10 дней: в амнезии страсти

Он отстранился, вытер лицо ладонью, глядя на неё сверху. Её грудь колыхалась, соски торчали, как камни; между ног – красная, мокрая, раскрытая пизда, блестящая от его слюны и её соков. Она посмотрела на него, глаза дикие, губы искусаны, дыхание рваное.

Дима поднялся, член стоял колом, головка блестела от смазки. Он вошёл в неё одним движением, резко, до конца, и она снова вскрикнула, обхватив его ногами. Он трахал её быстро, глубоко, каждый толчок выбивал из неё стоны – громкие, рваные, не сдерживаемые. Она сжималась вокруг него, мокрая, горячая, жадная, всё ещё пульсирующая после оргазма. Пар смешивался с их потом, тела скользили друг о друга.

– Кончи мне в рот, – выдохнула она, приподнимаясь на локтях, и раздвинула губы, показывая язык.

Она наклонилась к нему, обхватила его губами, глубоко, до горла, и он застонал, схватив её за волосы. Она сосала жадно, быстро, её язык скользил по стволу, обводил головку, щёки втягивались от усилия. Слюна текла по её подбородку, капала на грудь. Он долбил ее в рот, чувствуя, как горло сжимает его, как она давится, но не останавливается. Её глаза блестели, смотрели вверх, полные похоти, требуя его оргазма.

Она мычала с членом во рту, пальцы вцепились в его бёдра, ногти впивались в кожу. Он чувствовал, как подкатывает, как яйца напрягаются, и с последним толчком кончил – горячая струя ударила ей в горло, густая, обильная. Она глотала, давясь, часть спермы вытекла из уголков рта, стекла по подбородку, капнула на её грудь. Он вынул член, и она облизала его, вычищая остатки, не отрывая взгляда – грязного, удовлетворённого.

Последняя капля – на губе. Она слизнула её, как лакомство, и прошептала:

– Ты вкусный. Как свобода.

Он рассмеялся. Хрипло. Протянул руку, поднял её и поцеловал – жадно, с остатками себя на её губах. Она отвечала, кусала, сливалась, оставляя следы.

И вдруг – шаги за дверью. Чей-то голос. Щелчок пивной пробки. Они замерли. Потом засмеялись. Дерзко, громко, так, будто в этом смехе – весь мир.

Пар исчез. Вместо него – запах больничной дезинфекции.

Сухой, мертвенный, с кислинкой. Дима открыл глаза. Пот заливал лоб, грудь вздымалась, простыня прилипла к телу. Он лежал на спине, одна рука под головой, другая – под одеялом. Возбуждение не прошло – наоборот, казалось, стало только острее от того, что рядом ничего нет. Ни её кожи, ни её голоса. Только холод больничной койки и тусклый свет из окна.

Он сжал зубы. Дышал шумно, хрипло. Всё тело ныло от сдерживаемого желания. Казалось, он вот-вот снова сорвётся. Но это была не сауна. Это – грёбаная суббота. И единственная доступная женщина сейчас – угловатая медсестра с лицом будто из бетона.Член стоял, твёрдый, как камень, болезненно упираясь в живот.

– Ты чё там, вспоминаешь, как тебя мама в ванной мыла? – хмыкнул Пётр с соседней койки.

Дима молчал.

Не потому что не знал, что сказать – а потому что слова были где-то очень далеко. Где-то там, где рот ее подруги был полон его семени, где её ноги сжимали его голову, где вкус был настоящим, не стерильным.

Он снова закрыл глаза.

Но это было уже не бегство – это было отчаяние. Потому что с закрытыми глазами она была ближе. Её запах, её вкус, её влажность, её смех. Всё – ярче, чем воздух вокруг. Как зависимость. Как ломка. Тело её осталось внутри него, и теперь каждый раз, когда кто-то входил в палату, он поворачивал голову в надежде. А вдруг – она?

Но не сегодня. Сегодня суббота. И сегодня, чёрт возьми, было просто очень одиноко.

Глава 3. Дежурная ночь

Утро воскресенья ворвалось в сознание Димы холодным светом. Он открыл глаза и замер. Палата была не той, что вчера. Исчезли серые стены с трещинами, запах пота и храп Петра, похожий на рёв старого трактора. Здесь было чище, просторнее, тише. Одинокая койка, белые стены, шкаф с зеркальной дверцей и окно, за которым лес шептался с ветром. Дима приподнялся на локтях, гипс на ноге отозвался тупой болью. Где он?

Дверь скрипнула, и вошла женщина лет сорока, с тёмными волосами, убранными в аккуратный пучок. Халат накрахмален, взгляд цепкий, но тёплый, как у матери, которая знает все твои проделки, но всё равно тебя любит.

– Доброе утро, Дмитрий, – сказала она. – Я Ольга Николаевна, ваша медсестра.

– Это что за хрень? – Дима нахмурился, оглядывая палату. – Почему я тут?

Ольга Николаевна улыбнулась, будто привыкла к таким вспышкам.

– Ваши родители настояли. Оплатили отдельную палату. Беспокоятся из-за ночных приступов и вашего состояния. Хотят, чтобы вы быстрее встали на ноги.

Ночью у Димы был серьёзный эпизод паники: он кричал, метался в постели и даже упал на пол, разбудив соседей и испугав медперсонал. Родителям позвонили немедленно, и те попросили срочно перевести его в отдельную палату, чтобы избежать подобных ситуаций впредь (как это уже было не раз – Дима проходил курс реабилитации в рехабе несколько лет назад).

Дима стиснул зубы. Родители. Вечно лезут, будто ему снова шестнадцать. Он почувствовал себя мальчишкой, запертым за плохое поведение. Уязвимым. Избалованным. "Маменькин сынок" – Пётр бы точно ввернул это словечко. Дима фыркнул, откидываясь на подушку.

– Приступы, значит. Теперь я тут как в вип-камере? – он усмехнулся раздражённо. – Интересно, может ещё конвой приставите, чтобы ночью не сбежал?

– Можно и так сказать, – Ольга Николаевна подошла ближе, проверяя капельницу.

Её голос был спокойным, с ноткой стали – не режущей, а той, что держит всё на своих местах. Дима кивнул, но внутри бурлило раздражение. Он не хотел быть чьим-то проектом спасения.

День тянулся медленно, как патока. Лес за окном качался под ветром, в палате пахло стерильностью и чем-то сладковатым – то ли от лекарств, то ли от крема на руках Ольги Николаевны. Она заходила несколько раз: менять капельницу, мерить давление, принести обед – картошку с котлетой, безвкусную, как больничная жизнь. Но каждый раз задерживалась чуть дольше, чем нужно. Задавала вопросы: как спал, что снится, болит ли нога. Она читала его историю болезни и знала про зависимость. Дима сначала огрызался, но её спокойствие, как тёплая волна, смывало его колючки.

К обеду Дима разговорился. Голос его по-прежнему звучал резко, с хрипотцой, но уже без колючести. Взгляд цеплялся за Ольгу Николаевну – за её спокойные жесты, за мягкие тени, что прятались в уголках глаз. Она сидела рядом, выпрямленная, как всегда, но в её прикосновениях – когда она поправляла простыню или подкладывала под него подушку – было что-то неуловимо личное. Не медицинское. Почти интимное.

В нём что-то сдвинулось. Как будто внутри проснулось что-то дикое, забытое. Он вдруг поймал себя на том, что смотрит на неё иначе. Как мужчина. И как мальчишка – с вызовом.

– Кошмары достали, – сказал он, глядя в потолок. – Каждую ночь – вода, огонь, всё горит, я не могу дышать. Просыпаюсь – сердце гудит, будто из драки вышел. И… – он перевёл на неё взгляд, и в его лице появилось что-то вызывающе-насмешливое, – будто не мужик. Всё онемело. Вообще ничего не чувствую.

Её реакция была быстрой, но не идеальной. Щёки вспыхнули. Взгляд дрогнул. Она тут же собралась – медленно втянула воздух, как будто ничего особенного не услышала, – но он уже видел. Уже знал. Улыбка скользнула по его губам: победа. Пусть и маленькая, но сладкая.

Ночь накрыла палату темнотой. Дима лежал, глядя в пустоту, где стены сливались с потолком. Сон пришёл внезапно, но вместо отдыха – кошмар. Вода душила, заливая лёгкие, руки хватали воздух. Затем огонь, жгучий, раздирающий кожу. Он хотел орать, но тело не слушалось. Сонный паралич придавил его, как бетонная плита. Глаза открыты, мышцы – камень. Паника била в виски.

– Дима, слышишь? – голос Ольги, низкий, резкий, прорвался сквозь шум в голове. Она стояла рядом, её силуэт в темноте был единственным якорем. – Дыши, ты в порядке.

Её рука легла на его плечо, горячая, властная. Она включила лампу, свет резанул глаза, осветив её лицо – сосредоточенное, с искрами похоти в глазах. Дима пытался двинуться, но тело было чужим. Только глаза метались, полные ужаса.

– Не бойся, – она села на койку, пальцы скользнули по его руке, сильно, настойчиво. – Я тут.

Её пальцы продолжали мягко поглаживать его кожу, медленно опускаясь ниже, будто изучая его заново. Дима чувствовал, как тело освобождается от оков паралича – с каждой лаской, с каждым прикосновением, становилось легче дышать. Вместо страха пришло иное напряжение – горячее, внутреннее, давно забытое.

Ольга Николаевна наклонилась ближе, дыхание её щекотало щёку. Пахло мятой и чем-то тёплым, кожаным. Её пальцы осторожно проникли под пижаму и обхватили его – уверенно, без спешки. Дима тихо выдохнул, глаза закрылись, губы дрогнули.

– А ты говорил, что ничего не чувствуешь, – прошептала Ольга, её голос был пропитан насмешливым торжеством, с дерзкой, почти хищной игривостью. Она наклонилась ближе, её губы почти касались его уха, горячее дыхание обжигало кожу.

Дима промолчал, сжав зубы, его тело напряглось, инстинктивно подаваясь ей навстречу. Его ладони, грубые и жадные, скользнули под её халат, находя горячую, мягкую кожу талии. Ольга вздрогнула, но вместо того чтобы отстраниться, прижалась ещё ближе, её упругое бедро скользнуло по его телу, когда она развернулась. Она устроилась так, чтобы не задеть гипс на его ноге, но быть максимально близко. Дима понял её намерение, когда её тяжёлая грудь, горячая и влажная от пота, скользнула по его животу, а её лицо оказалось у его паха, где член уже пульсировал, твёрдый и готовый.

Поза была откровенной, чисто животной, без намёка на сдержанность. Она накрыла его своим телом, её кожа, липкая от возбуждения, прижималась к нему, дразня каждым изгибом. Её пальцы, уверенные и тёплые, нашли его яички, мягко сжимая их, лаская с лёгким нажимом, от чего Дима выдохнул сквозь зубы. Затем её губы, влажные и горячие, обхватили его член, туго, с медленной, почти мучительной лаской. Она чередовала движения: то её рот скользил по всей длине, то она отпускала его, чтобы уделить внимание яичкам, поочерёдно втягивая их в свой горячий, влажный рот, посасывая с дразнящей нежностью. Её язык кружил вокруг них, то лёгкий, то настойчивый, заставляя его тело дрожать от напряжения.

Дима вдохнул резкий, пьянящий запах её тела – смесь духов и её собственного, сырого возбуждения. Его глаза упёрлись в тонкую ткань её трусиков, пропитанную влагой, обтягивающую её так, что каждая складка была видна. Он сорвал их, обнажая её – влажную, раскрытую, манящую. Его язык тут же нашёл её, скользнув по горячим, скользким складкам, проникая глубже, вырывая из неё судорожный стон.

Ольга задрожала, её бёдра напряглись под его руками, но она не останавливалась. Её рот и пальцы работали в унисон: губы скользили по его члену, то сжимая, то дразня головку короткими, резкими движениями, а рука продолжала ласкать яички, перекатывая их, слегка сдавливая, усиливая жар. Она брала его глубже, до горла, её стоны, низкие и хриплые, вибрировали на его коже. Дима вцепился в её бёдра, ногти впивались в кожу, притягивая её ближе. Его язык двигался жадно, обводя клитор, проникая внутрь, смакуя её вкус – солоноватый, терпкий, сводящий с ума. Он чувствовал, как она теряет контроль, её тело дёргалось, бёдра сжимались вокруг его лица.

Их ритм стал быстрее, почти диким. Её рот, горячий и влажный, уже не справлялся с ровным дыханием, она задыхалась, но продолжала, чередуя член и яички, её язык то кружил, то надавливал, губы сжимали всё сильнее. Дима, не отрываясь от неё, добавил пальцы – два, сразу глубоко, чувствуя, как её мышцы сжимаются вокруг них. Он двигал ими в такт языку, находя самые чувствительные точки, выбивая из неё сдавленные крики. Её стоны, влажные звуки её рта, его хрипы – всё смешалось в палате, наполняя воздух тяжёлой, порочной энергией.

Она кончила первой, её тело содрогнулось, бёдра сжали его голову, а из горла вырвался низкий, почти звериный стон. Дима почувствовал, как её соки текут по его подбородку, и это толкнуло его за грань. Его оргазм был резким, он выгнулся, вцепившись в неё, пока она жадно глотала всё, что он ей давал, её губы и язык всё ещё дразнили его яички, пока его тело не обмякло.

* * *

В коридоре, за приоткрытыми жалюзи, молодая медсестра, Лена (та самая угловатая, с бетонным выражением лица), стояла, прижавшись спиной к холодной стене. Её дыхание было тяжёлым, рваным, грудь вздымалась под тонким белым халатом, а сердце колотилось так, будто хотело вырваться наружу. Щёки пылали жаром, глаза, широко распахнутые, не могли оторваться от сцены в палате, где Ольга и Дима отдавались друг другу с животной страстью. Лена кусала нижнюю губу, чувствуя, как жар разливается по телу, концентрируясь внизу живота, где её простое хлопковое бельё – белое, без изысков, с чуть потёртыми швами – промокло, липнув к коже и выдавая её возбуждение. Она сжала бёдра, пытаясь унять дрожь, но это только усилило пульсацию, горячую и настойчивую.

Лена всегда знала, почему пошла в медицину. Это не было про высокие цели или спасение жизней. Её тянуло к телам – живым, уязвимым, обнажённым на больничных койках. Мужчины, женщины – их кожа, их запах, тепло их тел, их слабость перед ней, когда она касалась их под предлогом процедур. Она фантазировала об этом ещё в училище, представляя, как её руки задерживаются чуть дольше, чем нужно, как она переступает грань профессионализма. И ещё одна мысль, грязная, запретная, крутилась в голове: в больнице у всех есть справки, анализы, а значит, секс был бы безопасным. Это будило в ней голод, который она прятала за твердым безэмоциональным выражением лица.

Дима, с его крепким, накачанным телом, стал её навязчивой фантазией с первого дня. Каждый раз, когда она делала ему перевязку, её пальцы дрожали, касаясь его кожи. Она меняла бинты на его ноге, и её руки невольно задерживались на его мускулистых бёдрах, чувствуя их твёрдость. Когда она делала уколы, вводя иглу в его накачанные ягодицы, её ладонь невольно сжимала их чуть сильнее, чем требовалось, и она ловила себя на мысли, что хочет впиться в них пальцами, оставить следы, ощутить их упругость под своими ладонями. Ей хотелось скользнуть рукой ниже, коснуться его, поласкать его член, почувствовать, как он твердеет под её пальцами, услышать его хриплый стон. Она представляла, как её губы касаются его кожи, как она пробует его на вкус, как её язык скользит по его телу, пока он не теряет контроль.

Сейчас, глядя на то, как Ольга ласкает Диму, как их тела движутся в яростном ритме, Лена чувствовала, как её фантазии оживают, становясь почти осязаемыми. Её пальцы, дрожащие, сжали ткань халата, комкая его, пока не скользнули под подол. Она коснулась себя через влажную ткань белья, и её тело отозвалось резкой вспышкой. Мысли путались, стыд боролся с желанием. «Это неправильно, меня уволят, если узнают», – мелькало в голове, но тут же тонуло в другом: «Я хочу быть там, хочу, чтобы его руки сдавили мои бёдра, чтобы его язык… или её…». Она представляла себя в палате, зажатой между ними, их жадными руками, их ртами, их телами, которые пахнут потом и страстью.

Её мечты были грубыми, лишёнными романтики. Она хотела, чтобы Дима схватил её за волосы, притянул к себе, чтобы Ольга прижала её лицо к своей влажной плоти, требуя большего. Она хотела чувствовать их силу, их голод, их оргазмы. Её пальцы двигались быстрее, проскальзывая под бельё, находя горячую, скользкую кожу. Она сдерживала стоны, но один всё же вырвался – тихий, хриплый, заглушённый шумом её собственного дыхания. Её бёдра дрожали, колени подгибались, но она держалась за стену, не в силах отвести взгляд от сцены. Оргазм накрыл её, заставив вцепиться в стену сильнее, чтобы не упасть. Её тело сотрясали волны наслаждения, смешанного с чувством вины и запретного восторга, пока она, задыхаясь, смотрела на Диму и Ольгу, всё ещё растворяясь в их страсти.