На другом берегу

Ни в чём отказа не знала! Захотела – и поступила в очную аспирантуру. А муж на двух работах вкалывал! Захотела – и получила второе высшее. И диплом переводчика – будьте–нате! Илья ни разу её не упрекнул, он гордился успехами жены, хвастался друзьям. И работать не заставлял – сама захотела!

Марина, на хрупких плечах которой лежало домашнее хозяйство (мама с её больным сердцем и второй группой инвалидности, хотя давно бы надо первую, – мама была не в счёт), видела, что заработков Ильи хватает лишь на то, чтобы сводить концы с концами. Мамина пенсия в расчёт не бралась – почти вся она уходила на лекарства. Разве Илья заслуживает такой вот жизни – от получки до получки? И Марина работала, не жалуясь на постоянную, ставшую уже привычной усталость, и в их доме никогда не было недостатка в деньгах.

Он не заставлял её работать – денег в их доме всегда было достаточно! Она сама захотела. Захотела – пусть работает. О том, как нечаянно выболтал прилипчивой двадцатилетней Катеньке про дочку, целиком свалив её болезнь на жену, Илья старался не вспоминать. Ну, выпили, понятное дело. Сам не помнил, что говорил. А Катенька – хитренькая лисичка – всё выспросила и пообещала, что никому не расскажет. Понимала, что тогда ей Ильи не видать. И вот – никому. Только Марине. Виновнице, так сказать, торжества.

Но Марина–то какова! Другая бы заплакала, а эта: не нравится – никто тебя не держит! Ну, что ж, у него тоже есть гордость, и он такого не стерпит. Соберёт рюкзак – и до свидания. А она ещё будет умолять его остаться. На коленях ползать будет…

Это он зря. Марина никогда и ни перед кем на коленях не ползала. И умолять его не собиралась. – «Тебе вещи помочь собрать, или сам справишься?» – сказала Марина остолбеневшему Илье. Она говорила спокойным доброжелательным тоном, но на Илью словно плеснули кипятком.

Через минуту он бестолково метался по квартире, собирая вещи. «А ты чего сидишь, как в гостях? – бросил на ходу Марине. – Бери чемодан, собирай вещи. Да аккуратно складывай, не пихай!». – И Марина складывала, тщательно расправляя на сгибах, его рубашки, свитера, костюмы… Марина сама покупала мужу одежду, и Илья всегда был одет красиво и стильно. Креативно, как оценили сотрудники у него на работе – и Илья был польщён. И гордился женой…

Чемодан уже был полон, и Марина взяла второй. На одной из рубашек была оторвана пуговица, и Марина, извинительно улыбнувшись мужу – «Я сейчас, я быстро!» – взялась за иголку, не замечая удивлённых глаз Ильи.

Марина «вошла во вкус»… Притащив из ванной стремянку, сняла со стены старинные часы с тяжелым маятником и двумя бронзовыми гирьками в форме шишек на бронзовых же длинных цепях. Часы в дом принёс Илья – на Новый год.

– Бронза. Антиквариат! – с гордостью объявил жене Илья. – Представляешь, какой–то идиот сдал в комиссионный. А они – идут!

Часы не просто шли: они отбивали каждый час – громко и торжественно. И Марина, просыпавшаяся каждый час, думала, что тот, кто отнёс их в комиссионку, вовсе не был идиотом…

Анечке очень нравились папины часы, и маятник, ходивший за стеклом – туда–сюда, туда–сюда! И бронзовые шишечки–гирьки. А когда часы принимались громко отбивать время, девочка запрокидывала светловолосую головку и заразительно смеялась, и Марина с Ильёй смеялись вместе с ней.

Часы в чемодан не помещались, и их пришлось упаковать отдельно. Так. Что там ещё? – оглядевшись, Марина сняла со стены увесистые гантели (нет, всё–таки они для неё слишком тяжелые, а вот Илье – в самый раз!). Улыбнувшись Илье одной из своих самых обольстительных улыбок, Марина сунула гантели в чемодан и, прижав коленкой, затянула тугие ремни. Илье вдруг захотелось схватить её за голые коленки и сгрести в охапку, и он едва пересилил себя.

– Мариночка, ну зачем ты… Я же так, пошутил неудачно, я же не всерьёз! – попытался остановить жену Илья. – И с чемоданом пошутил… Он же неподъёмный!

Марина с улыбкой подняла оба чемодана (и впрямь неподъёмные) и сделала несколько шагов к дверям (не зря она занималась с гантелями и кольцами!). Поставив чемоданы на пол, Марина настежь распахнула входную дверь: «Кало таксиди!» (Она никогда не позволяла себе такого с Ильёй, говорила только на русском, но он без перевода понял, что ему пожелали счастливого пути.)

Илья ушёл и больше не появлялся в их доме. И не просто ушёл, а отсудил четверть квартиры в старом доме на Сретенке (стены полуметровой толщины, лепные высокие потолки, огромная – шесть квадратных метров – ванная комната, кухня, столовая, библиотека, кабинет отца…).

Квартиру пришлось разменять. На переезд у них с мамой ушли почти все оставшиеся деньги. Один пузатый старинный буфет чего стоил! – «Легче слона поднять» – заявили грузчики. Квартира принадлежала родителям Марины, и Илья не имел к ней никакого отношения. О том, что – имел, и всё в квартире куплено на его деньги, и ребёнок в интернате тоже содержался на деньги Ильи, – Марина узнала в суде.

Ещё она узнала, что она, Марина, учась в очной аспирантуре, ничем не обеспечивала дочь, да и себя не обеспечивала. Марина вспомнила, как проводила ночи за пишущей машинкой, корпя над ненавистными переводами, когда сами собой закрывались глаза и падали из рук толстые, объёмистые словари. Технические переводы – это вам не пельмени лепить… Марина тогда зарабатывала не меньше Ильи. И пельмени, кстати, тоже лепила – Илья любил домашние…

Марина ничего не смогла доказать. Как–то так получалось у судьи, что прав был Илья. Илья, который когда–то не мог без неё жить. И для них с мамой наступили тяжёлые времена.

Глава

VI

. Тяжелые времена

Бедное деревце

После разрыва с Ильёй Марине не хотелось жить. Она чувствовала себя маленьким одиноким деревцем, которое заботливо растили, радуясь каждому зелёному листочку. А потом взяли и безжалостно обрубили все веточки – по одной. Отец. Анечка. Илья… Деревцу было больно, но оно не умело плакать и умирало молча. Только одна веточка ещё жила, но и она была безжалостно надломлена – Анечка. Анечке без неё конец. Значит, придётся жить.

Жить приходилось трудно. В ***ском музее, где работала Марина, платили минимальную зарплату, премий не было вовсе. Но Марина не хотела увольняться (хотя из музея ушли многие…). Она искусствовед, не на рынке же ей торговать? Выручала подработка в издательстве: Марина брала на дом переводы (за которые платили сдельно). Переводов было мало, но именно они спасали их маленькую семью от окончательной нищеты.

Анечке исполнилось десять. Она росла с нежным, любящим сердцем и обожала маму и бабушку. Видя, как Марина собирается в магазин, девочка серьёзно ей говорила: «Береги кошелёк, мамочка. А то отнимут!» (Более сложные предложения у Ани не получались, но Марина упорно с ней занималась). – «Кто отнимет?» – «Воры. Ты держи его крепко–крепко. Тогда не отнимут. И купи мне сникерс. Он вкусный».

И Марина каждый раз покупала дочке сникерс, хотя денег едва хватало, и они с мамой «сидели на диете», питаясь одной картошкой. Макароны были праздничным блюдом, потому что стоили дороже. Мясо покупали не чаще раза в месяц и крутили котлеты, щедро добавляя в фарш размоченный хлеб.

Только Ане, которую на выходные привозили из интерната домой, ни в чём не было отказа. За содержание девочки в интернате платила Марина: Илья, казалось, забыл о том, что у него есть дочь. А Марина жила только ради дочери, давно махнув на себя рукой. Она похудела и выглядела старше своих лет. Илья не звонил и даже денег на ребёнка не присылал.

– Подавай в суд на алименты, не будь такой дурой! – говорила Марине мать. – Гордостью ребёнка не прокормишь.

Марина молчала (она всегда молчала, твёрдо усвоив уроки отца: «Родителей надо слушать молча»), но заявления на алименты не подавала. Снова в суд? Да ни за что она туда не пойдёт. Она там уже была…

Марина работала на износ, одна за троих (мамина пенсия не в счёт). Приходила с работы и сидела над переводами, до поздней ночи, печатая текст на машинке. Почерки в рукописях попадались такие, что от них рябило в глазах…

Мать Марины словно не замечала, как дочь выбивается из сил, стремясь спасти их маленький мирок – всё, что у неё осталось. Мать жила в каком–то оцепенении. «Ба, расскажи сказку» – приставала к ней Анечка. София рассказывала внучке её любимую сказку «Волк и семеро козлят». И Аня, которой уже исполнилось двенадцать, пугала бабушку, приставив пальцы ко лбу и изображая рогатую козу: «Бу–ууу!». По развитию она была на уровне пятилетнего ребёнка.

– Сдала бы ты её в специнтернат, пусть бы там жила, там ведь все такие, как она, – говорила мать. Но Марина и слышать об этом не хотела: она любила дочь. – «Ничего, проживём как–нибудь. Я справлюсь!» – говорила матери Марина. После развода с мужем она даже отпуск не брала ни разу. Поблекла её красота, запали щёки, погасли глаза. Только волосы, когда Марина распускала их на ночь, тяжелыми густыми прядями сбегали по спине. Марина с грустью смотрела в зеркало – и не узнавала себя. «Хорошо, что Илья не видит меня такую. А Анечке – всё равно. Я нужна ей любая».

«И жили они долго и счастливо…»

Анечка, по уму пятилетняя, в свои двенадцать лет расцвела и очень походила на Илью: пшеничные волосы, синие веселые глаза. Марина с удовольствием возилась с дочкой, заплетала ей затейливым колоском косы, красиво одевала. А вместо сказок читала «Легенды и мифы Древней Греции» Куна. Легенды были красивые. Через год Аня знала их наизусть и, перебивая Марину, принималась рассказывать сама, придумывая неожиданные концовки (и Марина торжествовала: что там говорили врачи о проблемах с памятью и недоразвитии познавательного интереса?) Анечка жалела Андромаху – каково ей, бедной, без Патрокла… Девочка морщила лоб и выдавала: «Патрокл умер, а потом поел яблок молодильных и ожил, и жили они долго и счастливо, и умерли в один день!». Марина смеялась до слёз. Она понимала дочку, которая всем хотела помочь. Но жизнь – не сказка. – Андромаха навек простилась с Патроклом. Как Марина с Ильёй.

Ещё Аня любила лепить из пластилина, и у неё получалось! Вот что значит – дочка искусствоведа, даже если она умственно отсталая. А ведь могла бы стать скульптором! Марине хотелось верить, что так и будет, и она потихоньку верила…

– Смотри, какая наша Анечка красавица! И умница! – говорила Марина матери. И думала: «А может, это у неё пройдёт? Ведь она многому научилась – лепит, рисует, даже сказки сама сочиняет! Может, это потихоньку проходит? Ведь бывают ошибки в диагнозе? Физически девочка здорова (Марина и думать забыла про аневризму аорты, которая ничем не давала о себе знать). Только в развитии отстаёт… Но ведь она не душевнобольная! А олигофрения со временем пройдёт. Вот выздоровеет – и Марина отвезёт её в Грецию, к дедушке. Она обязательно выздоровеет!

Но Анечке не суждено было выздороветь. Как–то раз Марине позвонили из интерната и предложили приехать: Анечка заболела. Марина приехала, нагруженная пакетами с апельсинами и дочкиными любимыми сникерсами, потратив на покупки последние деньги. Но Ане уже не нужны были сникерсы…

– Они все так уходят, – сказали Марине. Слово «умирают» здесь не произносили. – В конечной стадии заболевания аневризма аорты прорывается, иногда в лёгочный ствол. Сердце останавливается. Кто в шестнадцать лет умирает, кто в восемнадцать…Больше двадцати редко кто живёт.

– Но ей же не было двадцати! – зачем–то возразила врачу Марина, которая редко позволяла себе – возражать… Ане не повезло – она и до шестнадцатилетия своего не дожила, подумала Марина. А ещё подумала – как она скажет о случившемся маме…

София пережила внучку на полгода: сердце не выдержало. Перед самым концом взяла Марину за руку. – «Ты Анечке если хочешь что передать, скажи. Скоро с ней увижусь. Что ж ты плачешь, дурочка, она же не одна теперь, она с бабушкой будет! Сказки ей буду рассказывать… И вот ещё что. На Илью зла не держи: сама виновата. С русским мужем и вести себя надо по–русски. Они своих мужей в узде держат, как жеребцов норовистых, и хватка у них железная. А у тебя всё наоборот, доченька…

– Он не русский, мама, – улыбнулась Марина сквозь слёзы, – он наполовину немец, а наполовину…

– Вот, вот! – не слушая Марину, продолжала мать. – Угораздило тебя за фашиста замуж…

– Мама! – не выдержала Марина, не ожидавшая такого от матери.

– И не спорь! С матерью спорить научилась! Дождёшься, я отцу напишу. Он тебе покажет, как с матерью спорить. Он тебе мозги вправит…

Харалампий «вправлял мозги» маленькой Марине, по выражению матери, редко да метко, не обращая внимания на слёзы и мольбы, и девочка «усваивала уроки» надолго. Мама всегда принимала сторону отца. «Мало тебе всыпали, надо бы добавить!» – говорила обычно София, когда Марина приходила к ней искать утешения.

Илья никогда не поднимал на неё руку. Зря это мама… Марина всегда была послушной дочерью и женой. Пожалуй, слишком послушной. За что же бог так жестоко наказал её, лишив самых дорогих людей: отца, мужа, дочери и мамы…

Надо жить…

Когда становилось особенно тяжело, Марина утешала себя: «Анечка там не одна, она с бабушкой. Ей ведь – нужнее, чем мне. Вот Аня и позвала её к себе. И мама ушла.

… А Марина – осталась. И ей надо было жить дальше.

Харалампий так и не узнал о смерти жены, как не знал о том, что у него была (была!) внучка. Марина никогда не отвечала на редкие письма отца, которые выбрасывала не читая. Ей надо было привыкать жить одной, и для этого требовалось немало мужества. И как знать, выкарабкалась бы Марина?..

Помог ей, как ни странно, участковый терапевт, лечивший маму и бывший в их доме частым гостем. (Да и не гостем уже, – почти своим, и Марина всегда пекла к его приходу пирожки с его любимым сливовым повидлом…). Терапевт по привычке заходил иногда к Марине, и она, улыбаясь через силу, извинялась: «А пирожков сегодня нет…»

– Как так нет? Почему нет? А я, признаться, на них рассчитывал… А что у тебя, голубушка, вообще есть? – и шёл по-хозяйски на кухню. – Да у тебя и холодильник пустой! Нельзя же так…

– Не могу я есть, я смотреть не могу на еду, – оправдывалась Марина.

– Это мы поправим, – обещал Марине врач. – Вот тебе, голубушка, рецепт. Принимать четыре раза в день. Я приду, проверю. А не будешь лечиться – в больницу положу.

«Утром завтрак: овсянка со сливочным маслом, бутерброд, кофе, – с улыбкой читала Марина выписанный терапевтом рецепт. – На обед: суп, котлета и компот. Через три часа полдник: шоколад, сухофрукты, орехи – на выбор. Вечером ужин и чай с мятой. На ночь ванна с пихтовым маслом». На рецепте стояла печать.

«Лекарство» помогло. Марина понемногу приходила в себя. Ей уже не приходилось столько работать – не для кого было. У неё появилось свободное время, и Марина не знала, чем его занять. Впрочем, она не давала себе поблажек. Вставала в шесть утра и занималась гимнастикой. Илья великодушно оставил ей «шведскую стенку» и кольца (которые она забрала при переезде и, вызвав слесаря, попросила повесить их в коридоре»). Гантели с успехом заменял чугунный утюг – их семейная реликвия. Для Марины он утюг, пожалуй, тяжеловат, но так уж сложилось – всё в её жизни было тяжеловато, и на общем фоне утюг выглядел вполне уместно.

Дома нашлось несколько кассет с греческой эстрадной музыкой, присланных в подарок отцом – Теодоракис, Ксархакос, Хадзидакис… Были у Марины и пластинки, купленные в Москве: Лаки Кесоглу, Маргарита Зорбала, ансамбли «Бузуки» и «Эллада». Марина занималась под любимые песни: сорок минут утром и час вечером. А потом с наслаждением ложилась в ванну с пихтовым маслом.

Одиночество не тяготило Марину, она уже привыкла – одна. Вечерами садилась за пианино и играла, не зажигая света, при свечах. Маленькую Марину учили не только турецкому: она неплохо танцевала, каталась на коньках, играла на рояле. И в темноте опустевшей квартиры звучала музыка, которую – увы! – никто не слышал: Марина играла с левой педалью (когда звучит одна струна) – Штрауса, Шопена, Сибелиуса.

Глава VII. Марина–Платок

Исключение из правил

У неё было свободное время и не было друзей, но Марина больше не нуждалась в друзьях. Что–то сломалось в ней, и у неё не получалось – жить. Она ни к чему не стремилась. Никому не верила. Никого не любила. Ничего не ждала от жизни. Но однажды словно очнулась, наблюдая забавную сценку: на Ярославском вокзале из вагона вывалилась (именно вывалилась, а не вышла!) шумная ватага людей с рюкзаками, и все долго хлопали друг друга по плечам, не торопясь расходиться. – «Вот ведь люди, а! В электричке два часа вместе ехали – и всё наговориться не могут! – беззлобно сказал кто–то позади Марины. – Туристы!»

Марина проводила их глазами. – «Туристы. Из похода возвращаются! Я ведь тоже ходила когда–то… Почему же теперь – не хожу?» Недолго думая, Марина купила план походов выходного дня и выбрала группу, где, как она надеялась, не встретит старых знакомых. Да и кто её узнает? – пятнадцать лет прошло… Руководителем группы был Николай Карпинский. Марина вздохнула с облегчением – его она тоже не знала. И отправилась в поход.

Группа была «молодой» – всем от двадцати двух до тридцати пяти, самый старый – тридцатишестилетний Карпинский. «Исключения из правил» – сорокалетний Игорь Софронович, альпинист и мастер спорта, и Марк Борисович, который в свои пятьдесят мог дать фору двадцатилетним. На лыжах Марк ходил как бог и каждую весну сплавлялся на плотах по реке Белой. Без этих двоих в группе было как-то пусто. На привалах они с удовольствием рассказывали о своих приключениях: как перевернулся на крутом пороге плот (!), как на леднике они провалились в трещину (!) и как их оттуда вытаскивали… – «Натерпелись вы там?» – сочувствовали Марку. – «Да мы-то ничего, замёрзли только… Натерпелись те, кто вытаскивал – отвечал смущённо Марк, плотный широкоплечий увалень ростом метр восемьдесят пять, – Попотеть пришлось ребятам!». И смеялись так, что с сосен падали иголки.

«Исключением» стала в группе и Марина (хотя даже не подозревала об этом). И всё из-за её «экипировки»…

На антресоли Марина нашла старые лыжные брюки чёрного цвета, которые были ей великоваты и сидели мешком, и чёрную отцовскую куртку, тоже старую. Больше в доме ничего не нашлось, а покупать она не хотела. Сойдёт и так. Роскошные длинные волосы были стянуты в тугой узел и спрятаны под платком. – Марина сделала это намеренно, ей не хотелось ничем выделяться.

Более неподходящей одежды выбрать она не могла. В тёмном старушечьем платке и мешковатой куртке Марина выглядела старше своих лет, и в группе решили, что ей «сороковник» (А Марине было всего тридцать три). И прозвище придумали – Платок. Но Марине было всё равно.

Она не спешила ни с кем знакомиться, держась особняком и приглядываясь. А группа приглядывалась к ней. «Мало каши ела. Не выдержит» – такой был вынесен вердикт. Но хрупкая, «болезная» (по определению Карпинского) Марина оказалась на удивление выносливой. В первом же походе (раскрываю секрет: если к Карпинскому приходил новичок, для него устраивали «проверочный» поход – шли в основном по пересеченной местности и слегка увеличивали километраж. Топкие места, бурелом и мордохлёст были, как в фигурном катании – обязательными элементами. Если после такого экстрима новичок приходил к Карпинскому второй раз – на привале, на общем собрании ему торжественно присваивали звание «почётного члена» группы…

Марина прошла тридцать шесть километров (объявлено было тридцать), не отставая от группы ни на шаг. Даже речку перешла вброд! Переправу хитрый Карпинский организовал специально для неё (в двух километрах выше по течению был мост). Стоял октябрь, вода заметно остыла. Девчата пробовали ладошками воду и «радостно» визжали. Мужчины (которых в группе было большинство) дружно переносили их на руках.

Марина не стала ждать своей очереди. Прошла по течению вверх – там было поуже (и как оказалось, глубже) и перешла речку в купальнике, обеими руками держа рюкзак над головой. Молча переоделась и присоединилась ко всем. На вопрос «Как водичка?» она только пожала плечами. «Наш человек!» – решили в группе. Но Марина так и не стала – «нашей».

Не в силах себя изменить, она оказалась в одиночестве – среди людей. В группе к ней привыкли и радостно здоровались, встречаясь с Мариной на вокзале. Она быстро стала для всех своей, и всё-таки оставалась одна! Из-за платка Марина выглядела гораздо старше своих лет, и это ещё больше отдалило её от остальных. С ней общались (что Марина делала крайне неохотно, отвечая односложно или улыбаясь вместо ответа). Ей звонили, если изменялся маршрут или состоялся «необъявленный» поход для своих. Марина стала полноправным членом группы Карпинского.

Женщин в группе было мало (походы–то тренировочные, дальние, без хорошей физической подготовки не пройдёшь – умаешься), и на привале им приходилось «поворачиваться». Мужчины дружно рубили дрова, а за общий стол отвечали женщины. Марина никогда не увиливала от работы. – Крошила в салат овощи, мелко нарезая на принесённой из дома разделочной доске. Резала неподатливый, застывший на морозе хлеб (угадайте, сколько хлеба и бутербродов съедят шестнадцать человек, отмахав до привала километров двадцать?). Чистила картошку изящными руками с тонкими «музыкальными» пальцами.

– Ты случаем не пианистка? – спросили у Марины.

– Нет, я искусствовед. Но, конечно, играю немного, для себя.

– Искусствовед! – удивлялись туристы. – А одевается как пугало! Вся в чёрном, и платок этот… Но Марине никто ничего не сказал.

А однажды – в «необъявленном» двухдневном походе, куда приглашали только членов группы, да и то не всех, – её очень сильно обидели. Не нарочно, конечно же…

«Одноместный люкс»

В походы с ночлегом палаток брали в обрез, чтобы легче нести. Двухдневки у Карпинского были дальние, с солидным километражем. Хозяева палаток вперебой приглашали к себе остальных, в двухместках спали вчетвером и даже впятером. – «В тесноте, да не в обиде!» – шутили ребята. Спали вповалку. Если в поход приходила «пара», то палатку они приносили свою, и к ним никто не просился на ночлег.

У Марины тоже была своя палатка – маленькая, одноместная. Она сшила её сама из остатков «серебрянки», купленной когда-то мужем. Палатка была лёгкой, но вещей всё равно набиралось много: спальный мешок, туристский коврик, тёплый свитер и шерстяные рейтузы (Марина натягивала их лёжа в палатке, чтобы никто не видел, а сверху надевала тёплые брюки, два свитера и куртку. И только тогда могла комфортно спать, а иначе замерзала к утру насмерть).

Ещё она несла продукты на два дня («раскладку» утверждал Карпинский, поесть в группе умели и любили, и тащить приходилось много – ведь мужчины несли костровые принадлежности, котлы, топорики, пилы, палатки… Да, много чего нужно человеку в двухдневном походе, и рюкзак у Марины был всегда тяжёлым.

Никто ей не предлагал не таскать палатку, никто не приглашал в свою. Но Марине и в голову не приходило обижаться. Ничего, донесёт, она сильная… Палатка была такая крошечная и узкая, как ты там умещаешься, пополам, что ли, складываешься – говорили Марине. Но она упрямо таскала в рюкзаке свою «лилипуточку» и «недомерочку», как метко окрестили палатку в группе.

В тот вечер Марина долго не могла уснуть. Все давно спали по своим палаткам, только несколько любителей «всенощных бдений» сидели у костра. Марина лежала тихо, её палатка была метрах в трёх от костра, и эти, у костра, решили, что она спит. И говорили – о ней.

–Эта Марина вечно в платке, и летом и зимой. Зимой и летом – одним цветом! Даже на привале не снимает! И спит в нём. Я видела! – шептались у костра.

– Она, может, лысая? Или седая вся, она ведь старая, лет сорок, наверное, или больше… Старуха. Вот и стесняется без платка…

–Старая–то старая, а бегает, как молодая! Мы когда на взгорок поднимались, я за ней шёл. Все пыхтят, красные как помидоры, а этой хоть бы хны! Идёт и улыбается. Дыхание даже не сбилось!

Да что о ней говорить! Спать любит с комфортом, в своём «одноместном люксе», не лень ей таскать… Старая дева, наверное. Кто ж её в палатку позовёт? Вот и ходит со своей…

– Её, пожалуй, позовёшь! Она не услышит даже – в своём «тюрбане» замотанная!

(«Мнения разделились» – прокомментировала про себя Марина. Ей стало смешно: лысая старая дева! Вот дураки–то…) А разговор продолжался.

– Целый год с нами ходит и ни на кого не смотрит. У нас же такие… мальчики! Один Марк чего стоит! А она ни на кого не взглянула ни разу…

– Да кому она нужна… – Да я не о том… – А о чём? – Неужели ей никто не нужен?

(«О! Точно схвачено! Не нужен, угадали». Она больше никого не пустит в свою жизнь, с неё хватит…)

– А интересно, она когда–нибудь кого–нибудь любила?