скачать книгу бесплатно
В продолжение трех дней герольды, сопровождаемые трубачами и литаврщиками, разъезжали по улицам и проспектам Москвы, громогласно возвещая о предстоящем торжестве коронования, назначенном на двадцать шестое августа. Оно свершилось в этот достопамятный день в Большом Успенском соборе, по чину венчания на царство русских царей, установленному со времен Ивана Грозного.
Сам государь после своего въезда в Москву удалился в село Останкино, в хоромы, построенные в 1797 году графом Шереметьевым. Здесь, в уединении, вдали от шума первопрестольной, Александр II готовился к будущей коронации постом и молитвой.
И вот наступило 26 августа. В семь часов утра из поставленных на Красной площади и Кремлевских стенах из пушек прозвучал залп из двадцати одного орудия. С Успенского Собора по всей Москве начался благовест. По всему следованию Высочайшего шествия в Успенский Собор были расставлены шпалеры. Перед началом шествия Его Императорского Величества один из протопресвитеров с крестом, имея при себе двух дьяконов, несущих на золотом блюде святую воду, окроплял ею дорогу. Священнодействовал митрополит московский Филарет со служением митрополитов: Санкт-Петербургского – Никанора и Литовского – Иосифа, восьми архиепископов и епископов, двадцати восьми архимандритов, двух протопресвитеров и протоиреев. При входе в собор иерарх приветствовал императора Александра II краткой речью: «Благочестивый Великий Государь! Преимущественно велико Твое настоящее пришествие. Да будет достойно его сретение. Тебя сопровождает Россия; Тебя сретает церковь. Молитвой любви и надежды напутствует Тебя Россия. С молитвой любви и надежды приемлет Тебя церковь. Столько молитв не проникнут ли в небо? Но кто достоин здесь благословить вход Твой? Первопрестольник сей церкви, за пять веков доныне предрекший славу Царей на месте сем, Святитель Петр, да станет пред нами и через Его небесное благословление пренебесное да снидет на Тебя и с Тобою на всю Россию».
Александр II в мантии, застегнутой на золотую булавку с двумя гранеными изумрудами и серебряным крючком, занял место на приготовленном для него посреди собора престоле из слоновой кости великого князя Иоанна III, царствующую императрицу, урожденную принцессу Максимильяну Вильгельмину Августу Софию Марию Гессенскую и Прирейнскую, после принятия православия в 1840 году – Марию Александровну, посадили на золотой трон первого правителя дома Романова Михаила Феодоровича. Мать Александра II, Александру Федоровну, усадили на трон отца Петра I Алексея Михайловича.
Громким, хотя и дрожащим голосом Александр II прочитал исповедание православной веры. Когда митрополит Санкт-Петербургский Никанор перед возложением порфиры и короны читал установленные молитвы, император низко наклонил голову, которую высокопреосвященный Филарет накрыл концом своего омофора. Возложив на себя венец царей, Александр II прикоснулся им к голове коленопреклонённой супруги. Затем сам встал на колени и произнес во всеуслышание молитву, в которой испрашивал благословение Всевышнего на предстоявший ему царственный подвиг, моля о ниспослании ему «духа владычня, духа премудрости и ведения, духа совета и крепости». Крупные слезы катились по щекам до глубины души растроганного монарха. Император встал – и все находившиеся в храме опустились на колени, благоговейно внемля благодарственной молитве, прочитанной митрополитом Филаретом, затем все запели впервые – ранее исполняли действовавший с 1816 года гимн «Молитва русских» – «Боже, царя храни», по его окончании раздалось торжественное «Тебе Бога хвалим!».
И началось всеобщее шествие из Успенского собора в соборы Архангельский и Благовещенский. Государь следовал с императрицей под балдахином, в порфире и короне, держа в одной руке скипетр, в другой – державу, и, прежде чем вступить в Кремлевский дворец, он с Красного Крыльца трижды поклонился народу.
Высочайший обеденный стол происходил в Грановитой палате. Александр II восседал на троне посреди обеих императриц. Приглашенные – высшее духовенство и особы первых двух классов – заняли места за столом, лицом к Их Величествам. Митрополит Филарет благословил трапезу. При пушечной пальбе пили за здоровье императора, императриц, всего царского дома, духовных особ и всех верноподданных. Архиереи обедали в мантиях и клобуках. Среди них выделялся архиепископ Кесарийский Василий, во время обеда не перестававший плакать, чем и обратил на себя внимание государя, приказавшего спросить, отчего он плачет. «Плачу от радости, – отвечал греческий иерарх, – видя торжество русского Царя; плачу от горести, потому что мы, православные жители Малой Азии, страдаем под игом агарян».
Вечером Кремль и вся Москва озарились бесчисленным множеством огней. Иллюминация повторилась и в следующие два дня. На ярко освещенных улицах и площадях народ московский ликовал до поздней ночи. Но основное народное гуляние, которое впервые происходило на Ходынском поле. Были установлены многочисленные столы, украшенные ветками различных деревьев, они были украшены бусами с пряниками и яблоками. На территории поля разместили восемь специальных фонтанчиков, из которых текла не ключевая вода, а вино. Вообще угощений было приготовлено великое множество, а в частности, более 10 тысяч кур, три тысячи баранов, 50 тысяч килограммов ветчины, 14 тысяч килограммов колбасы, вина запасли тысячу ведер, а число калачей, ватрушек и прочих лакомств превышало 60 тысяч.
В последний день торжества на Лефортовом поле устроили грандиозный фейерверк. Оркестр исполнил гимн Российской империи, а в такт ему вылетали залпы праздничного салюта, и так продолжалось в течение двадцати минут.
В день священного коронования император Александр II подписал манифест, начинавшийся такими словами: «В сей торжественный день, когда, испросив благословение Всевышнего, мы возложили на себя венец наших предков, первой нашей мыслью было, как всегда, благоденствие любезной Нам России. Повторяя при священном обряде коронования обет, произнесенный Нами в самый час вступления Нашего на прародительский престол: иметь постоянной, единой целью трудов и попечений Наших утверждение, возвышение сего благоденствия, в настоящем и будущем времени, мы не могли, с тем вместе, не обратиться к воспоминанию о событиях недавно минувших лет, ознаменованных тягостными испытаниями, но и примерами высокой доблести и новыми доказательствами беспредельной, нелицемерной преданности верных подданных Наших, всех состояний, к Престолу и Отечеству – доказательствами, на кои незабвенный родитель Наш взирал как на отраду, Небесным Промыслом Ему ниспосылаемую. Сие воспоминание сохранится навеки в сердце Нашем и, конечно, перейдет к отдаленнейшему потомству. Но Мы желаем возбужденные Ими в Нас чувства еще раз, при нынешнем торжестве, изъявить всенародно установлением некоторых особых знаков отличия и особо обращаемым к каждому из сословий в государстве выражением Нашего благоволения и признательности».
Наподобие медали, пожалованной защитникам Севастополя, учреждалась в память о минувшей войне светлая бронзовая медаль с вензелевым изображением императоров Николая I и Александра II и надписью: «На Тя, Господи, уповахом, да не постыдимся во веки».
Щедрою рукою излил император царские милости на ближайших к своему престолу слуг. Ветеран наполеоновских войн, бывший много лет вождем русских армейских сил на Кавказе, генерал-адъютант князь М. С. Воронцов произведен в генерал-фельдмаршалы. В княжеское Российской империи достоинство возведен председатель Государственного совета граф А. И. Орлов, в графское – обер-камергер Рибопьер, обер-гофмейстер Олсуфьев, генерал-адъютант Сумароков, а генерал-губернатор Финляндии Берг – в графское достоинство Великого Княжества Финляндского.
Коронационный манифест также распространял и ряд милостей, льгот и всякого рода облегчений более тридцати категорий жителей Российской империи. Венцом царского милосердия было великодушное прощение государственных преступников, лишенных всех прав, состояния и сосланных в Сибирь или сданных в солдаты по делу о тайных обществах 1825 года и по заговору Петрашевского в 1849 году. Им было дозволено возвратиться с семействами из мест ссылки и жить, где пожелают, в пределах империи, за исключением Петербурга и Москвы. Осужденным и детям их возвращены титулы и потомственное дворянское достоинство.
В дни, следовавшие за коронацией, происходили беспрерывные блестящие празднества: два бала и маскарад в Кремлевском дворце, парадный спектакль в Большом театре, балы у послов французского и австрийского.
Александр II и его семья оставались в Москве еще целый месяц, а девятнадцатого сентября они провели весь день в лавре св. Сергия. 23-го они выехали из первопрестольной и 24-го прибыли в Царское Село. Второго октября Их Величества торжественно вступили в Санкт-Петербург, но тотчас возвратились в Царское Село и только к именинам наследника шестого декабря вернулись в столицу и уже основательно поселились в Зимнем дворце, и началась эпоха Великих реформ. В их числе – долгожданная отмена крепостного права, реформа судебной системы и окончательная передача Аляски Соединенным Штатам Америки.
К НЕЙ
Иван Федорович проснулся на своем кожаном диване, свечи в канделябрах уже давно сгорели, а в дверь его кабинета настойчиво стучали, требуя незамедлительно открыть. Он тяжело приподнялся, не спеша достал карманные часы, открыл их и посмотрел на циферблат – время было два часа после полудня. Затем встал и, повернув ключ в замочной скважине, открыл дверь. На пороге стояли служанка Маша и его дражайшая жена Екатерина Ивановна с согнутой в локте руке и поднятой вверх. Между указательным и безымянным пальцами торчала белого цвета бумажка.
– Иван! Позволь себе объясниться. Что это? – строго сказала его жена.
– А ты разве не ознакомилась с ее содержанием? – невозмутимо вопросом на вопрос парировал Иван Фёдорович.
– Я в твои дела не сую свой нос… с последних пор.
– Дорогая, а где ты это взяла?
– Ее принес какой-то мальчуган лет четырнадцати, спешно передав эту бумажку мне, и бросил: «Отдайте срочно Ивану Карамазову», даже на чай не взял и убежал, – сказала растерянно Екатерина Сергеевна. – Разумеется, я не стала разворачивать, а направилась сразу к твоему кабинету.
Иван Фёдорович неспешно вскрыл бумажку и прочитал: «Приходи сегодня! Жду! С. П.»
– А, это от купца Сердоликого. Он отвечает мне… надумал-таки.
– От кого?
– От купца Даниила Андреевича Сердоликого. Я ему третьего дня весьма заманчивое предложение о покупке одной вещицы сделал, он сейчас в трудном положении, знаешь ли. Вот ответ! Ждет меня сегодня.
– Что за вещица? Дорого ли стоит?
– Для вашей, Катенька, красоты – сущая безделица, а для него – спасительная надежда от полного разорения, – ответил успокаивающе Иван Федорович.
– Обед на столе, Иван.
– Правда, остыл немного, – вставила Маша.
– Нет, обедайте без меня, дело срочное, а вдруг передумает? Нужно торопиться, ехать нужно. Я у него отобедаю! – сказал Иван Фёдорович и направился к шкафу переодеть рубашку.
– Снова уходишь. Я практически тебя в последнее время совсем не вижу! Я скучаю, Иван… и Родя тоже. Ты так стал занят, неужели это нужно для нашего счастья?
– Для нашего благополучия, Катенька. Я отец нашего семейства и должен заботиться о его денежном благосостоянии, но ты не волнуйся, вечером я и тебя, и Родю обрадую. Вот увидишь.
– Неужели даже в праздники нужно куда-то уходить? – не унималась Екатерина Ивановна.
– Да, даже в праздники. Знаешь ли, Катенька, финансовые дела праздников и выходных не знают. Поцелуй Родю от меня и скажи, что я вечером буду с гостинцем, а к тебе – с подарком и все компенсирую, – сказал практически на ходу, уже переменив рубашку и проследовав в переднюю, Иван Федорович. Екатерина Ивановна сопровождала его.
– Катенька, крепко обними Родю от меня и поздравь с праздником, – сказал, уже одевшись, Иван Федорович и, поцеловав руку жены, скрылся за дверью.
– Христос с тобой, – только и успела пролепетать Екатерина Ивановна.
Выйдя из парадной, лучи яркого солнца больно ударили ему в глаза, отчего он прищурился и, посмотрев направо и налево и не обнаружив свободного извозчика, пошел по улице. Но, пройдя несколько шагов, как вдруг за спиной Иван Фёдорович услышал цоканье лошади.
– Барин! Подвезти куда? – крикнул довольно пожилой извозчик.
Иван Федорович удивленно обернулся и уселся в повозку, скомандовав:
– На Офицерскую улицу в герберг[1 - Ресторан.] «Отель дю Норд».
Извозчик натянул вожжи.
– Гей! Но-о-о, пошла, куцая! – крикнул он, и сани сдвинулись с места.
Дорогой Ивану Федоровичу пришли воспоминания о прошлой ночи. Что это была за встреча с таинственным незнакомцем? Была ли она явью или просто видение? «Нет, конечно, если здраво рассуждать, то это наваждение какое-то», – подумалось Ивану Федоровичу. Но все же это видение требовало от него, чтобы он уверовал в его реальность, как тот черт, явившийся ему тринадцать лет тому назад в ночь смерти Смердякова. А сейчас что? «Это кошмар какой-то, вот и все. Хотел, чтобы я испугался и поверил ему, а через него, хоть он и темная сила, уверовал в бесплотные силы, духов разных. А через них и хотел мне доказать существование Бога. Не на того напал, а я не верю во всю эту чепуху, просто болезнь какая-то во мне проснулась и все. Нужно что-то с этим делать».
Придя к такому заключению, Иван Федорович усмехнулся и, выпив из железной фляги, сказал себе: «Меня так просто не возьмешь, на-ко, выкусите! Нет, не верю и все тут!»
Сани тем временем подъехали к отелю, а на пороге его уже встречал швейцар. Он уже знал в лицо за всегдашнего посетителя их заведения и потому, сняв шапку, поздоровался, но Иван Фёдорович, не обращая на него никакого внимания, прошел вовнутрь. В помещении было не так много народа, и потому привычный столик был свободен, и он непринужденно сел за него. Официант тут же появился возле него, приготавливаясь записать заказ дорогого клиента.
Ему на обед было подано: борщ по-киевски, зажаренная куропатка, сладкий рулет и сто граммов водки. С собой он распорядился взять балык из осетрины. С тем и покинул он известное заведение, снова поймав извозчика. Но в этот раз Иван Федорович сошел в квартале от Измайловской роты и дальше направился пешком. Дойдя до знакомого ему здания, он вошел во двор и прошел через черный ход. Дверь открыла ему она сама, глаза ее горели, а на лице из тонких губ играла улыбка удовольствия.
– Проходи скорей. Я ждала тебя! – сказала она, пропуская его в переднюю.
Но его радостным чувствам от встречи, пришел скорый конец. Рядом с ней стоял мужчина, явно моложе его, с зачесанными назад волосами и бородкой. Иван Федорович тут же замер от его поразительно смотрящих, прямо ему в лицо, глаз.
– Ну что вы встали?! – вопросительно взвизгнула она.
Молодой человек уже был одет в тулуп и валенки и хотел было пройти к двери, но она его остановила жестом своей руки.
– Погоди. Знакомьтесь, это Андрей, а это-о-о… Иван Фёдорович! – протянула она.
Оба стояли как истуканы, молча смотря друг на друга.
– Не знаю! Воды, что ли, набрались?! А ну пожмите скорей друг другу руки и будьте с этой минуты друзьями, и кончено! – сказала она, вся, сгорая в нетерпении.
– Зачем он здесь? – спросил Андрей.
– Ох, я же тебе давеча говорила о нем. Ты забыл, верно? Это деловой человек, его помощь очень ценна для нас, и без него нам не сделать того предприятия, что мы задумали. Теперь пожмите руки. Андрей, я прошу, – настоятельно сказала она, взяла у обоих правые руки и соединила в рукопожатие. – Вот, уже теплее, а то мороз, прямо бр-р-р.
– Когда дело сделаем, я тебя застрелю, – твердо сказал Андрей и крепко сжал руку Ивана Федоровича.
– Попробуй, – с усмешкой ответил Карамазов и расцепил рукопожатие.
– Ой, да не обращайте внимания, это он так делает для собственной значительности, – отмахнулась она и продолжила другим тоном: – Дорогие мужчины! Не ругайтесь, ссора только вредит нам всем. Успокойтесь и думайте лучше о деле, а я берусь осчастливить вас обоих, и для каждого из вас я буду своя.
– Я пошел, – сказал Андрей. – Идти надо, иначе без меня начнут, а мне бы не хотелось этого. – Она робко поцеловала его в щеку, а Иван Фёдорович поморщился.
– Пойдем! – сказала она ему, как только они остались одни.
– Ну что ж, пошли, – ответил он, и оба проследовали в одну из двух комнат, где стоял шкаф, кровать и стул.
– Софья, Софья, Софья, моя любимая девочка, – сразу накинулся на нее Карамазов.
– Стой… подожди… не надо… Я не хочу сейчас, – довольно энергично пыталась высвободиться из его объятий она, так что ему пришлось уступить.
– Что еще? – отступив, недоуменно спросил Иван.
– Во-первых, я больше для тебя не Софья Перовская, а Мария Прохорова. Так называй меня всегда, – сказала она как можно строже.
– И даже здесь? Когда совсем одни?
– Да, и здесь. Я хочу, чтобы ты привык к моему конспиративной фамилии и чтобы нигде и никогда не помянул моего имени de la vie passеe[2 - Из прошлой жизни.].
– А для чего тогда ты мне его сказала при нашем первом знакомстве?
– Чтобы ты знал, что я не какая-нибудь там простушка, а женщина из знатного рода графа Кирилла Григорьевича Разумовского – последнего гетмана малороссийского, правнучка крымского губернатора. И если я согласилась быть твоей, то только потому, что ты заплатил за меня высокую цену.
– И что вы теперь хотите, моя царица?!
– Хочу?!
– Да, уж излагай скорей, а я полностью повинуюсь вам и клянусь: исполню, в обиде не будете, я вам обещаю, – сказал с придыханием Иван Федорович и сблизился с ней, так что она почувствовала его страсть, бушующую в нем, всем своим телом.
– Знаешь, – как-то оторопев, начала Софья, – нам нужно три тысячи рублей на типографский станок и съемную квартиру, на устройство в ней подпольной типографии и две тысячи на съем сырной лавки на Малой садовой, там будут работать наши люди под видом крестьянской семейной пары Кобзевых. Они устроят под мостовой подкоп и заложат туда машину для взрыва.
– Итого пять тысяч! – заключил Иван Федорович и немедленно вынул из внутреннего кармана пиджака портмоне, отсчитав требуемую сумму, положил ее на стул. – Это все? – спросил он и с вожделением посмотрел на Софью.
– Да, это все, что я хотела!!! – увидев деньги, сказала она с улыбкой и глубоким удовлетворением. – Ты…
Она не успела дальше сказать, как вдруг Карамазов накинулся на нее, повалив на кровать, покрыв ее своим телом. Она больше не сопротивлялась и была теперь в полной его власти. И тут из недр его души взошла огромная сила возбуждения, и, наскоро сняв с себя и с нее одежду, оставив на ней только крестьянского покроя сорочку, вошел с ней в соитие.
Два часа безудержной гонки, в ходе которой она все же по своей привычке переборола его, прочно взяла инициативу в свои руки. Изливаясь и фонтанируя, горячо и часто дыша, в течение отпущенного времени они были слиты воедино, получая сладострастное удовольствие друг от друга.
Насытившись, в приятном изнеможении Иван Федорович распластался на кровати, а она села, закутавшись в лежащий неподалеку плед, спиной к стене. Он не сводил с нее глаз. Софья улыбнулась ему в ответ, поймав его полный любовью взгляд, показывая всем своим видом, что ей было и есть, приятно.
– Ты доволен мной? – спросила она.
– Более чем. Plaisir inеgalе[3 - Непревзойденное наслаждение.].
– А ты знаешь, я в семнадцать лет убежала из дома, – вдруг сказала Софья.
– Зачем?
– Да потому что мой папа? – despote[4 - Деспот.], как и Александр II. Он был похотливый самец, всю прислугу перепробовал, как только мама терпела весь этот Содом? А наш царь – вот с кого он, видимо, пример взял, увидит в Мариинском театре какую-нибудь невинную красотку – и этим же вечером ее уже ведут в его опочивальню. Снимет первую пробу и домой с подарками отправляет, а ее папочка и жених ее за честь это почитают. Вот только Долгорукая и умерила его пыл, так они, говорят, в кабинете его покойного отца свою нужду справляют. И это было еще при живой царице, которая в чахотке умирала в это время.
– А со мной тебе не противно?
– Терпимо. Я это для дела делаю, а так ни за что бы не согласилась. Мне было тогда двенадцать лет, когда на это дурацкое высочество совершили первое покушение. Тогда моя двоюродная сестра Елена, дочка, кстати, бывшего декабриста, вбежала к нам, вся трясется, глаза большущие, дух еще не успела перевести, а сама только повторяет одно и то же: «Стреляли, стреляли… стреляли…» Мы все тогда в гостиной сидели, и все хором: «Да в кого стреляли?!» – «В царя, в царя, в царя… сегодня стреляли», – наконец вылупилось из нее. Отец строго: «И что, жив?!» – «Жив, жив, Бог спас!» – ответила она. Я не знаю почему, но тут у меня слезы из обоих глаз потекли, и стала повторять про себя только одно слово: «Жив, жив, жив». Малая еще была, дура наивная.
– А из дому зачем убежала, или Содом опостылел?
– Нет. В шестнадцать я закончила Аларчинские высшие женские курсы. Это, между прочим, почти мужское образование. У нас дома я после прочтения Некрасова «Русские женщины», Тургенева «Накануне» – образ Елены мне запал в сердце, – Гончарова – Ольга Ильинская, Чернышевского – Вера Павловна – с тремя сестрами и дочерью богатого фабриканта организовала кружок по изучению женского вопроса Emancipation. Папа? раз нас послушал и все, разогнал наше собрание и строго-настрого запретил об этом говорить в его доме. Тогда я в знак протеста собрала вещи и из дому вон ушла. Только маму было жалко, мы так плакали обе, но я ей тайком письма писала, а она мне деньгами помогала, если чего.
– А отец как отпустил?
– Так он пил беспробудно уже давно, ему-то все одно. Его после покушения на царя со службы поперли, так он и впал в пьянство, хотя и раньше стакана лишнего мимо рта не проносил, но тогда держал все же себя – должность обязывала. Но потом все же объявил меня в розыск, но я так умело скрывалась, что меня не нашли.
– И куда ты пошла?
– Я… ха! Да у меня подруг было много – помогли, устроили. Жила в женской коммуне. Я много читала из запрещенной литературы и наконец во всем разобралась, можно сказать, J’ai commencе ? voir[5 - Прозрела.], и в восемнадцать я уже стала одной из организаторов революционного просветительского кружка Николая Васильевича Чайковского. Днем я работала в бакалейной лавке, а вечером вела пропаганду среди рабочих. О, как мы зачитывались Жан-Жаком Руссо. Вся жизнь строится во имя большинства – вот это идея! Я говорила людям, что царская власть испокон веков строилась и строится на интересах меньшинства – приближенной знати, а русский народ находится в унижении, церковь является неким успокоительным средством для него, чтобы низший класс не взбунтовался против несправедливости распределения общественных благ и терпел эту боль, страдая изо дня в день. Я призывала покончить с этим, и что, пришел день и час, когда нужно поднять восстание против правящего режима. Но все почему-то оказались глухи к моим воззваниям, хотя одобрительно кивали. Как я тогда еще была молода, и все мне хотелось сделать быстрей, но я не разочаровалась, я продолжала упорно трудиться. В девятнадцать лет я отправилась в Самарскую губернию, в Ставропольский уезд. Там я научилась прививать оспу и с этим знанием пошла по деревням и селам. Только оспу прививать оказалось легче, чем пропаганда к новой жизни. Я им говорила о том, что только они могут своим гневом смести узурпаторскую власть царизма, что пора призвать к ответу за вековечные народные нищенские мытарства. Я им преподавала естественные науки, доказывая, что бога нет и никогда не было, есть только мечты о лучшей жизни, свойственные человеку, оказавшемуся в тяжелом положении.
– И математику?
– Да.
– И Эвклидову геометрию, о том, что две параллельные прямые не пересекаются, как палач и его жертва никогда не сойдутся в любовной идиллии всепрощения? Хотя мой брат давеча с жаром меня убеждал, что сегодняшняя наука доказала неверность этого и что где-то там, в межпланетном пространстве, они пересекаются.
– А кто твой брат? – насторожилась по привычке Софья.
– Да так, можно сказать, уездный мещанин, который стал обладателем целого капитала, плюс удачно женился, правда, его жена немощная, но тоже с капиталом.
– И что же он знает о тебе?
– Ты что, боишься его?
– Нет. Но нужно строго соблюдать правила конспирации.
