Сестрица

Однажды на исходе апреля, когда щербатая плошка луны только-только перевалится через ось полуночи, можно сквозь сон почувствовать, как потянуло холодом. Тут же заскулят, завоют собаки во дворах, забьются, пытаясь сорвать ржавую цепь и убежать подальше в лесную чащу, а домашние, раздобревшие за зиму кошки попрячутся под лавки, чтобы шипеть оттуда в темноту. Потусторонний ветер проберётся под тёплое одеяло, проникнет в тревожные сны, всколыхнёт шторы на окнах, зашуршит крупицами соли на подоконнике и полетит дальше.

От самого Самхейна природа спала мёртвым сном, укутанная в белый саван, и ледяные духи пели ей колыбельные жуткими голосами, похожими на вой ветра в печной трубе, но в раннее утро Дня Кануна Лета она пробудилась, юная и прекрасная. Древние боги из хаоса с лицами зверей и птиц, с крыльями и чешуёй, с ногами, которые как корни вековечных деревьев уходят вглубь земли, с тысячей глаз и рук и звёздной тьмой вместо сердца отворили тяжёлые кованые двери между тем миром и этим и пошли по земле, невесомо ступая, на все четыре стороны. Вслед за ними в подлунный мир спустились и молодые боги из небесных чертогов: надели зелёные с золотом одежды, украсили волосы цветами яблони и вышли на белый свет, чтобы в Майские день веселиться, как простые смертные. Любить девушек и юношей, прыгать через огромные, словно до самых небес горящие рыжие костры, петь хмельные песни и есть сладкие лепёшки с рисом, запивая любовным вином. За богами в неплотно прикрытые двери хлынули с той стороны те, кто не ведает железа – духи всех мастей, которым только и дай, что чинить людям проказы. А последними, словно ветер, запутавшийся в прозрачной занавеси, влетели, увлекаемые междумирным сквозняком, неприкаянные души, которых кровь тянула к родному праху. И бродить им всем по земле до следующего рассвета пока не погаснет последний костёр Белтайна, и древние боги, обойдя землю по кругу, не закроют двери в безвременье.

Энию разбудило дуновение ветра, от которого кожа покрылась мелкими мурашками. За окном стояла почти непроглядная ночь, чернильная, как бывает перед самым рассветом, только вверху небо начало слегка сереть. Маленькая комнатка, чисто убранная накануне Белтайна, тонула в тенях. Девочке казалось, будто из темноты за ней кто-то следит, смотрит выжидательно. Может это феи, которые в ночь перед майским днём оставляют подарочки под подушкой? Или кто-то похуже… Нет, решимость Энии было не поколебать. Теперь, главное, не разбудить маму, что, слегка посапывая, спала в кровати напротив. Беззвучно, как мышка, спустить босые ноги на пол, стянуть через голову льняную с кружевом рубашку для сна и надеть её задом-наперёд, достать из-под подушки припасённую загодя рыбью кость… Во дворе хрипло залаял Шемрок, загремел тяжёлой цепью, словно почуял опасность. Шемрок – старый кудлатый волкодав, старше самой Энии, а может даже старше Ниса – обычно был удивительно спокойным, но этой ночью что-то растревожило собак по всей деревне, и от двора к двору разносился пронзительный вой. «Тихо, пёсенька, тихо, миленький, – взмолилась девочка шёпотом, – не разбуди маму!» Но мама спала крепко, без сновидений, ветер с той стороны не беспокоил её, не щекотал босые ноги, не поднимал тонкие, незаметные волоски на руках, словно от страха. А Нис и вовсе умел спать как убитый. Эния могла поклясться, что брат в своей комнате дрыхнет без задних ног, широко раскинув сильные, покрытые россыпью нежных веснушек руки и улыбается во сне. Вот бы позвать его с собой… Но нельзя, иначе ведьма не появится. Девочка торопливо расчесала длинные золотистые волосы рыбьей костью и, ступая тихо, как вор или как лесная пикси, вышла во двор.

Снежными ночами, когда маленький домик заносило по самую крышу, мама, сидя у кровати дочери рассказывала истории о ледяных великанах, кидающих друг в друга кусками каменных скал, вызывая лавины в горах, о маленьких белых феях, хранящих зимний сон матери-природы и ткущих пушистое одеяло из снежных хлопьев, о келпи – водяном коне, что утаскивает путников под тёмную мутную воду, а ещё о ведьме северных пустошей. Ночами она варит в глубоком котле чёрное колдовство, оно расползается туманами, застилая день, чтобы природа не проснулась, чтобы злые ветры разносили по миру холод и смерть, а реки и озёра сковало льдом. Но чем позже закатывается солнце за горизонт, чем голубее полуденное небо, тем слабее старая ведьма. Ещё в Бригиттин день природа начинает пробуждаться. Она пока не открыла глаза, но её дыхание становится глубже и чище, оно освобождает реки от ледяных оков, пробуждает к жизни травы и цветы. И если в утро накануне Майского дня проснуться рано-рано, ещё до первых петухов, надеть рубашку задом-наперёд, а волосы причесать рыбьей костью и босиком выйти на перекрёсток четырёх дорог, можно увидеть седую сгорбленную старуху, шаркающую ногами в пыли. Она идёт, опираясь на суковатую ветку сосны, и перед ней стелется ночь, а за спиной – синие предрассветные сумерки да призрачные волки, крадущиеся во тьме. Старуха остановится, вздохнёт устало – и повеет холодом, окутает необутые ноги, заползёт в разум, и на секунду покажется, что весна уже никогда не наступит. Волки припадут к земле настороженно, взрыкивая, а ведьма поднимет на тебя свои белые глаза с уродливыми бельмами, пытаясь понять, кто посмел встать на пути Древней. И тогда нужно не мешкая проговорить: «Как звёзд ясных не видно белым днём, так и меня тебе не увидать, ведьма-зима». Глаза пошарят слепо вокруг и снова уставятся в густую ночь. Горбунья обопрётся о свой сосновый посох и пошаркает вперёд, а как дойдёт до перекрёстка, так поворотится вокруг себя, да зашвырнёт палку в кусты, а сама обернётся камнем.

«Так и меня тебе не увидать, ведьма, так и меня тебе не увидать» – повторяла Эния, спеша босиком на дорогу, ведущую из большого города в их маленькую деревеньку на границе с лесом. «Так и меня тебе не увидать, не услышать, не поймать!» И любопытно, и страшно, аж жуть берёт. Интересно, какая она, эта ведьма, высокая, как дерево или маленькая, как альв?

И вот теперь Эния в своей льняной рубашонке задом-наперёд, замерла на тёмном перекрёстке, не в силах вымолвить ни слова. А перед ней, протянув костлявую серую руку, покрытую вздутыми корнями вен, стояла жуткая горбунья с незрячими глазами, и девочка не могла вспомнить ни слова заговора, будто всё в голове заполнил утренний туман. Она появилась на дороге словно бы из ниоткуда, соткалась из стылого воздуха, а за ней клочьями дыма бесшумно двигались, припадая к земле, серые волки. Вспоминай, Эния, вспоминай! Мама пела эти слова как песенку, чтобы дочке крепче спалось, чтобы в завывающем февральском ветре не чудился голос ведьмы, насылающей проклятия. Ничего не шло в голову.

Старуха протянула руку и схватила девочку за горло. Она была ни высокой и не маленькой, а ровно такой, чтобы достать до нежной белой шеи Энии. Волки зарычали страшно и прижали серые уши с жёсткой шерстью, присев для прыжка. Сейчас они разорвут её на части, и с утра кто-нибудь найдёт на перекрёстке камень, пятна крови на дороге и обрывки кружева, которое когда-то плела мама. Ах, мамочка! Неужели никогда не увидеться больше? Милый-милый Нис! Вот бы обнять тебя хоть разок ещё!

Воздух в лёгких закончился, а рука, похожая на ветку умирающего дерева, сжималась всё крепче и крепче. Ну вот и всё. Эния зажмурилась изо всех сил, чтобы не было так страшно. И вдруг за спиной горбуньи, там, где предрассветная синева теснила ночь, блеснул луч солнца. День Белтайна вступал в свои права. И тут же в деревне запел первый петух, а вслед за ним и другие петухи подхватили гимн новому дню, заголосили, разрезая утреннее безмолвие. Хватка разом ослабла, и девочка упала на землю, жадно хватая ртом воздух. Полежала немного и открыла глаза. На краю дороги высился огромный замшелый камень. Он выглядел таким старым, словно прочно укоренился тут ещё с начала времён, таким, что путник, проходя по просёлочному тракту, скользнёт равнодушно взглядом и не задержится ни на миг. За камнем медленно поднимались в небо струйками серого дыма туманные волки.

Эния хотела крикнуть: «Мама, мамочка!», но из горла только воздух вышел, совершенно беззвучно, будто проклятая ведьма украла у неё язык. Девочка поднялась и побежала обратно, чтобы успеть до пробуждения домашних. Ох и задаст же ей мать трёпку, если узнает, где была утром дочка, ох и всыплет же ей, как тогда, когда Эния убежала в лес вслед за мерцающими огоньками эльфов, а потом заплутала в темноте.

***

– Нис, а Нис! – девушка в ярко-жёлтой рубахе перевалилась тяжёлой грудью на подоконник, кокетливо кося глазами на светловолосого парня, по-хозяйски развалившегося за столом. – Ты пойдёшь на майский столб, Нис? – русые гладкие волосы обрамляли мясистое плосковатое лицо. Девушка постоянно поправляла пышный зелёный венок, спадающий на глаза.

– А тебе что за дело, Офа, может пойду, а может дома останусь, – протянул парень лениво, откусывая пирожок с крапивой и подмигивая младшей сестре, тихо сидящей за столом.

– Пойдёт, куда он денется! – протянул другой голос, и в окне показалась блондинистая макушка, а потом вздёрнутый маленький носик. – Сегодня ведь Ночь Костров. И уже понятно, кто станет королевой. А Нис – Нис непременно будет королём!

– Это ты что ли станешь королевой, Айрис? С твоим-то поросячьим носом? – послышалось с улицы, и девицы заголосили, как стая галок.

– Идите, идите прочь, бесстыдницы – помахала мама полотенцем и, когда девушки со смехом убежали, затворила окно. – Ночь Костров… – протянула она, будто ни к кому не обращаясь. Сегодня твоя первая взрослая Ночь Костров, сынок. – Женщина подошла к сыну и поцеловала в белую, кудрявую макушку, отводя глаза.

– Да, мама, – счастливо улыбаясь ответил Нис. И сердце заныло в сладком предвкушении.

– Мышка-малышка, какая-то ты сегодня молчаливая, – мама украдкой вытерла передником слёзы и принялась разливать по глиняным чашкам отвар из сушёных ягод, розмарина и лепестков розы. Розмарин пах остро и пряно, чтобы отгонять нечисть, розы – нежно и душисто, чтобы открыть сердце, на блюдце – пирожки-солнышки со сладким рисом и вишней – дар богам и людям угощение. – Или феи не оставили тебе сегодня подарочек под подушкой?

Эния бежала домой так, что дышать было больно. Влезла в комнату через окошко, забралась под одеяло, поджав под себя грязные ноги и притворилась спящей как раз, когда мама проснулась, пошарила рукой под кроватью и, аккуратно отогнув край дочкиной подушки, положила под неё мешочек с розовыми леденцами. Значит, каждый год это была мама! В другой раз, обнаружив, что не феи оставляют для неё маленькие подарочки на Белтайн, Эния бы расстроилась. Но сегодня она своими глазами видела Ведьму северных пустошей! Куда уж тут феям! Страх от пережитого постепенно утихал, вот только голос так и не вернулся. И как признаться в этом маме, девочка пока не знала.

Над чашками завивался колечками сизый дымок, в кухне, бедненькой, но идеально чистой, пахло свежими пирогами, а Нис, пока мама не видел, корчил Энии смешные рожи. До чего же красивый, до чего ладный братец у неё. У Ниса волосы – пшеница и лён, губы – маков цвет. Он улыбается так, что на щеках образуются ямочки, а когда смеётся, хочется захохотать вслед за ним безо всякой причины. И девки ходят, вьются вокруг их дома, хоть и небогатый, заглядывают в окна, да всё без толку. Эния души не чаяла в старшем брате. Он рассказывал ей сказки перед сном, помогал заплетать косы, когда мама была слишком занята, носил на плечах. Отца девочка помнила смутно, мама говорила, что он умер от чахотки, а Нис ночами шептал в ушко сестре, что его забрали к себе келпи. Старший брат стал ей и отцом, и другом. Эния сама для ночи костров вышила ему рубашку, трудилась вечерами, с самого Самхейна, и теперь по вороту стелились зелёные листья клевера, на удачу. Один лепесток, прямо у правого плеча, получился кривым, но девочка уже не успела распустить и вышить его заново.

Вчера с наступлением сумерек мама посыпала порог песком и стриженной травой, чтобы ведьмы пересчитывали до первых петухов и не успели зайти в дом. А подоконники припорошила дорожками соли и розмарина – от тех, кто не ведает железа. Мама бросила в очаг ветки ясеня и надела на шею Нису и Энии нитки с высохшими ягодами бузины. Мама напекла пирожки, румяные, в затейливых листочках, пусть Рогатый бог возрадуется – пришло лето, пережили стужу, холод, безвременье, теперь можно и цвести. Духи Белтайна уже прошли через высокие кованые двери между мирами, уже закружились в хороводах на оживающих опушках, уже протянули свои прозрачные и тонкие, словно ветви плакучих ив, руки, чтобы коснуться живого тепла, горячей крови, чтобы на мгновение сделаться почти живыми, как будто смерть – всего лишь обратная сторона оконной рамы.

– Человечка, а, человечка – Эния заметила странное мельтешение за стеклом. Маленькие совершенно голые зубастые зелёные твари с прозрачными, как у стрекоз, крылышками, порхали за окном, глядя на неё большими жёлтыми глазами. – Ты нас видишь, маленькая славненькая человечка, – прожужжала одна из тварей, размером чуть побольше других. – Видишь, ссслышишь, чувствуешь! Впусссти, впусти нас в дом, человечка! – твари прилипли к оконному стеклу, облизывая его маленькими розовыми языками и хищно щеря остренькие зубки. – Смети соль на пол, нам от неё больно! – заверещала крупная фейри. А, судя по рассказам матушки, это были именно они.

– Больно, больно, больно! – подхватили все остальные, стрекоча как кузнечики.

– Сссоль жжётся! – продолжила порхающая у окна тварь.

– Жжётся! Жжётся! Кусссается! – словно срепетированный хор вторили остальные фейри, продолжая биться о стекло. Эния протёрла глаза, но голенькие зелёные твари с острыми зубками никуда не исчезли.

– Нам хочется есть! – снова завела свою песню старшая. – Подойди к окошку, подойди, милая человечка! Мы совсем не ссстрашные, мы не кусаемся!

– Не кусаемся! Не кусаемся! Не кусаемся! – вторил рой, хищно облизываясь. Девочка повернулась к маме, та смотрела в окно, задумавшись о своём и совершенно не замечая незваных гостей. Нис убежал в свою комнату, собираться на дневные гульбища на площади. Значит, только она почему-то видит существ с той стороны. Может это всё колдовство ведьмы? Эния подошла к окну, и фейри пуще прежнего заголосили: «Смахни злую соль, смахни, миленькая, беленькая, сладенькая человечка! Пусти нас погреться. Пусти нас покушать. Открой окошко». Руки сами потянулись к дорожке из соли на подоконнике, словно за них кто-то дёргал. И вправду, почему бы не впустить этих милых, славных фейри, почему бы не угостить их пирожками и ягодами? Маленькие зелёные личики прилипли к стеклу и таращились на девочку, кривя зубастые пасти в ухмылке.

– Что ты там увидела, мышка-малышка? – мама подошла неслышно и обняла дочь за плечи. Эния встряхнула головой – да что ж такое с ней творится? Едва не впустила в дом нечисть! Но наваждение спало, и потусторонние твари поняли это.

– Ты выйдешь! – злобно выкрикнула фейри-заводила.

– Выйдешь! Выйдешь! Прочь за порог! Топ-топ на дорожку! – поддержала свита, – Без защиты, без дверей и окошек, без мерссских порожков, без ржавого гвоздика над дверью!

– И тогда мы найдём тебя, глупая маленькая человечка!

– Отыщем! Накажем! Запутаем! Замучаем! – фейри жужжа бились в стекло, как рой рассерженных мух.

– И попросссим у ведьмы голоссс, который она у тебя украла! Отдадим его другой.

– Красивенькой! Беленькой! Сссладенькой!

– Берегисссь, берегисссь, человечка, что отказала в госсстеприимстве королеве фейри!

И вся стая маленьких зелёных человечков взмыла в небеса, а до девочки ещё долго доносилось жужжащее «Берегисссь! Берегиссссь! Берегисссь!»

Эния задрожала от страха. Сегодня ведь Ночь костров! Как она сунется за порог? Как объяснит брату и матери, что нельзя и носа показывать из дома? Пока она думала, хлопнула дверь, и Нис, радостно махая сестре, убежал на площадь за городом, где накануне поставили майский шест, украшенный пёстрыми лентами и где днём юноши и девушки будут веселиться, соревноваться в силе и ловкости, чтобы ночью, когда разгорятся костры на холме, выбрать себе пару, на всю жизнь или только до рассвета первого летнего дня.

***

В карманы праздничного белого платьица, расшитого ягодами боярышника, Эния напихала ржавых гвоздей и сухой рябины, мама сушила её всю зиму на красных нитках между балками на чердаке. Одну из таких ниток девочка повязала себе на запястье, и, пока никто не видел, засунула по кусочку в башмаки маме и прибежавшему на обед Нису. Сумерки спустились быстро, будто древние подгоняли солнце, чтобы скорей на холмах зажглись костры в жертву старым и новым богам. Мама пошла во двор отвязывать козу, а та блеяла, упиралась и ни в какую не хотела идти на праздник. Эния постоянно выглядывала в окно, но фейри давно улетели искать другие места для проказ. Вот только девочку не покидало ощущение, что за ней следят из темноты сотни мерцающих жёлтых глаз, и жужжат «Берегисссь! Берегисссь! Берегисссь, человечка!»

– Пошли скорее, копуша, на возжигание опозданием, – крикнула мама со двора, пытаясь перекричать хрипло лающего Шемрока. – Да что с тобой сегодня, мальчик? – погладила она пса по вихрастой голове. – Никак фейри озорничают, непорядок.

Осторожно оглядываясь по сторонам, девочка вышла из дому. Прямо за порогом сидело существо, похожее на злобный глазастый корешок – боггарт. Он плюхнулся широким плоским задом на лестницу и увлечённо выламывал щепки из деревянной ступеньки, не замечая ни Энию, ни её мать. Шемрок заливался, пытаясь схватить боггарта, но цепь не позволяла. Пёс обречённо улёгся на землю и завыл.

– Эй, Мерна! – крикнул проходящий мимо забора староста деревни с пылающим факелом. Он пошатывался от выпитого и блестел глазами. – Останешься сегодня после возжигания? Чай семь лет вдова уже, пора и расчехлить старые прелести, – грузный мужчина захохотал собственной шутке и похлопал себя по животу.

– Ты иди, иди, Гверн, – запыхавшись ответила мать Энии, с трудом вытаскивая за ворота упирающуюся козу, – Пока я сама тебе чего не расчехлила.

– Ну смотри, – хмыкнул мужчина, – ещё год-другой, подрастёт твоя девка для Ночи Костров, а ты сама совсем старухой станешь, так пока бы хоть немного пожила, да с каким мужчиной! – староста самодовольно закрутил рыжий седеющий ус и поспешил вперёд по дороге.

– Не обращай внимания на пьяного дурака, дочка, – прошептала мама, целуя Энию в макушку, – сам не ведает, что несёт! Хоть бы ребёнка постеснялся! – крикнула она вдогонку, но шум приближающейся гомонящей толпы заглушил её голос.

Между домов по направлению к холму текли огни. Мужчины, тщательно намывшие с утра головы, бороды и другие важные места, но с той поры изрядно помявшиеся, пахнущие самогонными парами и предвкушением славной драки, несли факелы, маша ими в опасной близости от недовольно шипящих, взведённых ещё после второй мужниной стопки жён. Сами жёны в белых накрахмаленных чепцах тащили корзины с ягодными пирогами и засахаренными фруктами в дар богам и на угощение. Они фыркали, глядя по сторонам на весёлых, украшенных цветами и горящих ожиданием праздника молодых девушек, поджимали губы и втайне мечтали, чтобы не уйти домой после возжигания, не лечь в холодную супружескую постель, а остаться, схватить за руку черноволосого молодца и целоваться с ним до самого рассвета. Девушки на выданье в летящих свободных рубахах, почти не скрывающих юных тел, с розами и жёлтыми примулами в распущенных волосах, смеялись, держась за руки и бросали кокетливые взгляды на молодых парней. Сегодня и первая красавица, и последняя дурнушка с рябым после оспы лицом будут плясать вокруг костров в рубахах, мокрых от пота и жара огней, убегать от хмельных, «зелёных женихов», а потом стонать и виться до самого утра в высокой и сочной майской траве. Кто-то сегодня впервые не уйдёт домой после возжигания костров и преломления хлеба. Кто-то впервые останется до утра, славить рогатого бога и вечно юную богиню жарким танцем любви и вечной возрождающейся жизни.

Дети ивовыми прутиками подгоняли неохотно бредущих к холмам и роняющих лепёшки коров и сопротивляющихся блеющих коз. На лошадях ехали юноши, отвешивая комплименты краснеющим щеками девушкам и поигрывая мускулами.

– Простите, простите, извините, – пробасил кто-то в вышине. Эния подняла голову и увидела бредущего между коров серокожего тролля с исполинской волынкой на плече. Коровы запаниковали и начали сбиваться в кучу, нарушая мерное течение огненной реки. – Простите, я не хотел, – буркнул тролль смущённо, огромной лапищей распределил коров по местам и заспешил вперёд, огибая людей и животных.

На козе, которая увидев тролля, едва не уволокла маму домой, сидели, вцепившись в шерсть, трое пикси. Эния отрусила спину упрямой козы и пикси с недовольным визгом попадали в траву.

Меж идущими людьми плыли, мерцая в свете факелов, призраки с тоскливыми нездешними лицами. На них были рваные, испачканные в земле рубахи, на молодых девушках, умерших до замужества – подвенечные платья и высохшие венки из кладбищенских гвоздик, на маленьких детях – посеревшие крестильные рубашечки. Они подпрыгивали, пытаясь схватить идущих с корзинами женщин, хотя бы ненадолго почувствовать прикосновение тёплого тела, хотя бы в эту волшебную ночь стать чуть более живыми. Но прозрачные руки проходили насквозь, не касаясь, оставляя только лёгкое дуновение. Чёрной смолой текла по рукам, волосам и разорванным истлевшим платьям вековечная обида мёртвых на живых, горькая несправедливость, жгучая боль. Почему вы живы, а мы мертвы, и только несколько дней в году можем выйти под лунный свет, не чувствуя ни тепла, ни страсти, ни вкуса хлеба? Обида разливалась по земле, прилипала к подошвам праздничных башмаков и горчила на языке.

На спине пожилого усатого мельника, с самого утра убравшегося горькой, ехала, вцепившись как клещ руками и ногами, призрачная старуха и пила из толстой покрасневшей шеи жизнь, сплёвывая чёрным на траву. Видимо, слишком сильна была связь, слишком долго врастали они друг в друга, что даже после смерти одного не расцепить никак, не разорвать. Мельник покачнулся и упал на спину, подмяв под себя старуху, но толпа не увидела, потекла дальше. А найдут его утром холодного – так что ж с того, колесо жизни крутится, да новая трава растёт гуще там, где старая полегла.

Серокожий тролль задудел в свою волынку. Никто из людей его не слышал, но то один, то другой вдруг затянули Песню Майской ночи о первых юноше и девушке, которые встретились на зелёном лугу. Знакомые Энии слова закончились, и пьяные мужчины перешли на такие детальные описания «встречи», что девочка покраснела, а феи и пикси в траве захохотали. Неужели никто кроме неё, Энии, не видит всех этих существ, что вышли на землю встретить канун лета?

Людской поток обогнул холм с обеих сторон и потёк на него сияющими ручьями. Луна лениво выползла из-за холма, заливая всё вокруг голубоватым потусторонним светом. И вот уже староста, пошатывающийся от выпитого, в пропотевшей рубахе, подошёл к костровищу на самой вершине и сунул просмоленный факел в переплетение веток. Пламя лизнуло подношение, поднимаясь всё выше и выше, разгораясь изнутри, и вдруг взмыло до небес, а из огня брызнули во все стороны алые, чёрные и рыжие духи, похожие на языки пламени, и закружились в сияющем безумном хороводе.

Вдруг будто из самого костра вышел высокий молодой мужчина со сверкающим как солнце лицом, взмахнул руками, и остальные костры разом занялись, заполыхали, разогнав ночь.

– Благословенного Белтайна! – крикнул он и толпа зашумела, раздалась!

– Благословенного! Да будь славен рогатый бог и юная богиня! Будь славна ночь!

За солнцеликим из темноты вышли, держась за руки, голый молодой детина с бычьими рогами, торчащими прямо из кудрявых чёрных волос и прекрасная обнажённая девушка с золотыми волосами. Молодые боги остановились и слились в страстном поцелуе. Вслед за ними через костёр вышли другие – рыжеволосый юноша с пушистыми белыми крыльями за спиной, исполинская широкоплечая воительница в испачканных кровью доспехах, волокущая по земле тяжёлый золотой меч, хромой одноглазый старик с раздвоенными копытами вместо ног, дева с головой птицы. Последним брёл мужчина в плаще с ветвистыми оленьими рогами. Он опирался на тяжёлый посох, и от каждого удара им о землю холм дрожал и сотрясался. Они вошли в круг людей, будто тут им и было самое место, и никто, кроме завороженной маленькой девочки, стоящей на границе круга огней, их не заметил.

Мычащих и упирающихся коров, строптивых коз и лошадей провели между двух больших костров и отдали на попечение юному деревенскому пастушку. И закружился Белтайновский хоровод, дурманящий, горячечный, шальной. Кровь бурлила, горела внутри. Эния, позабыв про зловредных фейри, скакала вместе со всеми вокруг большого костра, держа одной рукой крылатого изящного юношу, а другой – пахнущего потом и самогоном деревенского старосту Гверна. Словно безумная неистовая радость наполнила её всю изнутри, и хотелось петь, кружиться и прыгать по влажной от росы траве до самого рассвета. Тролль, неуклюже топая ногами, отплясывал вместе со всеми, аккуратно держа одной рукой маму Энии, а другой – летящую, не касаясь земли, призрачную девушку с печальным лошадиным лицом.