Белые лилии

– Хоть какой-то толк… – я беру трусы, свежее полотенце и направляюсь в ванную, но по дороге не сдерживаюсь – мне становится интересно. Я возвращаюсь, выглядываю из-за дверного косяка. – А он думает, что я ни с кем не сплю?

Она поворачивается, смотрит, быстрым движением чешет кончик носа, а потом:

– Он знает, что не спишь.

Я смотрю на неё, она внимательно изучает меня, и в какой-то момент Римма узнает тонкие нотки очередной истерики в трепете моих ресниц, в поджатых губах, в сведенных судорогой отчаянья бровях. Мои слёзы, мои вопли и крики не раздражают её, не злят – уж сколько она их переслушала. Смотрю на неё… смотрю… и ни единой слезинки. На моем лице, словно легкая рябь – страх, паника, замешательство – легкие волны под тонкой пленкой поверхностного натяжения воли. Смотрю на неё… смотрю и молчу.

– Он её не обидит, – говорит Римма. – По многим, совершенно объективным причинам, но в первую очередь…

Только не смей говорить, что из любви ко мне. Не смей!

– …из банального эгоизма. Ты ему нужна гибкая, податливая, чтобы звенела, как струна, а без Соньки… Он знает, что без Соньки вся музыка спрячется, и ты перестанешь звучать.

У меня глаза на мокром месте – так интимно, так лично она обо мне, словно…

– Это он тебе сказал?

Римма кивает, и так же буднично говорит словами Максима:

– Его мать перестала звучать, потому что не сумела найти опору – точку отсчета. Не нашла, ради кого жить, вот и стала хрупкой. Разбилась, как фарфоровая кукла. Как-то так…

– Он хотел меня убить, – едва слышно из моего горла.

– И захочет еще не раз, – кивает она. – Но Максим – сильный мальчик. Не будь он сильным, мы бы с тобой сейчас не разговаривали, – она отворачивается к телевизору, но говорит со мной. – Марин, я всего не знаю, и если тебя интересуют детали, тебе лучше позвонить и спросить у него самого. И, кстати, – она снова поворачивает ко мне выразительно выстроенную гримасу, – не слишком ли часто много времени ты проводишь на кладбище?

– Там Псих.

– Да, я в курсе. Может, стоит больше времени уделять живым?

– Кому, например? Тебе? – едва слышно шепчу я. А затем разворачиваюсь и иду в ванную.

***

Казенно-механический голос объявляет о посадке, и я вздрагиваю. Нервы – ни к черту. В зале ожидания очень мало людей, но все же мне душно и тесно. Уже час назад я не смогла усидеть в неудобном кресле, и теперь мерила шагами огромный холл. Сердце заходится – грохочет так, что я едва могу разобрать, что говорит женский голос системы оповещения.

В проеме терминала показались первые пассажиры. Высокая светловолосая женщина в джинсах и легкой куртке с большим чемоданом на колесиках. Нетерпение взвивается от сердца к самому горлу – трудно дышать. Мужчина в безупречно выглаженном костюме-тройке и легком пальто с тонким кожаным кейсом-папкой, долговязый парень в спортивном костюме и тонкой шапке, натянутой почти на самые глаза, громогласная многодетная семья. Вытягиваюсь, всматриваюсь – натянутой струной, тем звенящим безмолвием, когда заорать хочется, но вместо этого молча сжимаешь кулаки, губы кусаешь и ищешь, ищешь, ищешь… Молодая пара, низкий человек в военной форме, еще одна пара, но пожилая. Римма осталась сидеть в машине. Хоть на том спасибо. Две подружки, женщина в красивом темно-зеленом платье и…

– Мама!

Её лицо в толпе – словно вспышка.

– Мама!

Волосы, улыбка, глаза.

– Господи… – шепчу я.

Она торопится, огибает людей, переходит на бег…

Она в моих руках. Обнимаю, прижимаю и никак не могу осознать. В моих руках тепло, голос, запах – все такое родное… Мне казалось – я больше никогда не смогу вот так… И когда она начинает плакать, я взрываюсь – это правда! Она здесь! Со мной! Вот же она! Хватаю, обнимаю, прижимаю: в себя, к себе, как можно ближе, как можно крепче, чтобы никогда больше…

– Я больше не хочу уезжать, – ревет Сонька. – Хочу с тобой остаться.

– Больше никуда не надо ехать, – слова словно искры – ярко, горячо, больно. – Прости меня, Сонька. Прости…

Ручки сминают мою кофту, мнут, глядят, дыхание горячими толками в мою грудь.

– Прости меня, – плачу я.

Мне кажется – ничто не может быть сильнее, чем собственное сердце, выбивающее счастье из моего тела – быстрыми сильными толчками, глухими ударами, заливающее меня. Быстро, сильно, больно – безумно счастливо, хорошо и так светло, что хочется кричать, но тихо, едва слышно я рыдаю в плечо, сжимая мое хрупкое счастье. Любовь по моим венам, и прямо здесь, прямо сейчас никто не сможет обидеть меня, сделать несчастной, потому что она в моих руках! Её голос – по моим плечам, её слезы – на моих губах, и в моих руках – её быстрое, частое дыхание крохотной птицей счастья. Моя Пуговица! Запах её волос, горячий шелк её кожи и голос, такой родной, такой нежный проникает в меня, заполняет, лечит – в прорехи моего сердца, в зияющие дыры моей души, в трещины бытия – смазывается, заполняется, заживает прямо на глазах. И вот уже дышится легче, и голос крепче, и лицо окрашивается румянцем и улыбкой без моего ведома. Как же я тебя люблю…

– Привет, – говорит мой бывший муж.

Поднимаю глаза: его лицо устало, но честно улыбается. Оксана смотрит на нас, пряча тоску и волнение, но и облегчение за быстрым трепетом ресниц и легким полумесяцем губ – она тоже вот-вот заплачет.

– Спасибо – еле выдавливаю из себя я.

Прошедшее всех покромсало, всех выбило из колеи, но здесь и сейчас виноватых никто не ищет.

– Спасибо, – снова говорю, прижимая к себе дочь, как можно сильнее.

Бывший муж кивает, Оксана промокает уголки глаз платком. Это мгновение – вздох облегчения во все легкие.

Выходим из терминала в аномально теплое начало октября. Мой бывший муж обнимает за талию свою нынешнюю жену, смотрит на меня:

– Давайте возьмем такси.

– Нет, нет. Нас встречают, – я киваю в сторону черного Mercedes GL. – Отвезут, куда нужно.

Мой бывший муж, его нынешняя жена синхронно машут головами. Он говорит:

– Мы поедем на такси.

И я ничего не говорю – я молча киваю и сдерживаю себя от бесконечного «спасибо», которое пляшет на языке, просится на свободу. И пока они по очереди обнимают Соньку, договариваясь о выходных, мне хочется искупать их в моем «спасибо», укрыть их своей благодарностью, как одеялом. Но вместо этого, я говорю: «Увидимся».

Они идут к стоянке такси, а мы с Соней поворачиваемся и уже по дороге к машине начинаем строить заново то, что когда-то казалось нерушимым – размеренный быт повседневной жизни. Она рассказывает мне о городе, о людях, о школе и языке, который дался ей так легко, что она подумывает о том, чтобы выучиться на переводчика, а я слушаю её и чувствую, как её слова обтачивают острые углы раскуроченного прошлого, как становится легче, когда острые кромки собственных воспоминаний не режут. Мы так много знали о счастье, что умудрились разбить его, не прилагая особых усилий. Мы подходим к черному GL, и Сонька поворачивается ко мне: тоненькие бровки – с надеждой вверх, губки рисуют улыбку:

– Это Максим?

Быстрые, ледяные – взвились к самому горлу торнадо сотен тысяч слов того, что произошло за эти полтора года. И лишь мгновением позже я вспоминаю, что она ничего не знала: она видела кровь, но не знала, чья она; видела панику, но не понимала, что её породило. Они видела мои трясущиеся руки, слышала Белку, который говорил нам бежать из города, но ничего не знала о Максиме.

– Нет, Пуговица. Это…

Кто? Из осколков прошлого, из тонких нитей настоящего мы будем собирать будущее, и я понятия не имею, что у нас получится, потому что люди, который будут окружать нас…

– …это моя новая знакомая. Она…

…предопределены. Я уже не понимаю, хорошая ли Римма, но она за рулем той машины, в которую мы забираемся. Первой на заднее сиденье прыгает Сонька. Римма поворачивается:

– Привет.

Искренняя улыбка красивого лица, и Сонька зажигается мгновенно:

– Здравствуйте, – улыбается моя дочь, и её личико, смущенное, робкое, сверкает искорками любопытства – моя Соня совершенно не умеет бояться людей. Даже таких больших, даже тех…

– Меня Римма зовут, – голос низкий, бархатный. – А тебя?

…кто заранее сильнее тебя, по прихоти природы. Я сажусь рядом с дочерью, закрываю дверь.

– Соня, – отвечает она и внимательно изучает лицо Василисы премудрой, а та тянет ей руку – моя дочь пожимает её, и глаза Риммы довольно щурятся. Люди – как данность, с которой приходится мириться. А может – наслаждаться? В какой-то момент я вспоминаю, как приковывали взгляд простота и ловкость привычных, незамысловатых движений рук огромной женщины. Даже обычное рукопожатие – легкое, неспешное движение руки, твердое касание теплой ладони – в её исполнении преисполнено торжественного спокойствия. В свое время я была очарована ею за несколько минут.

– Куда едем? – спрашивает Римма мою дочь, и та без раздумий отвечает:

– Домой.

– Как скажешь, – кивает Римма и поворачивается к рулю.

Мы трогаемся с места, выезжаем с парковки, и вот перед нами расстилается гладкое, матовое полотно дороги. Где-то там, впереди, много ночей, когда я не смогу спать без неё, и буду безумно счастлива, когда среди ночи Сонька, шлепая босыми ногами, будет забираться ко мне под одеяло и засыпать теплым комочком счастья под моим боком через считанные секунды. Пройдут десятки недель, прежде чем, провожая её в школу, я перестану по полчаса стоять у главного входа, сканируя взглядом проходящих мимо людей: ждать, искать, бояться. Пройдет полгода, прежде чем я найду работу и смогу мирно сосуществовать с другими людьми в одном помещении, принося пользу. Пройдет десять месяцев, прежде чем впервые я смогу оторвать её от себя на три недели летних каникул…

***

– Да, да. Я положила носки в боковой кармашек. Они вечно теряются, – Петрович, как истинный меланхолик задумчив, как истинный кобель, метит территорию от столба к столбу. Я – следом за ним, с телефоном в руках. – Пятнадцать пар. Думаешь много? – в трубке смех, соответствующий комментарий, на что я смеюсь в ответ. – Значит, засолите их. Привезите и мне баночку на пробу.

Поднимаю голову и гляжу на полный диск луны над головой – припозднились мы, посему из вечерней прогулки вышла ночная. К нам подбегает что-то крошечное и звонко тявкает, прижимаясь в земле и виляя хвостом вместе с задом. В свете фонарей можно различить лишь силуэт, который скачет и крутится. Петрович задумчиво смотрит на мелкое нечто – его щеки свисают вниз, пока он, опустив морду, пытается понять, что перед ним, а крошечное нечто подпрыгивает и пружинисто пляшет вокруг нас.

– Сонька рядом? – голос в трубке, и я отвечаю. – Нет, нет, не буди. Пусть спит. Я позвоню завтра. Вы рано встаете?

Торопливо и нервно объявляется хозяйка крошечного нечто и с явным облегчением констатирует факт намордника на большой собаке. Такие же полуночники, как и мы.

– Иди сюда, – говорит она своему любимцу, поднимая на руки вертлявое существо, а затем обращается ко мне, – Извините.

Не отнимая телефон от уха, пожимаю плечами, мол: «За что?» Можно подумать, она упустила из виду не саблезубого таракана, а саблезубого тигра. Но хозяйка крошечного нечто уже семенит вглубь рощицы, женский голос в трубке приятной волной сквозь километры, а мы с Петровичем разворачиваемся домой.

– Ого… да у вас наполеоновские планы, – мычу я в трубку. По широкой тропинке вдоль густой полосы высоких деревьев. – Ну, тогда вы позвоните, как вернетесь с рыбалки, ладно? – голос на том конце провода, и я киваю. – Хорошо, буду ждать звонка. И, кстати… – сквер заканчивается, и мы с Петровичем пересекаем узкую проезжую часть, выходим на дорожку, пересекающую двор и ведущую прямо к моему подъезду. – Спасибо тебе, Оксана. Я все о старом, но… все равно – спасибо.

По голосу слышу, как она улыбается, говоря мне простые банальности, вроде «да престань» или «ты бы на моем месте…» Знаешь, Оксана, я вот совершенно не уверена, что на твоем месте поступила бы так же. Мы прощаемся, я кладу трубку, пересекаю детскую беседку, выхожу к карусели и…

На лавочке.

Возле моего подъезда.

Несмотря на сгущенную то черноты ночь, я прекрасно вижу его в свете фонарей – рука автоматически сжимается, натягивает поводок. Петрович замечает это, чувствует черт знает каким местом, как меня сковало – движения огромного пса замедляются, короткие уши поворачиваются и нос ведет по ветру, пытаясь учуять знакомое. Желудок мгновенно поднялся к горлу, комом преградив дорогу воздуху. Ловлю себя на том, что дышу быстро, через нос, сцепив зубы, сжав кулаки. Моя дворняга молча принюхивается, а я, едва сумев расцепить зубы, тихо говорю:

– Еще раз притащишься, и я спущу на тебя Петровича.

– Спускай, – бубнит он с набитым ртом.

Молодой парень, с лицом херувима перекладывает едва начатый бургер в одну руку, другой снимает булку, и выбрасывает её в урну возле лавочки со словами:

– Хрень какая.

Следом за булкой в мусорку летит салат и огурец, и когда он парень добирается до котлеты, он говорит мне:

– Сними намордник, – бубнит он, дожевывая.

Я смотрю на уши торчком, чувствую бедром напряженные мышцы спины собаки.

– Шел бы ты отсюда.

Парень поднимает на меня хрустальные глаза, улыбается, скаля идеально ровные, белые клыки:

– Сними, сними, – говорит он, облизывая пальцы от соуса.

Он берет котлету в одну руку, другой выбрасывает остатки бургера урну. Я с сомнением смотрю на происходящее, но он протягивает котлету к носу Петровича. Тот тянет носом – сперва неуверенно и робко, но затем черная мочка носа с аппетитом втягивает аромат жаренного мяса.

Злобный клоун.

Я вздыхаю и расстегиваю намордник. Мой пес раскрывает пасть, а в следующее мгновение котлета исчезает в огромной пасти.

Гребаная Белка.

Смотрю, как он протягивает руки к псу, как тот нюхает, лижет их, собирая остатки мясного аромата с его пальцев, и мне становится дурно – тошнит, руки ходуном, а по спине мерзкая, липкая испарина. Белка запускает руки в косматую холку, чешет огромного пса за ушами, теребит огромную морду, и Петрович не против – обрубок хвоста медленно и лениво виляет. Надо бы научить его не брать еду у чужих. Злобный клоун гладит моего пса, рассматривает огромную морду, не боясь глядеть в блестящие черные глаза, что – то говорит ему, любуясь сливочно-бежевой шерстью, а я смотрю на молодого парня и думаю, когда же он растеряет всю свою приторность? Ему уже двадцать один (или около того), а от взгляда на него все еще сводит скулы. Интересно, он когда-нибудь станет похожим на мужика, или до самой старости будет куклой? Я облизываю пересохшие губы, сглатываю вязкую слюну – никто из Сказки не приходит ко мне просто так.

– Что тебе нужно? – спрашиваю я.

Он отрывает взгляд от пса, смотрит на меня, и на какое-то мгновение я представляю себе грим на красивом лице, обезображенном жуткой ухмылкой.

– Собирайся, – говорит Белка.

Глава 15. И ничего от тебя не останется

Сколько людей… Мне мерещится или это настоящие бриллианты? Женщина проплывает мимо меня, и шлейф дорого парфюма безмолвно подтверждает мои подозрения – да, это настоящие бриллианты. Я едва не сворачиваю себе шею, оглядываясь. Настоящие бриллианты, дизайнерское платье, баснословно дорогие туфли на тонкой шпильке, по стоимости не уступающие моей машине, и следы недавней подтяжки на немолодом лице. Но я теряю её из вида за молодой красоткой прямиком с глянцевой обложки – нет, уже не «Playboy», но «Vogue». Никаких вырезов до пупка или голых бедер, лишь тонкий шелк, подчеркивающий изгибы и впадины – намеки на необъезженную сексуальность юной madame. Она идет под руку с молодым парнем в сшитом на заказ костюме-тройке и с часами на запястье, которые бликуют в отсвете фонарей половиной рыночной стоимости моей квартиры. Немолодая пара в вечернем туалете, и здесь: настоящий жемчуг, ровные белые зубы (блестящая работа стоматолога и ювелирная – зубного техника), благородная седина – у него, неброский беж идеально уложенных локонов – у неё. Неспешно, величественно, сдержанно. Отрываю взгляд от этих двоих, поднимаю глаза, оглядываю улицу – Господи, сколько людей…

– Что это? – спрашиваю я.

Он разглядывает публику, словно бы подбирая слова, а затем:

– Версия 2.0, – лениво мурлычет Белка.

Парень предлагает мне руку, но я отказываюсь.

– Да ладно… – улыбается злобный клоун. – Простая вежливость.

– С каких пор тебя занимает учтивость? – бубню я, оглядываясь.

В нескольких метрах от нас компания молодых менеджеров высшего звена, банкиров, адвокатов и аудиторов. Холеные, вылизанные, сверкающие. Они сдержанны, но глаза искрят неподдельным азартом. Сын директора хора – его размноженная версия, будущее руководящего звена нашего города, и очень скоро, если их отцов не посадят, они станут начальниками, и с легкой руки будут раздавать особо ценные указания трудящимся.

– Наверное, с тех пор, как стал публичным человеком, – пожимает плечами Белка.

Он кивает головой в сторону огромного сферического здания, ярко подсвеченного белым светом прожекторов, и, медленно направляется к сверкающему куполу, заставляя меня следовать за ним. Огромная постройка светится, отражает, бликует – похоже по яйцо Фаберже, положенное на бок. На месте отпетого клерка, сожженного дотла огнем перемен.

На смену старому приходит новое.

– Куда мы? – спрашиваю я, проверяя, не вылезла ли бретелька бюстгальтера из-под широкой лямки вечернего платья. Спокойное, полноводное море людских тел, и мы медленно пересекаем его. На мне то самое «маленькое черное платье» длиной ниже колен, и глубина насыщенного черного атласа подчеркнута изящным, тончайшей работы, ювелирным комплектом из белого золота. Белка привез это платье с собой, равно как и туфли, и украшения, и острое, ледяное чувство дежа-вю, когда меня одевают, обувают, наряжают согласно чужим представлениям о красоте, а потом сажают в машину и везут: мимо горящих огней ночного города; мимо людей, мирно спящих в своих домах; по пустым дорогам, вдоль тихих улиц, сквозь кварталы и ночь, подальше от спящего города. Забавно, но теперь, когда я здесь, даже банального страха не чувствую – просто что-то колючее и холодное вращается внутри, подчиняясь гравитации сволочизма, осевшего на стенах бывшего металлургического завода. Условный рефлекс.

– Мы идем на прием по случаю празднования годовщины назначения Андрея Петровича на должность губернатора, – отвечает злобный клоун и посылает мне через плечо ехидную ухмылку. Словно это я его назначила. Не я, и даже не моими молитвами, но мне становится мерзко от того, что я была тому свидетелем – острый, быстрый укол, нервное движение языка по губам, и я чувствую вкус и запах помады.

– Уже год прошел?

Мимо нас проплывает стайка блестящих рыбок – разноцветные, мерцающие, сверкающие искорки-девушки в платьях, словно прекрасные, загадочные, недосягаемые сирены.

– Ну да, – кивает Белка.

Смотрю на его лицо и удивляюсь тому, как легко скользит его взгляд по точеным спинкам и попам, угадывая их красоты под тонкими тканями, не зацепившись за выступы, не скользнув сладким вожделением во впадины – равнодушно пересчитав их взглядом хрустальных глаз, а затем посмотрев на меня. – Теперь-то тебе здесь нравится?

Оглядываюсь: борделей и наркопритонов не осталось и в помине, но никуда не делась глухая стена. Внутри этой огромной чаши на смену старому приходит новое – те здания, что сумели пережить огонь и мародерство, прикинулись аккуратными кафе, ресторанчиками и цветочными павильонами, и теперь под тентами, украшенными теплой подсветкой крошеных лампочек, китайскими фонариками, декором из сухих цветов и ягод, стоят столики и стулья, кадки с благоухающими букетами. Внутри меня расцветает что-то горькое, с терпким привкусом и едва различимым послевкусием, название чему я никак не могу подобрать, но оно остается на языке после каждого вдоха.

– Не очень, – отвечаю я.

Белка натянуто улыбается и кивает. Неспешные волны людских голосов омывают мой слух, смешиваясь с ненавязчивой инструментальной мелодией, льющейся из динамиков. Здесь все такое выверенное, выдержанное, постельное, дорогое и отрепетированное, что сводит скулы. Раньше на этой длинной, широкой улице сверкали огни, пестрели порно-вывески, и люди, ведомые похотью, целовались, ласкали друг друга и спаривались; ведомые жаждой пили, ели, курили и употребляли все, что могли купить; ведомые вседозволенностью танцевали, кричали, смеялись, орали во все горло и делали то, на что ни за что не решились бы в обычной жизни. Это было мерзко, и грязно, но… честно. Честность подкупала, и даже если ты не осознавал этого с самого начала, Сказка показывала тебе людей без прикрас – снимала напускное, обращалась к самым низким, примитивным основам людской сущности. Здесь было видно – сможет ли продать человек. И если сможет, то – за что. Людские пороки раскрывают человека лучше, ибо порок – атавизм зверя в людской сущности, духовный «копчик» на том месте, где когда-то рос хвост. Лишь теперь я понимаю – на Сказке было столько дерьма, что отмыть эту красавицу дочиста было невозможно – только спалить. Вседозволенность была публично выловлена, привита, кастрирована, продезинфицирована, и теперь… Теперь, вымощенная гладкой, как стекло, брусчаткой, накрытая куполом ночи, но умело подсвеченная фонарями, подсветкой, стилизованными витринами, четко выверенная в геометрии, цвете, запахе, звуке, Сказка сверкает кристаллом сферы в апофеозе себя, как местом схождения всех дорог, и совершенно перестала быть собой.

Ежусь, хоть ночь очень теплая.

Я, следом за Белкой, оставляю позади большую часть дороги, и за нашими спинами, справа и слева от нас, прямо по курсу: вежливые улыбки, сдержанный смех, уверенные рукопожатия и четко выверенная дистанция, уважающая личное пространство. Как же много людей вокруг нас. И, сама не понимая, отчего злюсь, догоняю злобного клоуна и беру его под руку, притягиваю к себе:

– И что же вы теперь, и людей не убиваете?

– Нет, – по секрету шепчет Белка, – не убиваем.

– Что же так?

Он поворачивается ко мне, и улыбка расцветает на шикарных губах:

– Я всегда знал, что ты наша.

Во рту вяжет, внутри горчит.

– Что значит «ваша»? – спрашиваю, озираясь по сторонам. Внутри что-то шевелится, зудит, сводит легкими судорогами…

– Сказочная.

Забавно, а вот я не знала.

– Не неси чушь, – психую и крепче сжимаю его руку. – Объясни.

– Просто забавно, что из нас двоих об убийстве заговорила именно ты, – он улыбается, а затем. – На самом деле все просто – нам надоело.

– Надоело?

– Ну да… Сейчас и песочница больше, и игрушки интереснее.

– Надоело… – тихо охреневаю я.

Он смеется и ничего не отвечает.

Я и Белка – мимо идеально пошитых вечерних платьев, сквозь прозрачную взвесь ароматов дорого парфюма, тяжелый дым кубинских сигар, отворачиваясь от подтянутых лиц, перекошенных ботоксом, сведенных в судорогах вежливых улыбок, огибая руки, сцепленные в рукопожатии, щурясь от блеска драгоценных камней, омываемые роящимся гулом тысяч голосов. «Надоело» – кружится в моей голове, смешивается с великосветской болтовней на заднем фоне – голова кругом. Я открываю рот и говорю лишь для того, чтобы услышать свой голос – обрести хоть какую-то твердь:

– Разве они не должны тыкать в меня вилами?

– Кто?

– Добропорядочные самаритяне.

– По поводу?

– Ну… королева проституток и наркоманов, родная мать порока…

– Да о тебе забыли уже через неделю, – смеется Белка. – Кроме того, добрая половина присутствующих столько расскажет тебе о пороке, что ты поперхнешься своей королевской мастью и пойдешь поплакать за конюшню.

А со стороны и не скажешь… Мимо генеральных директоров крупнейших банков, владельцев градообразующих предприятий, мимо судей, адвокатов и глав крупнейших аудиторских компаний, мимо начальников полиции всех мастей и главных инженеров. Но сильнее, пожалуй, удивляет осознание того, как органично здесь мое присутствие.

Мы проходим широкую, ярко освещенную улицу, и в конце она разливается большой площадью перед зданием из стекла и бетона. Мы минуем её, протискиваясь мимо празднично одетых людей, подходим к огромным прозрачным панелям из стекла, где не сразу можно найти вход, ибо кругом стекло, и дверь от стен ничем не отличается. Но злобный клоун со знанием дела направляется к одной из стеклянных панелей, открывает её, и вот…

Мы внутри. Здесь так много людей, что нечем дышать – разноцветная рябь голов, тел, платьев и костюмов, и все они обращены к сцене, где…

– Господи…

Руки Белки – сзади: опоясывают, преграждают путь, подталкивают.

– Да перестань… Ты же уже большая девочка.

– Мне же не придется…?

– Нет. Просто смотри.

…отец Максима, Андрей Петрович, нерушимой скалой, каленым железом, в окружении полутора десятка преданных профессионалов – огромной команды, где нет места лишним, где лица, мудрые, невозмутимые, слаженно реагируют на любые внешние раздражители: подобающе, корректно, своевременно. Аплодисменты взрывают зал, и верноподданные сверкают улыбками, рукоплещут и кивают – там, где нужно, так, как полагается. Ни единого лишнего движения, ни одного неверного жеста – все так добротно отрепетировано, что становится дурно. Рядом с губернатором – Римма: брючный костюм-тройка, волосы, забранные в пучок, спокойствие на лице Василисы премудрой, и горящий янтарь глаз прикрыт тонкой сетью хладнокровия, как платком накрывают слишком яркую лампу. А секундой позже…