Кто скажет мне слова любви…

– Кушайте, пока горячие! – выпевала-выговаривала Женя, гордясь «произведением искусства», пусть даже кулинарного. – Вы же только приехали, приготовить не успели, да и как вы на костре такие приготовите?

– С ума сошла? – возмущалась Тася. – Куда нам столько? А котлеты зачем… А четыре – зачем?! Мы не съедим столько!

– Съедите! – безапелляционно заявляла Женя. – Я тебе понемножку всего… Здесь укропчик, петрушка и щавель, щей наваришь с тушёнкой.

Так и жили – дружно, делясь друг с другом всем, что имели. Дети паслись на двух участках – благо, забор Валерка ставить не спешил, и всем было хорошо. Кроме Алефтины Евграфовны.

– Ой, смотри, Женька! Соседство опасное… Тайка-то – как бы мужа твоего не увела. Она себе на уме, Тайка-то, а ты с ней дружить вздумала, – пела Жене в уши соседка. Женя только смеялась в ответ и в субботу, еле дождавшись приезда Таси, пересказывала ей всё, изображая в лицах – Алефртину Евграфовну и себя самоё. Тасе было страшно. Женька ни о чём не догадывается, а когда-нибудь догадается – про них с Валеркой…

Началось у них всё прошлым летом, когда Валерка отправил жену с детьми на юг – купил путёвки в пансионат в Болгарии – на целый месяц. Женька уехала. Валерка приходил к ним обедать (не готовить же ему на себя одного). А в воскресенье вечером сажал Тасю с мамой в машину и отвозил домой, загрузив багажник корзинками и вёдрами с урожаем. И каждый день звонил.

О звонках не знал никто, как и о том, что Тася работает в банке у Валерия. Но как они уезжали втроём – видели все. И Тасе было тревожно: она не хотела скандала. Получалось, что Тася – разлучница. Но разлучить можно лишь тех, кто любит, а Валерка с Женей давно забыли о любви.

Женя с Настей и Вовкой жили в пансионате, купались в тёплом море и ездили на экскурсии по болгарским городам. Валерка работал, а в выходные – работал на участке: копал, поливал, стругал и красил… А вечера проводил вдвоём с Тасей, которая ничего не могла с этим поделать: любовь зла, полюбишь и козла.

Вот она и полюбила – хромого, с ногой на протезе, вздорным и несдержанным характером и тяжёлым взглядом глубоко посаженных глаз. Полюбила – и всё тут! И причём здесь Женя? Тася нашла путь к сердцу Валерия – Настя любила её, как когда-то любила Женю. Теперь она любила Тасю, а Женя стала для неё просто членом семьи. Тася ничего не скрывала от девочки, которой уже исполнилось пятнадцать. Настя знала, что она любит её отца, и Женю любит тоже. – «Вот такие пирожки с котятками!» – говорила Тася, и девочка понимающе кивала в ответ.

– Тась… ты ведь не бросишь папу? Он тоже тебя любит, а с Женей не разводится из-за меня. Он за меня боится, что я опять… А ты приходи почаще! – просила Настя.

– Не ходила б ты к ним, – уговаривала мама. – Он двух жён…

– Знаю! – обрывала её Тася. – Двух угробил, третьей изменяет, а я четвёртой хочу стать. А если на самом деле хочу? Ты об этом не думала?

– А с Настей что будет, у девочки неокрепшая психика, после такого… Ты об этом подумала? – наседала на Тасю мать.

– А Настю я люблю. И Вовку. И никогда не обижу ничем. Женька её работать заставляет в каникулы. Мачеха!

– Мачеха, говоришь? Девчонка из-за неё чуть не повесилась. Из-за мачехи. А ты говоришь, не любит… Женя ей как мать. Ну, что с девчонкой случится, если она грядку-другую прополет и зелень польёт? Ей пятнадцать уже, не маленькая. А Женьке одной не справиться, тяжело – одной-то, шесть соток-то!

Тася понимала, что мама права, и Женя тоже. С раннего утра они с Настей работали на участке: пололи, сажали, поливали, прореживали, подрезали, опрыскивали… А ближе к полудню уходили в дом – завтракать. Потом отдыхали – Женя возилась в доме, Настя с книжкой валялась в гамаке. После обеда уже не работали: играли во дворе в подкидного дурака, Вовка с лихостью заправского картёжника шлёпал картами по столешнице, и Женя с падчерицей хохотали. Падчерица… Слово-то какое – колючее, негладкое. Насте оно никак не подходило, как и слово «мачеха» Настиной мачехе.

Ещё они ходили в лес за малиной, которой много росло на вырубке, рядом с их дачами. Набирали по целому бидону. А вечером отправлялись в деревню покупать парное молоко. Приносили трёхлитровую банку. Пенистое, душистое деревенское молоко любили все, и за день выпивали всю банку. Остатками кормили соседскую кошку. Настя была всем довольна, даже когда уставала от работы на огороде (с шести утра до одиннадцати, с небольшими перерывами), – отцу никогда не жаловалась (Валерка бы сказал Тасе). А Вовка никогда не плакал, даже когда имел на это полное право. Пожевав подорожниковый листик, Женя прилепляла его к ободранным Вовкиным коленкам, целовала его в мокрую щёку и говорила с улыбкой – «Вот и всё. Вот и не болит! Не болит?». Вовка кивал головой и нерешительно улыбался в ответ – от мокрого подорожника боль проходила, и можно было снова бегать и играть.

Нет, никакая Женя им не мачеха. Она им – мать.

Вот кому уж точно надо было жаловаться – так это Жене, которая сидела безвылазно на участке всё лето. Но Женя не жаловалась – у них это было семейное, не плакать и не ныть. У Жени была отдушина – Тася, и она ждала её всю неделю, а когда Тася брала отпуск, праздник наступал для обеих. Женя ни в чём не подозревала – ни мужа, ни Тасю, и все трое были счастливы. На душе было так хорошо и так безмятежно, что Тася даже боялась: а вдруг это всё кончится? Что тогда? Как тогда – жить?..

Глава 15. Классика жанра

«Кончилось» – в тот поздний вечер, когда Тася зачем-то вышла в сад: ей помнилось, что под смородиновым кустом она оставила банку с ягодами. Ползая под кустом на коленях, Тася шарила в темноте руками, соображая –тот ли это куст или не тот… И вдруг услышала знакомый голос – Валерка разговаривал с кем-то по мобильнику. Тася прислушалась.

– Ну, не могу, не могу я в выходные! Ты же знаешь, у меня дети, дача, жена… Я человек семейный. Не расстраивайся.Скоро сентябрь, Настя в школу пойдёт, Вовка в садик, и мы с тобой… Мариночка, детка, не надо обижаться, я же тебя люблю. Ну, хочешь, съездим с тобой куда-нибудь, дня на три. В тёплые страны. На Бали. Или в Доминикану. Хочешь? Только это уж в октябре, раньше никак не получится… На неделю? Ну, хорошо, поедем на неделю – только ты и я. Договорились. Ты звони, не пропадай. Вечером звони, в это же время. Ну, целуй меня… И я тебя! Пока!

Тася без сил опустилась на землю. Под руку попалась банка с ягодами, Тася досадливо её отшвырнула – невидимые в темноте ягоды рассыпались по невидимой траве, невидимая тоска сжала сердце невидимыми цепкими руками. Марина…

Девятнадцатилетняя Марина, похожая на куклу Барби, работала в банке всего два месяца. И без конца бегала к Валерке в кабинет – носила на подпись какие-то бумаги, письма, договора, платёжные поручения. Всего два месяца… Когда же они успели?

С Валеркой всё – поняла вдруг Тася. Ей такой не нужен. Ей вообще никто не нужен, она больше никому не поверит, никому не позволит себя обмануть, – горько думала Тася, забыв, что сама обманывала простодушную доверчивую Женю. Ни о чём не подозревающий Валерка ввалился к ним на террасу, громогласно возвещая – так что слышала вся улица – «Хозяйки! Есть кто дома? Коровка пришла, молочка принесла!» Валерка привёз молоко, за которым по воскресеньям ездил в деревню на джипе. Молока он покупал столько, что его хватало и на сметану, и на творог, и деревенские радовались, завидев знакомый серебристый джип: брал Валерка много и платил не скупясь и не торгуясь.

Тася молча приняла из его рук банку с молоком.

– Ты чего такая? Заболела? – Тася помотала головой. – Да что случилось-то?– испугался Валерка, глядя в Тасины остановившиеся глаза. Тёплая ладонь легла на Тасин лоб.

– Лоб холодный. А нос тёплый! – констатировал Валерка. Заболела, значит. Это дело поправимое. Сейчас за лекарством сбегаю. Ты только скажи, чего тебе принести? Виски, мартини… Нет, мартини тебе нельзя, его со льдом надо, а ты болеешь…

– Да отстань ты от меня! – оттолкнула Тася его руки. Руки были тёплыми и добрыми. Такие знакомые, такие родные руки, ставшие вдруг чужими. – Отвяжись ты от меня. Не лезь!

– Да ты чего? Я не лезу, я лоб потрогал только, – обиделся Валерка. – Ты сама на себя не похожа, Таська! Ну-ка, быстро говори, что произошло.

– Иди домой, Валера. И не приходи ко мне больше. И молоко не вози, не надо нам ничего… от тебя. – Тася стряхнула с плеч Валеркины руки. – Иди. Марину свою обнимай.

– Ах, вот в чём дело! Это ты из-за Маринки? Да у меня с ней ничего, так, эпизод. Влюбилась девчонка, телефон мой откуда-то раздобыла и названивает. Все секретарши влюблены в своих начальников, это же классика жанра! А ты решила, что у меня с ней серьёзно? Она меня достала уже. Вот дождётся – возьму и уволю.

– Не надо её увольнять, – тихо сказала Тася. – Не надо. Лучше я уйду. Не буду вам мешать.

– Да ты нам не мешаешь, – начал было Валерка и осёкся, поняв, что сказал не то…

Есть такая порода людей – живут как им нравится, не сообразуясь с обстоятельствами и не считаясь с мнением других, прокладывая себе дорогу с лёгкостью гусеничного трактора. Нет, они никого не убивают, не втаптывают в грязь, не убирают со своего пути. Они просто переступают через тебя и идут по жизни дальше. Как сейчас Валерка переступил через неё, Тасю. А ещё раньше – через Женю. А ещё раньше…

Из банка пришлось уйти, и теперь она работала кассиром в сбербанке. Проблем с трудоустройством не возникло: кассиры нужны везде. На новом месте зарплата была в два раза меньше, но им с мамой хватало. Тасю расстраивало другое. Неизвестно, что Валерка наговорил о ней Жене, но та вдруг перестала к ним ходить. Настя тоже больше не заглядывала, а при встрече с Тасей опускала глаза и, не отвечая на вопросы, торопилась пройти мимо.

Отец запретил, догадалась Тася. Но больше всего огорчало, что он и Вовку настраивал против неё. Семилетний Вовка, который любил сидеть у Таси на коленях и слушать сказки, которых она знала много и умела рассказывать «по-взаправдашнему» – Вовка дразнился и строил из-за забора рожи.

Валерка поставил между их участками забор из сетки-рабицы и нагло потребовал плату – за половину. Тася нагло отказалась: «Это тебе нужен забор, ты и плати, мне не нужен». Валерка пришёл в ярость. Тася обозвала его скопидомом и делягой, а он её рыбой-прилипалой. Валерка имел в виду забор, поставленный за чужой, то есть за его, Валеркин, счёт. Но Тася разозлилась и написала заявление об уходе, а Валерка разозлился и подписал.

И обиделся: он столько для неё сделал, а она… Приревновала к этой кукле Маринке, с которой даже поговорить не о чем, только и умеет – ноги раздвигать, но не для всех, хороводится только с теми, у кого деньги. Так сказать, предоставляет возможность выбора. День открытых дверей. Девочка-пробник. Раскрашенная кукла Барби с гладкой кожей и целлулоидными мозгами, а внутри пустота.

А Тася – настоящая, он бы женился на ней, но… Женьку куда тогда девать? Да и Настя может выкинуть номер, за Настю Валерка боялся больше. И если Тася этого не понимает, ума не хватило понять, то скатертью дорога, сама так захотела, сама от него отказалась, – убеждал себя Валерка, а внутри клокотала вулканом обида, брызгала раскалённой магмой, вздымала ввысь столбы дыма, затуманивающего разум, и пепла, в который превратилась душа, дотла выжженная этой последней любовью. Магма плескалась внутри него, сжигая внутренности, не давая дышать, не давая жить.

Тасе было ещё хуже: Валерка перестал с ней здороваться, Женя старательно не замечала, Настя её избегала, а Вовка строил рожи. Как же теперь – жить? Бок о бок с человеком, который тебя ненавидит и которого ненавидишь ты. Скорей бы кончилось лето! Скорей бы наступила осень…

Весной на участке уже трудились новые владельцы: Валерка продал дом, и больше в «Красной калине» не появлялся.

– Да с его-то деньгами можно в Испании виллу купить, а не шесть соток на сто первом километре, – судачили о Валерке соседи.

Тася не принимала участия в разговорах. И всё время думала – правильно ли она поступила? Может, надо было рассказать Жене о Маринке? Но тогда пришлось бы рассказать и о себе… И чего она мучается, рассказывать-то некому – ни Жени, ни Насти с Вовкой Тася больше никогда не видела и ничего не знала об их судьбе.

Между тем народ понемногу строился. Вокруг вырастали добротные дома из кирпича и модного клеёного бруса, и Тасин дом уже не выглядел большим – он был, пожалуй, самым скромным на их улице. Но Тасе с мамой хватало и такого – они ведь жили вдвоём. По-прежнему вдвоём…

Глава 16. Олег и Ольга

На участке через дорогу от Таси жили художник с женой, оба ровесники Тасиной мамы. У них были одинаковые имена и отчества: Ольга Михайловна и Олег Михайлович. Ольга Михайловна работала кастеляншей в знаменитом в те годы Доме моделей на Кузнецком Мосту. Олег Михайлович, которого все звали Михалычем, имел за плечами Строгановское училище, состоял в Союзе художников и работал по заказам: мастерил шкатулки, вазы и изящные поделки из дерева, ставил дачникам беседки, изготавливал резные наличники на окна и затейливые калитки.

Ольга Михайловна как-то похвасталась, что муж получил заказ от самого патриарха на изготовление церковной алтарной мебели. Тася ей не поверила, но оказалось – правда.

– Олег им такие стулья сделал! На спинках ажурная резьба, ножки фигурные, гнутые, обивка из настоящей парчи, вы бы видели! Не стул, а трон! Столы их морёного дуба, а на нём узоры вырезаны… Год почти работал не разгибаясь, шутка ли, Московская патриархия заказала! – с гордостью рассказывала Ольга Михайловна.

– Мастер! – восхитилась Тася.

– Мастер-то он мастер, а живёт в сараюшке на шести сотках, – говорила мудрая Тасина мама. – Давно бы дом построил, если – мастер.

Но строить Михалычу было не на что: больших заказов почти не было, а кроме того, Михалыч платил алименты двум жёнам (Ольга была у него третьей) на троих детей. К чести Михалыча, алиментами он не ограничивался, помогал. Детьми Михалыч гордился и отдавал бы им всё, если бы не Ольга.

Зарабатывал Михалыч прилично, хватало и на алименты, и на жизнь, но вот беда – Михалыч пил. Не выпивал, а именно – пил, по-настоящему, до белой горячки, пока в доме не кончались все деньги – его и Ольгины… При Ольге Михалыч держался. И целыми днями работал – стругал, резал, выпиливал, готовое изделие обжигал паяльной лампой, отчего дерево становилось тёмным, под старину. Из-под его рук выходили изумительной красоты вещи!

Но наступал вечер воскресенья, Ольга Михайловна уезжала в Москву, ей утром на работу, а Михалыч тут же бежал за бутылкой. Оттого и ушли от него одна за другой две жены… А третья, Ольга Михайловна, страшно гордилась тем, что она замужем за художником, гордилась его работами, его золотыми руками и светлой головой. Мужнины запои Ольга переносила с кротостью монахини, добровольно терпящей муки во имя Бога. И не в пример монахиням, хвасталась напропалую…

Ольга на все лады расхваливала мужа, создавая вокруг его беспутной, художнически лохматой головы ореол представителя богемы, самородка-гения от искусства, которому позволено всё, включая забубенно-расхристанный образ жизни, и неумеренное питие, и откровенное хамство. Она не учитывала одного – их с Тасей участки были напротив, и Тася каждый день слышала упрёки, которыми художник осыпал жену, требуя от неё невозможного. Помимо хлопот по дому (домом художнику служил маленький сарайчик с протекающей крышей и в любую погоду настежь распахнутой дверью, заменявшей окно)… Помимо работы по дому, в котором не было ещё ни света, ни воды – и приготовление обеда становилось подвигом, помимо работы на участке, которую художник целиком свалил на жену, Ольга обязана было помогать ему со строительством.

Дом художник строил сам: ему достался угловой участок, на котором густо поднимался осинник и росли высоченные ёлки – к радости Михалыча (лес свой, покупать не надо) и негодованию его жены: деньги за валку леса собрали централизованно, получилось недорого, но Михалыч наотрез отказался платить. Лесорубы быстро и профессионально рубили лес, корчевали пни (вытребовав за корчёвку отдельную плату), и скоро на всех участках возвышались аккуратные штабеля брёвен, которые можно было продать либо оставить на дрова. И только на Ольгином участке зеленел девственный лес.

Как настоящий мужчина, брёвна Михалыч распиливал и ошкуривал сам, после чего разваливал их бензопилой на брус. Брус получался тонкий, но Михалыч уверял, что два этажа он должен выдержать, а третий Михалыч строить не собирался. Их с Ольгой участок был весь завален брёвнами, и Михалыч с женой перетаскивали их с места на место, с целью навести порядок. Тася ужасалась, видя, как они поднимали – с хрупкой худенькой Ольгой Михайловной – тяжёлые сырые брёвна.

Лес Михалыч валил сам, и дом собирался строить сам, не желая платить строителям. Эскизы этого необыкновенного дома – с островерхими башенками, двумя полукруглыми верандами и овальными окнами – Ольга Михайловна показывала всем желающим. Соседи восхищённо цокали языками и качали головами, понимая, что вероятнее всего, эскиз так и останется эскизом.

– Поставили бы себе бытовку на первое время, – советовали Ольге. – Всё лучше, чем в сарае без окон жить. Бытовка потом сгодится, а в сарайчике стаффа вашего держать можно, в конуре-то он вряд ли поместиться, это ж какую надо конуру…

– Что вы! Он не захочет один, он с нами привык спать, – не соглашалась на уговоры Ольга Михайловна. – Да и не хочет Олег бытовку, зачем она нам, через год дом поставим, – говорила соседям Ольга, но никто ей не верил.

Тасина мама смотрела, как Ольга с мужем ворочают тяжеленные брёвна, и качала головой – «Не приведи господь такого мужа!»

– Что ты как неживая, шевелись быстрей! Поворачивайся! – покрикивал на жену художник.

– Да не получается у меня быстрей, я устала!

– Ну и я устал, так что? Кто за нас работать будет? Я один не смогу, а ты даже помочь не хочешь! – гремел Олег на всю округу. – Сын твой ни разу не приехал, работать не любит, на готовенькое заявится!

– Да он всю неделю работает, – вступалась Ольга за двадцатилетнего сына, который и в самом деле не появлялся на участке. Да и зачем ему приезжать? Брёвна таскать? – злословили соседи. И дружно осуждали художника и его жену. И собаку его – осуждали.

Тася не осуждала: не судите, и не судимы будете. С Ольгой Михайловной они приятельствовали, обмениваясь семенами цветов и рассадой. Тася с мамой были добрыми соседями, не позволяли себе сплетен и не лезли в чужие дела. Олег Михайлович замечал соседей только когда был под шофе. Трезвый же – не здоровался с Тасей, словно они и не были соседями. Тася на него не обижалась, такие отношения с «гением от искусства» её вполне устраивали.

В начале осени садовое товарищество закупило гравий – восстанавливать разбитые тяжёлыми грузовиками дороги, на которых образовались ямы и колдобины. На грузовиках дачникам привозили стройматериалы, так что жаловаться было не на кого. На Тасину улицу тоже привезли гравий – несколько машин. Сгрузили прямо на дорогу и уехали. Тася наивно думала, что кучи разровняют бульдозером. Но выяснилось, что раскидывать гравий должны они сами – каждый напротив своего участка.

– Безобразие какое! Да разве ж эти кучи раскидаешь? Он тяжёлый, гравий-то, – сказала Тасина мама. Тася взяла совковую лопату и пошла раскидывать. Напротив их участка гравия было две кучи. Возле одной уже суетился Михалыч, который с утра был трезвым и едва кивнул Тасе, таким образом здороваясь. Надо же, сам взялся! Как же он жену послать не догадался? Тася кивнула в ответ и взялась за лопату.

Она почти закончила со своей кучей, а сосед всё ковырял свою, смешно семеня вдоль дороги с лопатой на вытянутых руках. С лопаты тонким ручейком сыпался гравий… Тася не выдержала и улыбнулась.

– Это потому, что у тебя лопата удобная, совковая, а у меня обыкновенная, – с обидой сказал художник.

– Так возьмите, – Тася протянула ему лопату.

– Ну, теперь дело пойдёт, – объявил Михалыч, зачерпнув полную лопату гравия. – А ты иди, отдыхай, я тут сам закончу. Ты устала, наверное? – улыбнулся художник. А он ничего… когда не пьяный. Высоченный, импозантный, и улыбка хорошая, добрая…

На следующее утро Михалыч– принёс лопату и долго, путано благодарил, обещая помочь, если им будет нужно – «Вы, если что, меня зовите, не стесняйтесь! Я завсегда…» И в доказательство двумя ударами молотка поправил на крыльце расшатавшиеся перильца. Тасина мама расцвела улыбкой и смущённо пробормотала: «Так у нас… водки нет, платить нечем». Тася прыснула. Михалыч густо покраснел и стал прощаться: «Да мне не надо, я так, по-соседски зашёл».

На другой день Михалыч опять стучался к ним в дверь – принёс подарок: маленькое круглое зеркальце в деревянной резной оправе. Оправа была из тёмного, обожжённого особым способом дерева, а ручка – фигурная, ажурно-резная, удобно легла в ладонь, словно зеркальцу хотелось, чтобы она взяла… и посмотрелась.

Тася покрутилась, глядя в зеркальце, из которого на неё смотрели зелёные смеющиеся глаза, и осталась довольна собой.

– Прямо как в «Сказке о мёртвой царевне и о семи богатырях»! Свет мой, зеркальце, скажи, да всю правду доложи! Я ль на свете всех милее, всех румяней и белее? – держа зеркальце за тонкую ручку и картинно отставив мизинец, Тася чувствовала себя царевной-королевной из сказки Пушкина. – Неужели вы это сами сделали?!

– Нет, в магазине купил, – выдал Михалыч и захохотал…

– Это Оля моя как мёртвая царевна, за что ни возьмётся, всё из рук валится, – с досадой сказал Михалыч. – А у вас, я смотрю, и грядки выполоты, и яблоньки-вишенки побелены, и смородина крупная, будто вишня. А у нас…

Тася могла бы возразить: они с мамой работают на участке вдвоём, в четыре руки, а Ольге Михайловне всё приходится делать одной, муж работает по заказам, ему не до огорода. Ольга Михайловна копала, сажала, полола, поливала, разводила костёр, готовила еду, мыла посуду и гуляла с собакой. Воду для полива она носила из пруда вёдрами, Михалыч мог сделать тележку, но не сделал, зачем ему, не он же – таскает тяжёлые вёдра…

Тася могла бы сказать… но не сказала. Учить взрослого человека, который, к тому же, намного её старше, и упрекать его в чём-либо она не имела права. Она ему не мать и не жена.

Пока Михалыч ходил с Тасей по их участку, расспрашивая что где растёт и пробуя с куста пузатый крыжовник сорта «финик» (малоурожайный, крупный и очень сладкий), Тасина мама потчевала на террасе нового гостя. Соскучившись по хозяину, к ним пришёл соседский стафф, которого Михалыч назвал Рональдом, в честь американского президента, которого он очень не уважал (да и кто его уважал-то, разве что американцы?). Президенту повезло: он об этом так и не узнал…

Рональд – это когда вырастет, а пока – Роник или Рон (пёс оказался смышлёным и отзывался на все три имени). Роник был бойцовской страшной породы, американский стаффордширский терьер, собака-убийца. Но он об этом не знал, никого пока не убил и не собирался. Хотя наводил ужас на всю округу, когда Ольга Михайловна выводила его на прогулку. Ронику было десять месяцев и всё у него было впереди, как шутила Тася.

Ольга Михайловна ухаживала за щенком как за ребёнком. Кормила кашей с мясом, которую предварительно требовалось остудить, чтобы Рон не обжёгся. Купала в корыте, согрев на костре ведро воды. Спящего укрывала одеялом: простудится, лечить замучаешься. А как ещё прикажете обращаться с десятимесячным щенком?

Как у всех собак в его возрасте, у Роника были любимые игрушки. Впрочем, игрушками их можно было назвать с большой натяжкой: увесистое еловое бревно, которое Роник как пёрышко таскал по участку, грызя пахучую древесину. И автомобильная покрышка, которую он с упоением грыз (у него резались зубки, если можно назвать «зубками» страшные и длинные клыки чистопородного боевого стаффордшира). Наигравшись, он засыпал с этой покрышкой, положив на неё лобастую башку и сладко посапывая.

С Ольгой Михайловной щенку жилось, как у Христа за пазухой. Оставаясь с Олегом Михайловичем, Рон отчаянно скучал и тосковал. Уединившись в сарае с вожделенной бутылкой, Михалыч забывал о щенке. Рон перегрызал толстую верёвку, на которую был привязан, и уходил к Тасиной маме – жаловаться. Мама жалела Рона, говорила, что он попал «не в те руки», что не надо пьянице заводить стаффорда и что Роник его когда-нибудь загрызёт.

Роник не знал, что он стаффордшир, и никого не собирался загрызать, лизал Тасиной маме руки, шумно пил из миски молоко и блаженно покряхтывал, когда мама чесала его за ушами. Терпеливо переносил, пока ему вытирали кухонной тряпкой вымазанную в молоке мордаху. Радостно хрустел сухарями, которые были его любимым лакомством. Тася с мамой сушили сухари в духовке и каждый раз привозили большой пакет. Покончив с сухарями, Роник ел всё, что давали – суп так суп, макароны так макароны. В еде он был неприхотлив (справедливости ради хочу сказать, что макароны были с баночной тушёнкой).