл скульптор Каллимах из Коринфа (отсюда и название), живший во второй половине пятого века до нашей эры. Об этом рассказывает древняя легенда: прогуливаясь по кладбищу, Каллимах увидел на могиле недавно умершей девочки принесённую кормилицей корзину с её вещами, которую оплели листья буйно растущего аканта. Эта корзина и стала прообразом капители нового ордера – коринфского, а сам ордер назвали девичьим, в противоположность дорическому (символизирует аскетичность зрелого мужчины) и ионическому (повторяет характерную прическу греческих женщин).

Лезет же в голову всякая всячина! Обыкновенные берёзы… Или необыкновенные? – Рита запрокинула голову, любуясь представшим перед ней древним храмом. История искусств говорила о такой архитектуре как о далёком прошлом, а вот же она – настоящая!

Сквозь зелёный причудливый узор листвы голубело июньское небо и просверкивали солнечные лучи. Весело и звонко перекликались невидимые птицы (а может, это пели ангелы?). В розовом цветке шиповника деловито копошилась янтарно–жёлтая пчёла, раздвигала мохнатыми лапками лепестки, добираясь до сладкого нектара. Рита засмотрелась на пчелу, на игру света в изумрудной листве, испытывая незнакомое чувство светлой грусти…

Царевишна– королевишна и забор

Рита приехала в Деулино вечером. И долго стояла у бабыТониного дома, обхватив руками зелёный штакетник. Они красили его вдвоём с бабушкой прошлым летом – в два слоя, как хотела Антонида, и им не хватило краски. То есть, краски хватило на забор, а на калитку и ворота почти не осталось. Находчивая Рита вылила остатки зеленой краски в банку со старыми белилами, найденную ею на чердаке. Рита плеснула в банку олифы – белила были старые, густые, забытые когда-то Николаем и пролежавшие лет пять. Николай красил ими рамы, вот и остались… И хорошо, что остались!

Краска получилась светлая, и вышло красиво: тёмно-зеленый забор и светлая калитка. Воодушевившись, Рита докрасила ворота и остатками новой, так удачно изобретённой ею краски, прошлась вдоль забора, мазнув по верхушке каждой штакетины. Забор получился нарядный – двухцветный, и Антониде «глянулся».

– Не было бы счастья, да несчастье помогло! – смеялась Антонида, обнимая усталую Риту. – Умучилась? В сарайку иди, платье сымай. Водой из бочки обольёшься и вся усталость с тебя сойдёт, по третьему разу красить возьмёшься…

– Ба, она холодная, из бочки-то. Ты мне в печке вскипяти, я из печки обольюсь.

Бани у Антониды не было, так и мылась – в сенях, в корыте, согревая пару вёдер воды, а летом обходилась дождевой, из большой железной бочки, привезенной Николаем. Во время дождя вода сливалась с крыши и стекала по жёлобу прямёхонько в бочку. Колодезной водой грядки поливать нельзя, вредно. А людям колодезная вода на пользу, дождевая на забаву, объяснила Антонида Рите и подтолкнула в спину:

– Иди, иди… Дитятко малое, воду ей скипяти! Ольке не кипятила небось, сызмальства холодной мылась, и ничего с ней не сделалось, выросла. Чай не колодезная вода, дождевая. Ты колодезной-то не выдержишь, городская ты…

– Это я городская? Это я – не выдержу?! Давай, тащи колодезную, – распорядилась Рита.

– Ишь быстрая какая, ташши… И не стыдно, баушка ей воду таскать будет, а она как королевишна!

Рита представила «царевишну–королевишну», принимающую душ из дождевой бочки в бабушкином щелястом сарайчике. Расшитые алмазами и жемчугами одежды аккуратно сложены на лавке, здесь же приткнута корона и позолоченные туфельки. Царевна стоит «солдатиком», прижав к бокам руки и обмирая под водопадом холодной воды, а царевнина бабушка ворчит на неё, называя никудышной и непутёвой. Царевна, стуча зубами, второпях напяливает на себя платье с жемчугами и, нашарив босыми ногами туфли, выскакивает из сарая вон – на солнышке погреться.

«Ха-ха-ха!» – хохочет-заливается Рита, и подхватив вёдра, несётся вихрем к колодцу.

– Коромысла возьми, непутёвая! – кричит ей вслед Антонида.

– Я так донесу, я на коромыслах не умею, – отзывается Рита.

Рита улыбнулась, вспомнив, как радовалась Антонида, как гордилась перед соседями необыкновенным забором и светлой калиткой. Вот бы вышла бабушка Тоня во двор, увидела Риту, ахнула, захлопотала, бросилась в избу – печь разжигать, гостью накормить–угостить, да с дороги спать уложить…

Нет больше бабы Тони, и никто её не встретит. Не накормит. Не расспросит, как она живёт с Майрбеком, который теперь – Ритин законный муж, никто не отнимет, да и сам не уйдёт. Не всё, конечно, у них с мужем гладко, да у кого оно бывает – гладко-то? Майрбек непредсказуем: горяч, вспыльчив. Рита – мужу под стать, сама словно огонь, вспыхнет – не погасишь. Покорная жена из неё не получилась.

– Ты моя ошибка, а за ошибки приходится платить. Я заплатил свободой. Может, ты наконец остановишься, женщина? – в сердцах выговаривал жене Майрбек.

– Сочувствую, но помочь ничем не могу, не на ту нарвался, – откликалась «отзывчивая» Рита.

После бурного выяснения отношений они оба отступаются друг от друга, хмуря брови и бросая сердитые взгляды. И оба знают, что никуда им друг от друга не деться – они уже не смогут порознь: пробовали уже, и у них не получилось. И поняв это, хохочут-заливаются, уткнувшись друг в друга лбами, как два упрямых барана.

– Ва (послушайте), люди! На ком я женился? Брал малейк (ангелочек), получил шейтан! Чапильги (пироги с брынзой) печь не умеет, говорит, сам пеки. Я за неё должен печь, ва!

Рита отворачивается, пряча от мужа улыбку, которую она уже не в силах сдерживать. Майрбек сильными руками берет её за плечи, бесцеремонно разворачивает и, не в силах больше сдерживаться, целует в улыбающиеся губы, отмечая попутно, какие они прохладные, шелковисто–нежные, пахнущие лесной земляникой. «Малейк мой, ангел мой… Остопарлах (ингушск.: возглас удивления у мужчин), на ком я женился!» – И слышал в ответ нежное: «Сам выбирал, смотреть надо было».

Заходящее солнце

Риту никто не встретил… Николай и Галина, её двоюродные дядя и тётя, не знают, что она приехала. А зачем им знать? Она ведь не к ним приехала.

На Антонидиной калитке красовался новенький блестящий замок – не войдёшь. Но был ещё лаз в штакетнике, о котором теперешние хозяева дома не знали, иначе бы покрепче прибили две висящие на одном гвозде штакетины. Это был её секретный лаз. С торжествующей улыбкой Рита раздвинула доски и пролезла во двор. И долго сидела на крыльце знакомого до последнего брёвнышка дома, который уже не принадлежат бабе Тоне, и Риту здесь никто не ждал. Заходящее солнце лежало на ступенях золотой дорожкой, доски были тёплыми, и от этого Рите стало вдруг хорошо и уютно, словно Антонида сидела с ней рядом и согревала её своим теплом.

– Бабы Тонина душа прилетела! – подумала неверующая Рита, поверив безоглядно и сразу – в то, что после смерти остаётся душа, и где-то во Вселенной существует Тот Свет, и Господь Бог. Значит, и бабушка Тоня где-то есть. Существует…

– Ба, где же ты теперь? – тихо спросила Рита. – Как же ты без дома?.. Или тебе не нужен дом, у тебя есть другой? А этот? А я?

В дом войти не получилось – на двери висел замок. Антонида никогда не вешала, даже когда отлучалась, даже когда уезжала!

– Здравствуй, – сказала Рита дому, погладила тёплые доски крыльца и, не выдержав, прижалась к ним щекой. – Знаешь, они меня даже на похороны не позвали, через месяц только написали, – всхлипнула Рита. – Испугались, что я с мужем приеду, не любят они его, и меня не любят… Я бабушке привет от тебя передам, скажу, что ты её помнишь, что у тебя всё хорошо. Забор нарядный, окошки занавешены, чтоб не заглядывал никто, замок вот – новенький…