Другая реальность, или По ту сторону снов. Сборник рассказов

– Уймись ты, старая, укороти язык! – не выдержал дед. – А ты не слушай её, внученька! Она тебя ждала-скучала, слезами изошлась. Без Машки-то, грит, мне и свет не мил, скорей бы, грит, встренуться… Вот и свиделись. Тут радоваться надо, а она…

– Сказывай, от чего слегла-то? – приступала с расспросами бабушка.

– А я знаю, от чего? Плохо мне было…

– Ну, а сейчас-то хорошо?

– Да вроде…

– Вроде Володи, а похож на Петра…

– Да замолчишь ты когда-нибудь, колода старая!

Маша улыбнулась. Ей нравилось ехать – под бабушкины бесконечные расспросы, под дедушкино незлобивое ворчанье, на тряской телеге, заваленной по ободья душистым сеном. Маша поворошила сено рукой и увидела засохшую красную земляничину.

– Ба, смотри! Я ягодку нашла!

– А чего на неё смотреть-то? Ешь, коли нашла! – засмеялась бабушка.

Земляничина сладко растаяла во рту. Маша поискала и нашла ещё одну, потом ещё… Маша представила, как зимой, когда деревню завалит снегом по самые крыши, бабушкина Милка будет лакомиться душистым сеном с земляникой и синими звездочками васильков.

– Ба, а Милка… всё болеет?

– А чё ей болеть-то, здорова твоя Милка. Со стадом она, на выгоне. Вечером домой придёт, свидитесь.

***

– Коля! Коля!! – позвала Марина, почувствовав, как под её рукой шевельнулись дочкины пальцы, мгновенье назад холодно-безжизненные. Вслед за пальцами дрогнули губы, пытаясь что-то сказать. Марина склонилась над кроватью, но не услышала ни звука. Щёки девочки слегка порозовели. Или ей просто хотелось, чтобы они порозовели?

– Машенька, доченька, мы здесь, с тобой! Мама с тобой, и папа, – шептала Марина, не отпуская дочкину руку, словно могла удержать, остановить, не дать ей – уйти…

***

– Врачи-то чё говорят? Говорили, тоись…

– Ничего они не говорили, только уколы кололи, больно, – пожаловалась Маша.–

Во-во, лечить не умеют, колоть токо умеют, сами не знают от чего. От уколов-то полегчало?

– Нет, не полегчало… Ба, а Мишка тёти Нюрин дома? – забывшись, спросила Маша. И услышала – невозможное.

– Дома, куды он денется. Счас приедем, щец похлебаешь да свеклу полоть пойдёшь, заросла свекла-то, пропадёт не то… И смородину собирать пора, осыпается. У меня у одной-то рук не хватает на всё, а деда помочь не допросишься, то ему на рыбалку, то лодки смолить с мужиками, то сети чинить, то табачок курить… Ты уж грядки табашные выполи, не забудь!

– Ба, я не забуду. И грядки выполю, и смородину соберу, я только к Мишке сбегаю, я быстро…

– Я кому сказала? Аль ты не слышала? Мишка твой никуда не денется. Грядки выполешь, дак полить не забудь. Да картоху в подполе перебрать надоть, мелкую себе оставим, а которая покрупнее, на рынок свезём, продадим. К Мишке ей надо, разбежалася… А работать – баушка с дедом будут?

***

Маша закрыла глаза и длинно вздохнула – в последний раз. С лица исчезло страдальческое выражение, уголки губ приподнялись, словно она улыбалась кому-то, словно видела что-то…

Врач бессильно развёл руками. Лица родителей исказились, глаза смотрели с немой мольбой – так, наверное, смотрели назаретяне на Иисуса Христа. Но врач не был богом и не мог сотворить чудо. Торопливо прошёл по коридору и скрылся за белой дверью.

***

С трудом передвигая гудящие от усталости ноги, Маша толкнула знакомую калитку.– Машка!! А я с утра тебя жду… Чё ж ты раньше не пришла? Сильно занята была?

– А то ты бабушку мою не знаешь, – вздохнула Маша, – я свеклу полола, потом смородину собирала с бабушкой, потом за водой ходила, потом картошку перебирала в подполе. Там холодина такая! До сих пор пальцы не разгибаются, – пожаловалась Маша.

Мишка взял её руки в свои и подышал на пальцы, смешно выпятив губы. От его дыхания пальцы согрелись, но Маша не отнимала рук: ей было необыкновенно хорошо, словно внутри неё зажглось маленькое тёплое солнышко. Как здорово, что Мишка не утонул, выплыл! Тётя Нюра, наверное, так радовалась! И на радостях всыпала Мишке…

– Сейчас разогнутся… Тебе сдавать. На что играем, на желание?– Ага! – моментально забыв о своих бедах, Маша взяла из его рук карты и, перемешав, начала сдавать…

***

Марина дышала на ледяные Машины пальцы, пытаясь их согреть и чувствуя ледяную безжизненную пустоту внутри, словно там погасло маленькое тёплое солнышко.

Другая реальность

Я расскажу вам невероятную историю.

Пришла я с работы домой, предвкушая приятный вечер, а вечер оказался недобрым. Всё одно к одному: на работе очередной аврал, устала страшно, дома ещё добавила: сделала зарядку, чтобы снять усталость, и устала ещё больше. И замёрзла. Похоже, что меня знобит. Ох, не надо было зарядкой заниматься с открытым окном, для приведения себя в чувство. Утром делала, так потянуло на подвиги, ещё и вечером сделала. Мозгов-то нет! Чаю надо было напиться горячего, со сгущёнкой, ради такого случая, запоздало поняла я.

А ещё я поняла, что мне надоело мёрзнуть. Влезла в тёплы      й свитер и любимые джинсы, но меня знобило всё сильней, и я как была – в свитере и джинсах – залезла с головой под ирландский мохеровый плед и нечаянно там заснула.

Думаете, мне там было хорошо? Да ни фига! Одни неприятности.

Мне приснился… самолет, в который меня пригласил знакомый парень (я его впервые видела, но по странным законам сна понимала, что просто его забыла и мы знакомы).

Я неприлично долго кочевряжилась (это я умею), потом устала сопротивляться, и он меня всё-таки уговорил. И мы побежали – через лётное поле, далеко, к самолёту… Ветер был тёплым, как плед, он держал меня за руку и смеялся. Я запомнила его смеющимся…

Уже сидя в салоне, я долго и мастерски ныла: почему не предупредил заранее, я не взяла таблетки от укачки, я не так одета и без вещей (он говорил, что там всё купим, я говорила – ещё не факт, что я это надену, я и во сне умудрилась быть невыносимой).

Он меня утешал и был доволен – что я рядом, и как бы ни ныла, я никуда от него не убегу.

Потом самолет тряхануло, а кресла почему-то оказались без спинок, и мы с ним упали на задние кресла, я башкой треснулась во сне… Даже во сне было больно. Разозлилась я – не дай господи (это я умею).

(«Да пошёл ты! Больно как… Кресла без спинок, не мог места нормальные купить, урод! Сколько заплатил? Я отдам, раз такой бедный. Сквалыга ты. Денег пожалел на бизнес-класс…»)

Со злости я от него ушла. Во сне это легко – вышла из самолета, и всё. И не из-за кресел, кресла тут ни причём, я потерпела бы. А потому что тот, кто меня пригласил, летел в командировку, и с ним его товарищи – парень и девушка. Они сидели впереди, и девушка все время оглядывалась на него. Во мне проснулась ревность и смутные подозрения. Девушка явно не ждала моего появления и явно была огорчена. Впрочем, я тоже.

Потом – провал во времени.

Потом – я узнала о катастрофе и ужаснулась. Как же теперь жить? Что теперь будет? Во сне я резво вскочила с дивана и помчалась за билетом…

…На месте падения самолёта я обнаружила три камня-надгробия, стоящие рядом. С фотографиями всех троих: ФИО, дата рождения, дата смерти (у всех троих одна). Там лежали цветы, кто-то принёс, а у меня даже цветов не было, я так торопилась, словно могла вернуть, изменить, повернуть время. Я могла это сделать, но не сделала. Или всё-таки сделала? – и оказалась здесь, а моя прежняя жизнь – стала сном…

Моя жизнь стала сном, и мне её не вернуть.

Был и четвертый камень – мой. Никто ведь не знал, что я вышла и не летела со всеми, вот и поставили… Без ФИО и даты рождения, безымянный.

Я села на землю и заплакала. Обычно я не позволяю себе слёз, останавливаюсь сразу. В детстве научили, как это делать, очень пригодилось в жизни. А тут – сидела, обхватив руками холодный мрамор, размазывала по щекам слёзы и просила прощения за то, что взбрыкнула и ушла, не попрощавшись. Были бы сейчас вместе, а теперь никогда, уже никогда… Я никогда с ним не попрощаюсь.

Проснулась с мокрыми от слёз щеками, на часах двадцать один пятнадцать. Днём не спала никогда, меня даже в детстве не укладывали, знали, что бесполезно. И легла-то на полчасика, согреться… И вот умудрилась, с самолетом этим… Умудрилась умереть. Провалиться в другую реальность, в другое время. И теперь не знаю, какое из них настоящее – это или то, в самолёте?

Обычно я сплю как бревно, и мне никогда не снятся сны. Но уж если приснится, то – каждый раз вот такое, невозможное… До сих пор вспоминаю и не могу вспомнить, кем был пригласивший меня парень, откуда я его знала и почему мне так жаль, до сих пор жаль…

Я наконец поняла, почем так равнодушна ко всему в этой жизни, почему меня ничто не трогает, почему я никого не люблю, даже родителей, и почему меня никто не любит, даже родители… Да потому что меня просто нет. Я лежу где-то там, в иной реальности, под безымянным камнем, поодаль от этих троих. А хочется рядом. Ведь я наверняка их знала, только не могу вспомнить. Там, где я сейчас, я не могу вспомнить их имена…

Мне так хочется быть с ними, там – настоящей, умеющей любить и ценить друзей, смеяться и радоваться, умеющей вот так – сорваться и полететь неизвестно куда, только бы с ним, вместе с ним… Я не помню его имени. Если бы вспомнила, попросила бы прощения за мою несдержанность, за то что ушла, за то что я не с ним. Я знаю, он простит, ведь он любит меня. Любил. Его больше нет. И меня больше нет.

Впрочем, всё как всегда. Я веду себя всегда одинаково невозможно, даже во сне оставаясь самой собой. Только где же я – настоящая? Здесь, на диване, под пледом, с красными от высокой температуры щеками и маячившим впереди больничным? Или где-то далеко, под серым угрюмым камнем, рядом с теми, кого больше нет?

Моя жизнь стала сном, и мне её не вернуть…

Там…

… Этой ночью мне приснился папа, умерший двадцать пять лет назад. Он так и остался пятидесятилетним. А мне уже сорок три, отец старше на семь лет. Почти ровесники. Не люблю вспоминать о своём возрасте. Мне сорок три, я всё ещё красивая, и вовсе не собираюсь умирать.

Папа тоже не собирался. Пришел вечером с работы, лёг на диван и умер. Навсегда остался в далёком 1988-м. Знает ли он, что я выросла и стала взрослой? Или до сих пор считает меня маленькой?

Вот и во сне я – то ли студентка, то ли старшеклассница. Мы с папой куда-то едем… Домой, наверное, потому что уже вечер, потому что я чувствую неимоверную усталость и очень хочу спать. Но спать нельзя – мы всё едем и едем… Выходим на незнакомой станции из электрички (зачем?) и куда-то идём (куда? к кому?) – незнакомыми (странно знакомыми!) дворами, вслед за людьми.

Одноэтажное приземистое здание (столовая или кафе?) Папа предлагает здесь поужинать, и мне ничего не остаётся, как согласиться (как я могу возражать?). Мы долго стоим в длинной очереди, потом садимся за столик. Нам приносят почему-то не ужин, а обед.

В тарелке у отца что-то заманчивое, кажется блинчики… А у меня, как всегда, суп, с которым я, как всегда, долго ковыряюсь и никак не могу впихнуть его в себя, потому что не хочу. Хочу блинчики и знаю что мне их не видать: суп, и второе – это слишком много, я всегда ем что-нибудь одно. Может, отказаться от супа? И тогда мне тоже принесут – эти похожие на маленькие солнышки, маслено блестящие блинчики с хрустящими ажурными краешками…

– Может, ну его, этот суп? – закинула я удочку. Но папа возразил:

– Не «ну», а доедай. А я пойду пока. Я тебя там подожду. – Прошёл между столиками к выходу и исчез. Да, забыла сказать, денег за обед с нас не потребовали, меню не предложили, что подали, то и ешьте, но … блинчики пахли упоительно вкусно… Как дома.

Значит, ТАМ – кормят? В столовых, бесплатно, всех кто придёт… Вон сколько народу. И странная тишина: все молчат, даже дети…

Покончив наконец с супом (мне принесли овощной, что-то вроде свекольника, а блинчиков так и не дали), я не стала дожидаться второго блюда и, охваченная неясной тревогой, поднялась из-за стола… Моё волнение было не напрасным: у выхода из кафе отца не оказалось. Я огляделась. В кафе было многолюдно, у выхода стояли люди, разговаривали негромко (о чём – я не расслышала). Домой они, похоже, не торопились.

Выйдя из кафе, все шли в одном направлении – вдоль безликого многоэтажного дома, потом сворачивали за угол и исчезали из поля зрения. Мне ничего не оставалось делать, как идти вместе с людским потоком, высматривая среди них отца. Смотреть мешали вечерние сумерки, занавесившие всё вокруг серым туманом. Впрочем, сумерки были с самого начала сна, ещё когда мы ехали в электричке, только сейчас они сгустились, словно облако…

Значит, ТАМ – всегда вечер? И вечные сумерки?

Размышляя – неизвестно о чём – я шла и шла, а впереди и позади меня шли люди. Наверное, они приехали на одной с нами электричке и так же, как мы, отстояли очередь, чтобы поесть. И теперь – идут домой, – думала я. Несмотря на поздний час, людей на улице было много – и пожилых и молодёжи, и детей. Детей вели за руку матери, но были и такие, которые шли одни. Как их отпустили – одних?.. Шли и компаниями, и семьями, весело обсуждая что-то на ходу. Обгоняя взрослых, дети бежали впереди, хохоча и балуясь.

Люди шли и шли – мимо нескончаемо длинного дома (разве бывают такие, дом уже давно должен был кончиться, а он все не кончался…) – и исчезали в серых непроглядных сумерках. Сумерки поглощали людей, их голоса и шаги… Я искала глазами отца – и не находила. Где же он? Он же обещал подождать, сказал: «Я тебя там подожду», а сам взял и ушёл, – с досадой думала я.

Значит, отец меня ждёт – ТАМ! До сих пор меня ждёт, двадцать пять лет ждёт, и мы обязательно встретимся, он никогда меня не обманывал…

Дойдя до конца дома, я свернула за угол – и, к своему ужасу, никого не увидела. Улица утопала в холодном тумане, за которым угадывались дома. Слева неясной массой темнели деревья – то ли парк, то ли лес… Окраина.

Я стояла на незнакомой, неведомо куда ведущей улице – одна. Все куда-то пропали, словно растворились в странно сгустившихся сумерках. А ведь я только что шла в толпе людей! Где же они? Разошлись по домам? Ведь уже почти ночь… Сидят в светлых комнатах и, уставясь в экран телевизора, прихлёбывают горячий чай и наслаждаются желанным уютом и покоем.

Им хорошо, они у себя дома. А мой дом так далеко отсюда! – думала я с отчаянием. Так – куда же я иду по этой чужой, пустынной улице? И зачем? Отца нет, и мне его не найти, не догнать.

– Папа! – отчаянно крикнула я в темноту. Он не отозвался. Ушёл вместе с другими, растворился в белёсом тумане. Обманул меня. Оставил одну.

Я вдруг поняла, что мне нельзя здесь оставаться, надо выбираться отсюда, пока совсем не стемнело. Бежать, бежать – из этого серого обволакивающего сознание тумана, в котором так легко – исчезнуть.

В смятении я повернула назад. Ноги сами несли меня вдоль нескончаемого, странно длинного дома. Сейчас будет кафе, где мы с папой ужинали, а от него дворами… Нет, дворами, пожалуй не стоит. Если идти все время прямо и никуда не сворачивать – то я наверняка выйду к станции. Сяду в электричку, и она привезёт меня к метро, на метро доеду до Ярославского вокзала, и через полчаса буду дома!

А папа? Как же – папа? Как я могла забыть о нём? Сердце по–щенячьи заскулило и сжалось, скорчилось внутри, вновь переживая горечь расставания…

Папа, папа… Что же ты наделал, куда ты ушёл, зачем? И мне теперь придётся ехать домой – одной (и жить придётся одной, без тебя!), а дома скажут: «Что ж ты одна приехала? А папа где?»

Папа, папа… Где ты? Растаял, растворился в нездешних кисельно–мутных сумерках, навсегда остался в прошлом, в далёком, забытом всеми 1988-м, куда – увы! – мне нельзя вернуться. Вот сегодня попробовала, хотела остаться и – не смогла. Не получилось. Только немного посидели с тобой за столиком какого–то странно тихого кафе, поговорили ни о чём, и ты снова ушёл от меня навсегда…

Но ты сказал, что подождёшь меня, и это вселяет надежду. Ты меня никогда не обманывал, и мы непременно встретимся. И в серых ласково–тёплых сумерках пойдём в наш новый дом. Там всё в точности так, как у нас дома: на стене тикают часы (их тебе подарили на пятидесятилетие, помнишь?). С кухни пахнет яблочным пирогом (ты больше всего любил яблочные, помнишь?). В холодильнике – твоё любимое «Жигулёвское», а по телевизору идёт итальянский сериал с Микеле Плачидо в главной роли.

Он неуловимо похож на тебя – у него твои глаза, и волосы такие же чёрные и так же зачесаны назад, открывая высокий умный лоб… Мы с мамой смотрим все фильмы с его участием – и видим на экране тебя. Твою улыбку. Твои глаза. «Здравствуй, папа!» – шепчу я сквозь слёзы.

– До свиданья, папа! Ещё увидимся. Ты обещал. Я знаю, ты меня ждёшь. Ты меня никогда не обманывал.

– Да, дочка. Раз обещал, значит увидимся. А сейчас – иди. Иди. Тебя ждут. Нельзя обманывать ничьих ожиданий, девочка моя. Ты должна. Ты обещала. Иди.

Что я обещала? Я ничего не помню…

– Мам, ты? Уже вставать? Сейчас, я сейчас… Ох, прости… Будильник вчера забыла завести.

– У неё опять бред. Может, ей ещё два кубика ввести?

– Да нет, похоже, в сознании. – На мой лоб ложится прохладная ладонь. Не мамина, мама встряхнула бы меня за плечи и стянула одеяло со словами: «Вставай, совсем совесть потеряла! И не говори мне, что ты не слышала будильник!»

– Риточка, ты… живая?! Девочка моя, маленькая моя, ты только не спи больше, ты же трое суток… спала… – Мне на лицо что–то капает… слёзы! Мамины. И ладонь её. Мама. Почему она плачет?

– Ма, я сейчас, я встану… – бормочу я скороговоркой, но встать не получается, я почти не чувствую тела, а сгиб руки странно покалывает. Скашиваю глаза и вижу тонкий шнур, тянущийся от моей руки куда–то вверх… Капельница! Интересненько…

Что, интересно, я делаю в больнице? С иглой в вене и непослушным, скованно–неподвижным телом, какое бывает только во сне. Меня вдруг осеняет: я всё ещё сплю. Закрываю глаза и жду: мамина рука на моем лбу – это значит, что я ещё маленькая, и папа ещё жив и сейчас придёт… – Ма, а папа где? Позови… – Я напрягаю непослушные мускулы, и с усилием приподнимаюсь на локте – том самом, в котором игла. Чёрт!! Как больно!

– Какого чёрта мне эту хрень воткнули, больно же! – вежливо осведомляюсь я у врача, и он расцветает улыбкой.

– Ну, вот видите, речь вполне, ммм… осмысленна. А вы говорите, бред.

Я слышу мягкий звук падающего тела, пытаюсь поднять голову и посмотреть, но чьи-то руки берут меня за плечи и прижимают к кровати.

– Стоять! Лежать, то есть. Оклематься не успела, а уже… Будильник, между прочим, не звенел, – хохотнул врач. – А вставать тебе пока нельзя… – И неожиданно заорал так, что я вздрогнула (игла в локтевом сгибе тоже вздрогнула и больно уколола – она была с врачом заодно):

– Да поднимите её, нашатырь дайте, и выведите отсюда немедленно! Немедленно! Кто её сюда впустил? К чертям уволю! Да держите её, вы что, не видите – она сейчас снова упадёт… Не надо было её впускать, это зрелище не для родителей… А вы не волнуйтесь так, с вашей Ритой всё в порядке. Ну, почти в порядке. Вы же сами видите – выспалась, вставать собралась, и выразила недовольство персоналом. Значит, умирать больше не будет… Не будешь больше? Я тебя спрашиваю! – громыхнул врач, и я опасливо помотала головой, подтверждая, что не буду. Пока. А там посмотрим.

Голова отозвалась тупой болью, в висках застучали молотки, комната покачнулась и завертелась вокруг меня, набирая обороты. Я закрыла глаза…

Ещё увидимся…

Белая дева

Часть первая. «Кадровый состав»

День клонился к вечеру, а они всё шли и шли по извилистым лесным тропкам, которых в лесу – невесть сколько… Поход был двухдневный: по двадцать пять – двадцать семь километров в день, а всего – пятьдесят с хвостиком, за два дня не так много, если бы не двухдневные рюкзаки (кто ходил, тот поймёт).

С каждым часом рюкзак всё сильней оттягивал плечи, но Варя старалась о нём не думать, и ей было хорошо. Просто здорово! На ногах у неё лёгкие и удобные кеды, в которых – идти да радоваться… Варя так и делала – шла, пружинисто ступая по мягкой, «неубитой» тропе и по-детски радовалась всему, что встречала на пути.

Группа из восьми человек (семеро смелых, сам-восьмой, по определению Сашки Самолётова, который вёл группу, совмещая «ставки» руководителя и кашевара) шла по сосновому лесу, наискось прошитому солнечными лучами, словно золотыми нитями. Лучи были почти горизонтальными – Варя никогда такого не видела! Высоченные сосны обступали тропу с обеих сторон, заходящее солнце окрашивало их прямые как корабельные мачты стволы в розовый цвет, и Варе казалось, что сосны светятся изнутри, словно огромные светильники.

Разумеется, это были волшебные светильники. Солнце скоро сядет, наступит ночь, а они будут идти по бесконечной дороге среди светящихся сосен… Мечты, к счастью, так и останутся мечтами: скоро они разобьют лагерь. Впереди у них долгий летний вечер, вкусный ужин (всякая приготовленная на костре еда необыкновенно вкусная – после целого дня пути), а после ужина Визбор под гитару…

Варя шла и завидовала самой себе. Густо усыпанная прошлогодней хвоей тропинка пружинила под ногами, и по ней так легко шагалось! «Вот бы идти и идти!» – думала Варя. И они шли и шли по нескончаемой лесной тропе… Давно уже! Пожалуй, слишком давно. Как сошли с поезда, так и шли с самого утра. Остановились на полчаса на обед, наскоро перекусили бутербродами и, запив их чаем из термоса, снова двинулись в путь.

И весь день Варя радовалась – тому, что её пригласили в необъявленный поход (поход для своих, но приглашают далеко не всех «своих», а её пригласили). Что впереди идёт её подруга Люба. Что в группе их всего восемь человек, и все друг друга знают, и вместе им – хорошо. Что погода солнечная. Что сосны – мачтовые! Что солнце заходит…

Пока Варя мечтала на ходу, в лесу заметно стемнело и наступили сумерки. Значит, скоро привал, и можно сбросить с плеч тяжелый рюкзак. Они поставят палатки, разожгут костёр, сходят к роднику за водой (Саша обещал родник), наберут в лесу земляники (Саша обещал, что будет земляника).

Предвкушая удовольствия этого вечера, Варя даже засмеялась тихонько – от переполнявшего её восторга. А ещё оттого, что с ними Сашин закадычный друг Костя, о котором Саша так много ей рассказывал и которого Варя никогда не видела. А сегодня увидела! И он её – увидел. Варе понравился этот простой, добродушный парень с весёлыми и немного щальными глазами, в которых читалась жажда приключений. В этом они с Варей были похожи. То есть это Варя так думала, что похожи.

Костя вёл себя так, словно давно со всеми знаком (и как это у него получалось?) и не отходил от Саши ни на шаг. Всю дорогу они шли плечом к плечу, даже если тропка попадалась узкая, и всю дорогу говорили, говорили, говорили… «Наверное, не виделись давно» – думала Варя. И вдруг услышала (впрочем, услышала не сразу, она ведь была в своих мечтах, в волшебном розовом лесу…) взволнованный Костин голос: «Саш, ты давай уже, определяйся – с направлением. А то мы второй час туда-сюда ходим, у девчонок уже истерика начинается».

О чём это он? – Варя наморщила лоб. Вроде ничего не случилось такого, всё как всегда: устали, но молчат, темп держат, идут довольно бодро… Только разговоры стихли. Все давно уже молчат! – дошло наконец до Вари.

– Это у кого истерика? – поинтересовалась Варя.

– Да у тебя! Ты же ни с того ни с сего хохочешь-заливаешься, а не я, – невозмутимо ответил Костя.

– _Да я так просто… Лес красивый, и сосны на свечи похожи, – объяснила Варя. Теперь истерика охватила, так сказать, весь «кадровый состав»: народ радостно заржал. Варя смутилась и замолчала. Оказывается, пока Варя любовалась красотами соснового леса, они всей дружной группой заблудились! И добрых два часа кружили по лесу, сворачивая то в одну, то в другую сторону.

Забегая вперёд, скажу, что когда нашли наконец прошлогодний бивак и разбили лагерь, Саша при всех похвалил Варю за проявленное «в аховой ситуации» мужество и олимпийское спокойствие.

– Да я не знала, что мы заблудились, я просто шла, ничего не делала – пробормотала смущённая Варя, зардевшись от неожиданной похвалы, и Саша развёл руками в молчаливом жесте – под общий смех…

Но всё это было потом. А пока они кружили по лесным извилистым тропкам, уже не чувствуя под собой ног, пока не вышли на опушку, где кончался лес. Перед ними простиралось поле, а посреди поля одиноко стоял проржавевший до дыр, брошенный грузовик. Саша обрадовался так, словно увидел новенький КАМаз с шофёром.