скачать книгу бесплатно
Дердейн: Аноме
Джек Вэнс
[43] Книга 1. Страной Шант на планете Дердейн анонимно правит диктатор Аноме, так называемый «Человек Без Лица». Он удерживает власть благодаря взрывчатым ошейникам, надетым на шеи всех взрослых обитателей Шанта. Соблюдение законов обеспечивается неумолимо: посредством обезглавливания взрывом ошейника по приказу одного человека. Такие диктаторы правили на протяжении тысячелетий, никто не отваживался им сопротивляться, пока Гастель Этцвейн не рискнул головой, чтобы навсегда покончить с тиранией.
Дердейн: Аноме
Джек Вэнс
Дизайнер обложки Yvonne Less
Переводчик Александр Фет
© Джек Вэнс, 2021
© Yvonne Less, дизайн обложки, 2021
© Александр Фет, перевод, 2021
ISBN 978-5-0053-4418-2
Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero
Глава 1
В возрасте девяти лет Мур слышал, как гость его матери, расшумевшийся в хижине отдыха, в шутку клялся именем Человека Без Лица. Позже, когда гость ушел своей дорогой, Мур обратился к матери с вопросом: «Человек Без Лица – он есть, на самом деле?»
«Еще как есть!» – отозвалась Эатре.
Мур поразмышлял немного и снова спросил: «Как он дышит – без лица? Как он ест, говорит?»
«Справляется как-нибудь», – Эатре всегда говорила тихо и спокойно.
«Интересно было бы посмотреть», – сказал Мур.
«Само собой».
«Ты его видела когда-нибудь?»
Эатре покачала головой: «Человек Без Лица не вмешивается в дела хилитов, так что и тебе незачем о нем беспокоиться». Помолчав, она задумчиво добавила: «Так уж повелось – к добру или не к добру».
Ребенок худой и угрюмый, Мур нахмурил черные брови, унаследованные от неизвестного кровного отца: «Почему так повелось? Почему к добру или не к добру?»
«До чего настырный уродился – все тебе нужно знать!» – добродушно заявила Эатре. Губы ее покривились – давал о себе знать «чусейн»[1 - Чусейн: 1) воспитанное отвращение к запретной мысли, 2) неспособность замечать или вспоминать события и факты, связанные с необычными, запрещенными или еретическими обстоятельствами.]. Но она объяснила: «Тех, кто нарушает закон хилитов, экклезиархи наказывают по-своему. Только если нарушитель бежит в другой кантон, его находит Человек Без Лица – и беглец теряет голову». Подняв руку, Эатре почти прикоснулась к ошейнику бессознательным жестом, общим для всех обитателей Шанта: «Тем, кто блюдет закон хилитов, потеря головы не грозит. Это к добру. Но тогда они сами становятся хилитами – а это уже не к добру».
Мур больше не задавал вопросов. От замечаний матери веяло крамолой. Если бы их услышал духовный отец, ей, по меньшей мере, объявили бы строгий выговор. Эатре могли перевести на работу в сыромятню, а тогда привычному прозябанию Мура пришел бы конец. Ему и так оставалось жить «на материнском молоке» (по выражению хилитов) всего три-четыре года… В хижину зашел очередной путник. Эатре надела венок из цветов, налила бокал вина.
Мур вышел посидеть на обочине по другую сторону Аллеи, в тени высоких рододендронов. Он знал, что обязан существованием кому-то из гостей-прохожих – такова первородная вина. Ему надлежало стать чистым отроком, искупив первородную вину. Мур никак не мог уяснить таинственный процесс появления и искупления вины. Эатре родила четырех детей. Шестнадцатилетняя Деламбре уже обслуживала коттедж на западном конце Аллеи. Второй ребенок, Блинк, на три года старше Мура, недавно облачился в белую рясу чистого отрока и был наречен Шальресом Гаргаметом в честь хилитского аскета и подвижника Шальреса, просидевшего всю жизнь и испустившего дух в ветвях священного дуба, что в шести километрах вверх по долине Сумрачной реки, а также в память Бастина Гаргамета, кожевенных дел мастера, обнаружившего во время копчения шкур ахульфов[2 - Ахульфы: в некоторой степени разумные двуногие автохтоны Дердейна. Дикие ахульфы часто встречаются в малонаселенных лесных и пустынных районах. Ахульфов время от времени приручают, разводят и селекционируют в различных целях. Одомашненные ахульфы могут переносить грузы и выполнять другую тяжелую работу, не требующую особых навыков; кроме того, ручных ахульфов используют как ищеек и сторожевых домашних животных. От больного ахульфа исходит сильнейший запах, настолько отвратительный, что он вызывает жалобы и протесты со стороны самого виновника неприятности.] литургические свойства гальги.[3 - Гальга: вязкий состав из растертых в порошок сушеных листьев изыла (местного кустарника), смешанных со смолой изыла и кровью ахульфа. Курение гальги – важный ритуальный атрибут поклонения Галексису, сопровождающегося судорожным исступлением хилитов.] Четвертого ребенка, появившегося на свет через два года после Мура, объявили дефективным и утопили в отстойнике сыромятни – врожденные недостатки детей считались следствием чрезмерной сексуальной изобретательности матери, в связи с чем Эатре порицали как виновницу происшедшего.
Мур сидел под рододендронами, рисуя узоры в белой пыли и критически разглядывая проезжих и прохожих – меркантилиста в запряженной парой быстроходцев двуколке, арендованной на станции воздушной дороги кантона Шемюс, трех молодых бродяг, батраков с зеленовато-коричневыми вертикальными полосками на ошейниках.
Мур нехотя поднялся на ноги. Порученные ему деревья-волокницы требовали частого ухода – если нити недостаточно натягивались бобинами, шелковистое волокно становилось узловатым, грубым… Мимо проезжала пароходная подвода, груженая разделанными бревнами дорогого черного дерева. Позабыв о волокницах, Мур догнал подводу и прокатился, повиснув на торчащем из кузова бревне, до моста через Сумрачную реку, где он соскочил на землю. Подвода, громыхая, покатилась вдаль по пустынной восточной дороге. Какое-то время Мур стоял у моста и бросал голыши в Сумрачную реку. Чуть выше по течению крутилось большое водяное колесо – привод жерновов, измельчавших дубильные орехи, квасцы, всевозможные травы, корни и химикаты для кожевенного завода.
Мур поплелся назад по Аллее Рододендронов. Когда он вернулся домой, гостя уже не было. Эатре поставила на стол миску с супом, отрезала ломоть хлеба. Пока Мур ел, он задал вопрос, тяготивший его с раннего утра: «Шальрес похож на духовного отца, а я – нет. Странно, правда?»
Эатре замерла в ожидании воспоминания, всплывавшего из глубины сознания – чудесный стихийный процесс! Так цветут деревья, так сочится упавший на землю спелый плод.
«Никто из хилитов – не говоря уже о Великом Муже Оссо – не состоит в кровном родстве ни с тобой, ни с Шальресом. Они не познают женщин во плоти. Кто отец Шальреса, я не знаю. Твой кровный отец – бродячий сочинитель музыки из тех, что странствуют в одиночку. Жаль было с ним расставаться».
«Он больше не приходил?»
«Нет».
«Куда он ушел?»
Эатре покачала головой: «Такие, как Дайстар, нигде не находят места. Он побывал во всех кантонах Шанта».
«Ты не могла с ним уйти?»
«Я в крепостном долгу. Пока он не выплачен, Оссо меня не отпустит».
Мур доедал суп в многозначительном молчании.
Пришла Деламбре, в накидке поверх платья в зеленую и синюю полоску – стройная и серьезная, как Мур, высокая и мягко-сдержанная, как Эатре. Она опустилась на стул: «Уже устала! Приходили три музыканта из табора. С последним было трудно, да и язык у него как с привязи сорвался. Без конца бубнил про каких-то варваров-рогушкоев. Говорит, жуткие пьяницы и развратники. Ты про них слышала?»
«Слышала, – сказала Эатре. – Сегодняшний гость отзывался о них с почтением. По слухам, они ужасно похотливы, лезут ко всем женщинам без разбора и никогда не платят».
«Почему Человек Без Лица не выгонит их из Шанта?» – строго спросил Мур.
«Дикари не носят ошейников, Человек Без Лица им не страшен. В любом случае, их заставили вернуться восвояси. Похоже, набеги кончились».
Эатре заварила чай. Мур взял два ореховых печенья и отправился в сад за хижиной, где его уединение скоро нарушил окрик духовного брата Шальреса.
Мур откликнулся без энтузиазма. Шальрес вприпрыжку спустился по склону холма и встал у ограды, не заходя в сад – чистый отрок боялся осквернения. Долговязый Шальрес – с мелкими, заостренными чертами лица, гримасничавшего в постоянном возбуждении – ничем не походил на Мура. Он часто моргал и морщил нос, глаза его то выпучивались, то прищуривались, бегая из стороны в сторону. Шальрес ухмылялся, корчил рожи, скалил зубы, облизывался, заливался блеющим смехом, когда достаточно было просто усмехнуться, чесал в затылке, дергал себя за мочки ушей и широко размахивал костлявыми, нескладными руками. Мур давно уже дивился полному несоответствию их внешности и характеров. Разве они не братья – дети одной матери, одного духовного отца? В отличие от Мура, Шальрес чем-то напоминал духовного отца, Великого Мужа Оссо – тоже долговязого и худого, как жердь, с болезненно-землистым лицом.
«Пошли, – сказал Шальрес, – ягоды собирать».
«Ягоды? С какой стати я должен собирать ягоды?»
«Потому что я так сказал. Вот, мне выдали освященные перчатки, чтобы не осквернять ягоды женским духом. Смотри, не дыши на ягоды! Дыши в сторону, и все будет в порядке. Что ты жуешь?»
«Ореховое печенье».
«Мм-да… С утра ничего не ел, кроме галеты с водой… Нет. Мне нельзя. Оссо узнает. У него нюх, как у ахульфа. Давай, пошли!» – он перебросил к ногам Мура корзину, и в ней белые перчатки. Мур подозревал, что сбор ягод поручили Шальресу – даже чистый отрок не смел прикасаться к пище без перчаток. Шальрес, по-видимому, придавал больше значения возможности побездельничать, нежели опасности осквернить еду, в любом случае предназначенную только для стола хилитов.
Не испытывая привязанности к Шальресу, Мур в какой-то мере сочувствовал брату, вынужденному служить жрецам – его самого ждала та же участь, и очень скоро. Мур взял корзину без дальнейших возражений: если подлог обнаружат, расплачиваться придется Шальресу.
«Так печенья хочешь или нет?» – нехотя предложил Мур.
Шальрес тревожно обернулся к склону холма, к белой громаде Башонского храма, к длинному ряду темных ниш под стеной, где устраивали убогие постели чистые отроки: «Давай – так, чтобы никто не видел».
Спрятавшись за широкий ствол апара, Шальрес с брезгливой торжественностью натянул белые перчатки. Взяв кончиками пальцев ореховое печенье, он разжевал и проглотил его во мгновение ока, облизал крошки с губ, скорчил несколько смущенных гримас, прокашлялся, поморщил нос, выглянул из-за ствола и посмотрел на холм. Убедившись в своей безопасности, он показал величественным жестом руки, что покончил с грязными плотскими страстишками и забыл о происшедшем.
Братья отправились к зарослям кислёнки на западном конце Аллеи Рододендронов. По дороге Шальрес подчеркнуто держался поодаль от еще не прошедшего обряд очищения духовного брата.
«Сегодня вечером – схоластический конклав экклезиархов! – объявил Шальрес так, будто сообщал новость первостепенной важности. – На десерт они желают ягод. Нужно собрать столько, чтобы хватило на всех. Представляешь? Меня одного послали раздобыть уйму ягод. Рассуждают о высоких идеалах и непреклонности духа, а подъедают все дочиста – все, что подают».
«Ха! – мрачно усмехнулся Мур, вскинув голову. – Сколько тебе осталось до пострижения?»
«Год. У меня уже растут волосы на теле».
«На тебя наденут ошейник, и ты больше никогда не сможешь уйти, куда глаза глядят, бродить по свету. Это ты понимаешь?»
Шальрес шмыгнул носом: «Ну и что? Дерево растет и больше не может превратиться в семя».
«Тебя не тянет посмотреть на новые места?»
Шальрес ответил уклончиво и раздраженно: «Даже бродяги носят ошейники. Без ошейников – только иностранцы».
Мур не нашел возражений, но скоро спросил: «Рогушкои – тоже иностранцы?»
«Кто? О чем ты болтаешь?»
Мур, знавший немногим больше Шальреса, предусмотрительно не продолжал.
Пройдя мимо плантации волокниц, где Мур ежедневно ухаживал за участком с двумястами бобинами, братья спустились к густым зарослям ягоды-кисленки. Остановившись, Шальрес обернулся к святилищу на холме: «Значит, так. Обойди кусты и собирай внизу, а я буду здесь. Если что, из храма увидят: все делается, как положено. Непременно надень перчатки! Это минимальное, необходимое требование – не злоупотребляй моим благорасположением!»
«А что, Оссо придумал еще какие-нибудь требования?»
«Он всегда что-нибудь придумает. Нужно собрать не меньше двух полных корзин, так что поторопись. Не забудь про перчатки! Хилиты чуют женский дух, как обычный человек чует дым пожара – и реагируют так же».
Спустившись до нижнего края зарослей кисленки, Мур прошел чуть дальше, чтобы взглянуть на табор музыкантов. В этом году приехала многолюдная труппа в семи фургонах, раскрашенных символическими цветными орнаментами. Голубой цвет означал беззаботность, розовый – невинность, темно-желтый – санушейн,[4 - Санушейн: самозабвенное, безрассудное веселье с примесью фатализма и трагического отчаяния.] серо-коричневый – техническое мастерство.
В таборе занимались повседневными делами – носили корм и воду тягловым животным, нарезали овощи в походные котлы, сушили выстиранные накидки, выбивали пыль из одеял. В целом музыканты вели себя гораздо беспечнее, живее, экспансивнее хилитов – здесь преобладали грубоватые, несдержанные интонации и вычурная, часто неожиданная жестикуляция. Смеясь, музыканты закидывали головы. Даже самые угрюмые и замкнутые недвусмысленно выражали хроническое раздражение красноречивыми позами. На задних ступенях фургона сидел старик, подгонявший новые колки к изогнутому грифу небольшого хитана. Рядом мальчик не старше Мура практиковался в игре на гастенге, повторяя пассажи и арпеджио. Старик время от времени поправлял его краткими ворчливыми замечаниями.
Мур вздохнул, отвернулся и стал подниматься по склону к ягодным зарослям. Впереди из-за кустов проглядывало светло-каштановое пятно. В зарослях кто-то шевелился – шелестели потревоженные листья. Мур замер, осторожно приблизился. Всматриваясь в листву, он обнаружил девочку лет одиннадцати, удивительно ловко и быстро собиравшую ягоды, сыпавшиеся в висящее на локте лукошко.
Возмущенный вторжением на свою территорию, Мур решительно направился к нарушительнице, споткнулся о торчащий петлей корень и с треском повалился на колючую кочку ведьмовника. Девочка бросила испуганный взгляд через плечо, уронила корзину, подобрала юбку и припустила, не разбирая дороги, через заросли кисленки. Чувствуя, что свалял дурака, Мур поднялся на ноги и растерянно смотрел вслед удиравшей девчонке. Вообще-то он не собирался ее пугать – но что сделано, то сделано! Теперь у нее все ноги в царапинах. Так ей и надо! Нечего тут делать, в ягоднике хилитов! Мур подобрал брошенное беглянкой лукошко и со злорадной сосредоточенностью пересыпал его содержимое себе в корзину. Вот и десерт для конклава!
Засунув перчатки в карман, он еще некоторое время собирал кисленку, постепенно поднимаясь по склону. Наконец Шальрес позвал: «Эй! Где ягоды? Опять отлыниваешь?»
«Вот, смотри», – отозвался Мур.
Шальрес заглянул в корзину, подчеркнуто не замечая того, что Мур не надел перчатки: «Гм. Неплохо. Даже странно. Ну что же, давай сюда – можно сказать, я собрал все, что нашлось… Прекрасно. Ах да, перчатки! Слишком чистые». Шальрес надел перчатку, раздавил ягоду пальцами: «Так-то оно лучше. Смотри, никому ни слова». Он угрожающе нагнулся, приблизив тощее костлявое лицо к лицу Мура: «Помни – когда ты станешь чистым отроком, я уже буду хилитом. Тогда не рассчитывай на поблажки! Я-то знаю, куда дует ветер!» Шальрес повернулся и поспешил к храмовому холму.
Мур решил собрать еще кисленки для матери – просто чтобы чем-нибудь заняться. Естественно, половина ягод попадала не в корзину, а к нему в рот. Его смутное ожидание скоро оправдалось – ниже по склону появилась бледно-каштановая кофта бродячей девчонки. Убедившись в том, что она его заметила и не боится, Мур медленно двинулся навстречу. Девчонка и не подумала убегать – наоборот, быстро подошла. Лицо ее раскраснелось от злости: «Эй ты, выкормыш извращенцев! Шарахаешься по кустам, заграбастал мои ягоды! Где они? Отдавай сейчас же, а то уши оторву, даром что растопыренные!»
Слегка ошарашенный таким обращением, Мур старался сохранить невозмутимость, подобающую ученику хилитов: «Ты чего обзываешься?»
«А как еще тебя называть? Вор несчастный!»
«Сама ты воровка – ягоды не твои, а хилитские!»
Девчонка раздраженно взмахнула руками, топнула ногой: «Ха! Еще ты будешь рассуждать, кто тут вор, а кто не вор! Все равно давай ягоды – какая разница?» Выхватив корзину у Мура из рук, она с подозрением заглянула внутрь и недоуменно спросила: «Это все, что я собрала?»
«Было больше, – с достоинством признал Мур. – Остальное взял духовный брат. Не обижайся – ягоды подадут на конклаве хилитов. Забавно, однако! Хилитам придется вкушать пищу, оскверненную женщиной!»
Девчонка снова разозлилась: «Ничего я не оскверняла! За кого ты меня принимаешь?»
«Тебе, наверное, невдомек, что…»
«Ничего не знаю и знать не хочу! Слышали – и про хилитов твоих, и про их мерзкие штучки! Накуриваетесь всякой дрянью и бредите развратными снами. Более дурацкой секты мир не видел!»
«Хилиты – не секта, – наставительно возразил Мур, повторяя слышанное от Шальреса. – Всего я не могу объяснить, потому что я еще даже не чистый отрок и научусь полностью подчинять порочное животное начало только через три-четыре года. Но хилиты – единственный духовно независимый и высокоразвитый народ на Дердейне. Все остальные живут эмоциональной жизнью. Только хилиты способны вести абстрактное, интеллектуальное существование».
Девчонка нагло расхохоталась: «Молокосос! Что ты знаешь о других народах? Ты от избы-то своей не отходил дальше, чем на двести шагов!»
Уязвленный Мур не мог опровергнуть это утверждение: «Все равно, я многому научился от гостей, отдыхающих в хижине матери. А еще мой кровный отец был музыкантом – да будет тебе известно!»
«Неужели? И как его звали?»
«Дайстар».
«Дайстар… Пошли в табор! Я тебя выведу на чистую воду. Узнаем, что за музыкант был твой отец».
Сердце Мура часто колотилось, он отступил на шаг: «Я не уверен… что мне нужно… знать».
«Почему нет? Струсил?»
«Ничего я не струсил! Я хилит, а поэтому…»
«Понятно, понятно – тогда пошли».
На непослушных, порывающихся пуститься наутек ногах Мур последовал за бродяжкой, лихорадочно придумывая убедительный повод отказаться от приглашения. Девчонка обернулась с дерзкой, вызывающей ухмылкой. Мур, наконец, разгневался. Ах, так? Значит, его считают лжецом? Значит, принимают за безродного ублюдка? Теперь его ничто не остановит… Они спустились в табор. «Азука! Азука! – позвал женский голос. – Где ягоды? Давай сюда!»
«Ягод нет! – с отвращением заявила Азука. – Вот этот паршивец их украл и спрятал. Вздуйте его, чтоб неповадно было!»
«Что такое? – женщина подошла ближе. – Ты ягоды принесла или нет?»
Капризно-обвинительным жестом девчонка передала ей почти пустую корзину: «Я же говорю – поганец их присвоил. Да еще хвастается, что отец его был музыкант – Дайстар какой-то».
«А почему нет? Музыканты не люди, что ли? Все мужики одинаковы – обрюхатил и смылся». Наградив Мура легким подзатыльником, она добавила: «Твоя матушка, видать, женщина аккуратная, записи ведет».
Мур осмелился выступить с робким вопросом: «Вы знали моего отца, Дайстара?»
Мать Азуки ткнула в сторону большим пальцем: «С расспросами приставай к старому чурбану – он знался с каждым пьяницей в Шанте, рвущим струны на потеху публике. Азука! Ты всю жизнь собираешься лясы точить, чучело ты чумазое? Никакого прока от тебя нет. Принеси прутьев, разведи огонь посильнее!» Женщина отошла, чтобы перемешать содержимое булькающего котла. Девчонка насмешливо задрала нос и скрылась за фургоном. Мур остался один. Никто его не замечал. В бродячей труппе каждый трудился с напряженным вниманием, будто выполнение повседневных обязанностей было важнейшей задачей жизни. Самым неторопливым и непринужденным казался старик на ступенях фургона, но даже он самозабвенно ковырял и вертел инструмент на коленях, воодушевленно поднимая локти, то и дело нагибаясь и прищуриваясь, чтобы оценить достигнутые результаты. Мур опасливо, шаг за шагом, подбирался к старику. Тот бросил на него холодный взгляд и принялся продевать струну в колок хитана с вычурно изогнутым грифом.
Мур наблюдал в почтительном молчании. Старик натягивал и поправлял струны, насвистывая мелодию сквозь зубы. Он уронил шило. Мур поднял откатившееся шило, подал старику, удостоился еще одного взгляда, подошел еще на шаг.
«Ну, что скажешь? – строго и вызывающе произнес старый музыкант, поднимая хитан. – Хорошо сработано?»
