скачать книгу бесплатно
«Да», – сказал Мур.
«Кто из подвижников и мучеников удостоился твоего внимания?»
«Я решил называть себя: Гастель Этцвейн».
«Гастель Этцвейн! Во имя всего чрезвычайного и невероятного, где ты раздобыл сию номенклатуру?»
В голосе Мура появилось испуганно-умиротворяющее усердие: «Ну… я просмотрел рекомендованный список, конечно, но не смог… я подумал, что мне лучше было бы назваться как-нибудь по-другому. Человек, проходивший по Аллее Рододендронов, подарил мне книжку „Герои древнего Шанта“, и в ней я нашел свои имена».
«И кто же такие – Гастель и Этцвейн?»
Мур – или Гастель Этцвейн, ибо таково было теперь его мужское имя – неуверенно смотрел на возвышавшегося за кафедрой духовного отца. Он думал, что легендарные личности, поразившие его воображение, общеизвестны: «Гастель построил знаменитый планер из лозы, прутьев и железных кружев. Он стартовал с Ведьминой горы, чтобы облететь весь Шант, но вместо того, чтобы приземлиться на мысу Скупой Слезы, поднимался все выше и выше над Пурпурным океаном – уже в облаках ветер стал относить планер к Каразу,[7 - Караз: 1) цвет, черно-каштаново-сливовый, с зернистой текстурой, припорошенный или отливающий серебристо-серым, символизирует хаос и страдание, общую атмосферу мрачной катастрофы; 2) крупнейший из трех континентов Дердейна.] и больше его никто никогда не видел… А Этцвейн был величайший музыкант, когда-либо бродивший по Шанту!»
Оссо помолчал полминуты, подыскивая слова. Наконец он заговорил – весомо, с уязвленной непреклонностью: «Свихнувшийся аэронавт и попрошайка, бренчавший на потеху пьяницам! Таковы, по-твоему, образцы для подражания? Я посрамлен. Я не сумел внушить надлежащие идеалы, пренебрег обязанностями. Ясно, что в твоем случае придется приложить дополнительные усилия. Гасвейн и Этцель – или как их там – неподобающие имена. Отныне тебя зовут Фаман Бугозоний! Мученик и подвижник – приличествующие отроку, несравненно более вдохновляющие примеры. На сегодня все».
Отказываясь думать о себе как о «Фамане Бугозонии», Мур спустился с храмового холма. Проходя мимо сыромятни, он задержался, праздно наблюдая за работой старух, потом медленно вернулся домой.
Эатре спросила: «Что случилось на этот раз?»
Мур ответил: «Я ему объяснил, что меня зовут Гастель Этцвейн. А он говорит: нет, меня зовут Фаман Бугозоний!»
Эатре рассмеялась; Мур смотрел на нее с печальным укором.
Улыбка исчезла с лица Эатре. Она сказала: «Имя ничего не значит; пусть называет тебя, как хочет. Ты быстро привыкнешь – и к новому имени, и к хилитскому распорядку жизни».
Мур отвернулся, достал хитан, прикоснулся к струнам. Он попробовал сыграть мелодию, подчеркивая ритм шорохами гремушки. Эатре слушала с одобрением, но Мур скоро остановился и недовольно покрутил инструмент в руках: «Ничего я не умею, выучил пару наигрышей, и все. Для чего боковые струны? Вот эти пуговки прижимают к струнам, чтобы они звенели – как это делать, если пальцев и так не хватает? Глиссандо и вибрато тоже не выходят».
«Мастерство не дается легко, – вздохнула Эатре. – Терпение, Мур, терпение…».
Глава 3
Когда ему исполнилось двенадцать лет, Мур, Гастель Этцвейн, Фаман Бугозоний – имена смешались у него в голове – прошел обряды очищения в компании трех других подростков: Геаклеса, Иллана и Морларка. Его обрили наголо и окунули в ледяную воду священного родника, окруженного каменной купальней под храмом. После первого погружения отроки натерлись пенящейся ароматической настойкой и снова подверглись пронизывающему до костей холодному купанию. Озябшие, голые, дрожащие, они прошлепали в коптильню, наполненную дымом горящего агафантуса. Из отверстий в каменном полу поднимались струи пара – в ядовитой атмосфере дыма, смешанного с горячим паром, мальчики задыхались, потели, кашляли. Стены кружились, пол уходил из-под ног. Один за другим они повалились на каменные плиты. Когда отворили двери, Мур едва мог приподнять голову.
Прозвенел голос хилита, отправлявшего обряды очищения: «Вставайте! Назад, в чистую воду! Соберитесь с духом – из какого теста вас испекли? Из болотной грязи? Посмотрим, кто из вас способен стать хилитом!»
Мур с трудом вскарабкался на ноги. Другой отрок, толстяк Геаклес, тоже поднялся, но пошатнулся и ухватился за Мура – оба упали. Мур снова встал, держась за стену, подтянул за собой Геаклеса. Распрямившись, тот оттолкнул Мура плечом и, гордо шлепая заплетающимися ногами, прошествовал в купальню. Мур стоял, оторопев от ужаса, не в силах отвести глаза от двух других мальчиков. Морларк лежал с неподвижно выпученными глазами – у него изо рта текла струйка крови. Иллан совершал конвульсивные одинаковые движения, как придавленное насекомое. Мур нагнулся было, но его остановил бесстрастный голос наставника: «В купальню, быстро! За тобой наблюдают – тебя оценивают».
Мур добрел до купальни, плюхнулся в ледяной бассейн. Кожа его онемела, помертвела, руки и ноги стали тяжелыми и жесткими, как чугунные болванки. Хватаясь за камень, Мур постепенно, сантиметр за сантиметром, выполз на животе из купальни, каким-то чудом встал и, запинаясь, добрался по выложенному белой плиткой коридору до комнаты со скамьями вдоль стен. Там уже сидел Геаклес, закутанный в белую рясу и невероятно довольный собой.
Наставник бросил Муру такую же рясу: «Поверхность плоти избавлена от скверны – впервые после неизбежной мерзости животного рождения. Помазанные младенцы, вы рождены заново. Внемлите первому аргументу хилитского Протохизиса! Человек появляется на свет через клоаку первородного греха. Усердно очищаясь телесно и духовно, хилит отвергает неизбежность, освобождается, сбрасывая грех, как змея – старую кожу. Непосвященные же, заклейменные исчадия тьмы, влачат бремя скверны до конца дней своих. Пейте!» Наставник вручил каждому из отроков кувшин с густой жидкостью: «Ваше первое внутреннее очищение…»
Мур провел три дня в камере, где ему не давали ничего, кроме холодной святой воды. На четвертый день его заставили пройти в купальню, снова натереться тинктурой и окунуться в бассейн. Полумертвый, он выбрался на солнечный свет – чистым отроком.
Наставник дал краткие указания: «Нет нужды перечислять уставные ограничения – они тебе известны. Осквернившихся очищают заново, рисковать не советую. Твой духовный отец, Оссо Хигаджу – выдающийся хилит, не склонный к попустительству. Самый мимолетный контакт с порочным женским началом вызывает в нем горькое сожаление. Помню, как он посрамил чистого отрока, нюхавшего цветок. „Тычинки суть ничто иное как растительный женский орган размножения, – воскликнул Великий Муж Оссо, – а ты стоишь, засунув в него нос!“ Оссо Хигаджу проследит за тем, чтобы ты знал назубок священные тексты. Храни помыслы в чистоте, содержи в чистоте тело. Превыше всего, снискивай одобрение Великого Мужа Оссо! Теперь ступай – твой альков в нижнем общежитии. Там найдешь облатки и кашу. Ешь умеренно – сегодняшний вечер посвяти молитвенным размышлениям».
Мур направился к алькову – одному из многих в основании широкой, глубокой ниши под храмовой стеной – и разом проглотил все съедобное, что нашел. Солнца протанцевали за горизонт – небо стало темно-фиолетовым, потом черным с россыпями звезд. Мур лежал на спине, не понимая, как он теперь будет жить. Он пребывал в странном, приподнято-напряженном состоянии бдительной чуткости. Казалось, с помощью некоего неизвестного органа он способен был точно определить, что думал и чувствовал в эти минуты каждый из обитателей Башона.
Напротив в своем алькове сидел Геаклес Вонобль, притворявшийся, что не замечает Мура. Вокруг больше никого не было. Иллан и Морларк еще не закончили очищение. Чистые отроки, постриженные раньше, ушли слушать вечерние заповеди блаженства. Мур собрался было подойти к алькову Геаклеса и поболтать, но его отпугнула ханжески-благочестивая молитвенная поза сопричастника. Лукавый и наблюдательный Геаклес отличался непостоянным, раздражительным характером, но при необходимости умел быть любезным. С толстыми тугими щеками и грузным коротким торсом на длинных тощих ногах, он производил неприятное, нескладное впечатление. Круглые, желтовато-карие птичьи глаза его на все смотрели неподвижно, в упор, как если бы Геаклес никак не мог насытиться представшим перед ним зрелищем. Поразмыслив, Мур твердо решил не откровенничать с Геаклесом.
Он вышел посидеть под основанием храмовой стены. На полпути к зениту туманно белело большое бесформенное пятно, искрящееся пятидесятью звездами первой величины – самый заметный объект в ночном небе. Пятно сочилось бледно-молочным светом, отбрасывавшим тени чернее ночи: Скиафарилья, звездное скопление, игравшее значительную роль в истории Дердейна. Говорили, что Земля, легендарный первородный мир людей, находилась за Скиафарильей, но мнение это многими оспаривалось.
Из ниши, усиленный гулким эхом, бубнил голос Геаклеса, декламировавшего вслух оду Ахилианиду. Мур невольно прислушался. Несмотря на усталость, несмотря на предупреждения наставника, вопреки воле Великого Мужа Оссо Мур прокрался бы вниз по холму, чтобы навестить мать – если бы не Геаклес. Геаклес все видел, все понимал. Не было, однако, ничего преступного в том, чтобы немного размять ноги – не так ли?
Мур направился широкими шагами, чуть подпрыгивая, на прогулку вокруг холма. Он прошел мимо сыромятни, уже темной и тихой, наполненной сотнями соревновавшихся запахов. Ему показалось, что сзади, на тропе, раздался тихий осторожный звук. Мур оглянулся и нырнул в тень, под навес, где хранились химикаты. Он ждал. Снова осторожный звук, шаги – кто-то спешил, притаился, опять заторопился. Мимо, вглядываясь вперед с озорной бдительностью, не сулившей ничего доброго, трусцой пробежал Геаклес.
Мур не шевелился, пока следопыт-доброволец не скрылся за углом сыромятни. Сомнений не было – Геаклес руководствовался тем принципом, что любые обстоятельства, чреватые неприятностями для других, можно использовать с выгодой для себя, и надеялся извлечь благодаря слежке некое еще не определившееся преимущество. Мур тихо стоял в темной глубине навеса, не слишком удивленный, даже не затаив обиду – чего еще можно было ожидать от Геаклеса?
Неподалеку находилась часовня, где молодые хилиты собирались перед вхождением в храм для ночного причастия с Галексисом. Держась в тени, Мур тихонько прокрался к чану для пропитки кож. Набрав в легкие воздуха, чтобы не дышать зловонными парами, он стал прощупывать дно оставленными в чане длинными узкими вилами, и в конце концов сумел подцепить и вытащить одну из шкур. Брезгливо удерживая скользкую, сочащуюся дубильным раствором шкуру на конце отставленных в сторону вил, Мур вскарабкался по склону холма и подбежал на цыпочках к стене часовни.
Из окна доносились бормочущие голоса: «…Галексис, вездесущий в бесчисленных блаженных ипостасях, любвеобильный, близкий, но бесконечный и всеобъемлющий, открытый всем и доступный каждому, смиренный, но величественный в беспрестанном поиске и уловлении душ, мы отвращаем очи наши, телесно и духовно, от мерзости и скверны низменных материй, от чувственных осязаемостей первого порядка!»
За молитвой следовал антифон, на квинту ниже: «Ночной покой снисходит в наши души холодной, чистой, свежей тишиной – ночной покой, ночной покой».
Начиналось следующее торжественное чтение: «Галексис, переливающийся спектром бесчисленных цветов, неисчерпаемый источник добродетели…»
Мур размахнулся вилами и закинул шкуру в открытое окно. Чтение прервалось удивленным проклятием. Мур тихонько припустил к своему алькову. Через несколько минут три молодых хилита заглянули в общежитие. Мур притворился спящим в положенной молитвенной позе. С противоположной стороны ниши раздался низкий хриплый голос: «Одного нет – чистого отрока Геаклеса. Ищите, ищите!»
Хилиты убежали в ночь, озаренную бледным светом звезд, и скоро обнаружили Геаклеса, прятавшегося на склоне под сыромятней. Геаклес лихорадочно заявлял о своей невиновности, прибегая ко всевозможным доводам, клялся, что, движимый исключительно стремлением к правоверной бдительности, следовал за чистым отроком Муром, привлекшим его внимание подозрительным поведением. Разъяренные хилиты не слушали его – один чистый отрок, пойманный на месте преступления, был лучше другого, чью вину еще требовалось установить. Геаклеса поколотили и выпороли, после чего заставили удалить шкуру из часовни и подвергнуть молитвенный зал ритуальному очищению.
Процесс очищения занял три ночи и два дня. Затем Геаклеса привели на заседание Комитета развития и совершенствования, где ему предложили ответить на ряд вопросов, призванных выяснить обстоятельства дела. Геаклес к тому времени не спал уже три ночи и два дня, прилежно отмывая и обкуривая каждый уголок часовни. В полуобморочном состоянии он истерически, бессвязно лепетал первое, что приходило в голову. Истерика произвела на членов Комитета скорее положительное, нежели отрицательное впечатление. Было решено, что Геаклес в целом представлял собой добротный материал, требовавший доработки. Поразительный проступок его объяснялся, по всей видимости, предрасположенностью к экстатическому юродству. Геаклес отделался пренебрежительным выговором – ему строго приказали, однако, сдерживать склонность к легкомысленному баловству.
На допросе Геаклес указал на Мура как на источник осквернения. Комитет отнесся к этой информации с безразличным скептицизмом. Тем не менее, произнесенное имя было занесено в протокол. Геаклес каким-то образом почувствовал общее расположение к нему Комитета и приободрился, хотя покрывался гусиной кожей от отвращения к Муру. Торжествующе хихикая и в то же время подвывая от ярости, Геаклес вернулся в общежитие чистых отроков, где бурно обсуждались всевозможные аспекты скандала. При появлении Геаклеса наступила гробовая тишина. Он пересек помещение и лег на соломенный тюфяк – не в силах заснуть от усталости, перебирая в уме разнообразные сценарии возмездия. Из-под прикрытых век он наблюдал за Муром, предвкушая сладость мщения, но не находя подходящего предлога к действию. Что-нибудь подвернется, так или иначе наступит удачный момент…
Геаклес кипел, наливаясь злобой. Ненависть душила его – он задрожал всем телом, непроизвольно всхлипнул и быстро повернулся лицом к стене, чтобы другие не заметили драгоценной ненависти, не воспользовались ею, насмехаясь над его позором… Ненависть должна быть сокровенной, незапятнанной! Геаклесом овладело любопытное состояние: тело его спало, но ум, казалось, продолжал бодрствовать. Время летело незаметно. Согласно внутреннему ощущению прошло минут десять. Повернувшись, однако, он обнаружил, что солнца уже кружились высоко в небе, склоняясь к западу. Он проспал полдень, пропустил обед! Еще один провал, опять унижение!
Геаклес заметил Мура, сидевшего на скамье у входа в нишу общежития. Мур держал в руках экземпляр «Аналитического катехизиса», но внимание его было отвлечено созерцанием далей. Он казался расстроенным, безутешным, готовым принять отчаянное решение. Геаклес приподнял голову, пытаясь представить себе, что происходило в воображении Мура. Почему подергивались его пальцы, почему он то и дело хмурил брови? Мур неожиданно вздрогнул и выпрямился, будто пробужденный подсознательным стимулом, поднялся на ноги и, ничего не замечая, как лунатик, побрел куда-то, скрывшись за углом.
Геаклес зарычал в сомнении и нерешительности. Он устал, у него еще ломило во всем теле. Но повадки Мура не походили на поведение чистого отрока. Геаклес тяжело поднялся с тюфяка, подошел к выходу, выглянул за угол. Может быть, Мур отправился присмотреть за бобинами на плантации волокниц? Допустимо. Но опять же – походка Мура ничем не напоминала степенную торопливость чистого отрока, правоверно исполняющего обязанности. Геаклес вздохнул. Любопытство уже принесло ему уйму огорчений примерно в таких же обстоятельствах. Отрок потащился обратно в альков и погрузился в изучение «Аналитического катехизиса»:
«Вопрос. Во скольких ипостасях пребывает Галексис?»
«Ответ. Галексис многообразен и единороден, как сверкающий, волнующийся лик океана…»
Прошла неделя. Геаклес со всеми вел себя сердечно, по-приятельски; чистые отроки отвечали сдержанной подозрительностью. Мур вообще не замечал его. Зато Геаклес посвящал значительную долю времени тайному наблюдению за Муром.
Однажды, пока Геаклес сидел в алькове, заучивая наизусть провозглашения символов веры, Мур снова вышел посидеть на скамье у открытого входа ниши. Геаклес немедленно заинтересовался и следил за каждым движением Мура, прикрыв лицо катехизисом. Судя по всему, Мур разговаривал сам с собой. «Гм, – думал Геаклес, – он всего лишь повторяет литанию или символ веры. Но почему его палец с такой регулярностью постукивает по колену? Странно». Геаклес удвоил бдительность. Мур вернулся к алькову. Геаклес внимательно склонился над списком символов веры. Положив катехизис в углубление над тюфяком, Мур вышел под открытое небо, задержался на пару секунд, рассматривая что-то под холмом, бросил быстрый взгляд через плечо и направился вниз по склону. Геаклес тут же вскочил и подбежал к выходу. Мур целенаправленно маршировал по тропе на север. «К плантации волокниц», – решил Геаклес, презрительно шмыгнув носом. Мур – точнее говоря, Фаман Бугозоний – всегда прилежно ухаживал за деревьями. И все же: почему, уходя, он оглянулся?
«Интересно, интересно!» – думал Геаклес, потирая ладонью бледные пухлые щеки. Чтобы узнать, нужно увидеть – круглыми желто-карими глазами. Чтобы увидеть, необходимо не упустить предмет наблюдения из поля зрения. В конце концов, ему тоже следовало присмотреть за бобинами – уже несколько недель Геаклес пренебрегал порученным ему участком плантации. Ему не нравилось поправлять липкие бобины, выпалывать сорняки, устанавливать подпорки под отяжелевшие ветви, осторожно протягивать новые нити – но теперь утомительные обязанности казались удобным предлогом последовать за Муром, не опасаясь неприятностей.
Геаклес стал спускаться по одной из тропинок, паутиной покрывавших выжженный солнцами склон храмового холма. Он старался придать походке спокойную размеренность и целеустремленность, в то же время оставаясь незамеченным – непростая задача. Если бы Мур не был полностью погружен в невеселые думы, Геаклесу пришлось бы либо прятаться, либо обнаружить себя.
Но Мур, не замечая слежки, углубился в тенистую рощу волокниц. Геаклес, пригнувшись и перебегая от ствола к стволу, не отставал.
С восьми лет Мур ухаживал за восемнадцатью старыми деревьями, следя за намоткой волокна на бобины – их было больше сотни. Он помнил наклон каждой ветки, узнавал форму каждого листа, мог правильно предсказать количество и вязкость живицы, сочившейся из того или иного надреза. У каждой бобины были свои повадки и причуды. В одних, если стеклянная пружина была взведена слишком туго, заедало храповик. Другие исправно вращались только под определенным углом. Лишь несколько бобин работали бесперебойно – такие Мур использовал для намотки волокна, тянувшегося из самых высоких надрезов.
Геаклес оставался в укрытии, пока Мур обходил бобины, взводя пружины механизмов, заменяя отяжелевшие катушки новыми, уничтожая присосавшихся к стволам древесных пиявок. На дюжине ветвей надрезы высохли и остекленели. Мур сделал новые зарубки – из них сразу же выступила смолистая живица. Мур вытягивал ее в нити, быстро твердевшие и превращавшиеся в шелковистое волокно. Намотав концы нитей, Мур проверил равномерность вращения бобин. Геаклес наблюдал с мрачным разочарованием: проклятый Мур вел себя как невинный, трудолюбивый, ответственный чистый отрок.
Мур, однако, стал двигаться заметно быстрее, как если бы ему не терпелось поскорее закончить работу. Геаклес, следивший из-за ствола, отдернул голову и присел на корточки между широкими корнями – Мур внимательно осматривал окрестности и собирался повернуться в его сторону. Лицо Геаклеса расплылось в улыбке: невинные чистые отроки так себя не вели.
Мур побежал вниз по склону – так быстро, что Геаклесу стоило большого труда за ним поспевать. Спустившись до тропы, тянувшейся за оградами задних дворов хижин параллельно Аллее Рододендронов, Мур направился на восток. Геаклес не осмеливался показаться на открытой прямой тропе. Толстяк стал лавировать по зарослям кисленки и забрел в крапиву. Ругаясь и шипя, он выбрался из кустов и спрятался среди рододендронов. Мур уже почти скрылся из вида. Пригибаясь, Геаклес поспешил за ним перебежками от прикрытия к прикрытию. Наконец он оказался там, откуда можно было видеть всю тропу.
На тропе Мура не было. Геаклес поразмышлял немного, после чего вышел на Аллею Рододендронов, тем самым вступив на территорию, с точки зрения чистого отрока весьма сомнительную – не то чтобы оскверненную, но требовавшую соблюдения особых мер предосторожности. На аллее Мура тоже не было. Не на шутку озадаченный Геаклес вернулся на тропу за хижинами. Где проклятый Мур? Не забрался же он в одну из хижин? Геаклес в ужасе облизался, сглотнул, побежал трусцой к хижине Эатре. Приблизившись, он остановился, прислушался – Эатре развлекала музыканта. Но где же Мур? Геаклес озирался по сторонам. Конечно, он не мог быть внутри вместе с матерью и музыкантом. Толстяк прошел мимо хижины, обозленный, недовольный собой. Каким-то невероятным образом Мур его одурачил…
Музыка прервалась. Послышались беспорядочные аккорды, пассажи, арпеджио. Мелодия возобновилась. Судя по всему, звуки доносились не из хижины, а из сада за хижиной. Геаклес подобрался ближе, заглянул в сад через листву, тихонько отошел – и, подпрыгивая, как заяц, помчался со всех ног вверх по храмовому склону. Эатре, выглянувшая в окно, хорошо его видела.
Прошло пятнадцать минут. С холма, вытягивая носки, длинными шагами сошел Великий Муж Оссо, сопровождаемый двумя хилитами. Все трое щурились слезящимися глазами, покрасневшими от вызванных гальгой спазмов. За ними семенил Геаклес. Группа прошествовала по Аллее Рододендронов.
Процессия остановилась напротив хижины Эатре. Стоял жаркий полдень – солнца кружились высоко в небе, отбрасывая в дорожной пыли тени с тройными, медленно крадущимися краями. В душной тишине можно было слышать жужжание спиралетов в кронах деревьев и далекие глухие удары, доносившиеся с кожевенного завода.
Не подходя к двери ближе, чем на пять шагов, Оссо подозвал рукой мальчика, глазевшего неподалеку: «Вызови женщину Эатре».
Мальчик испуганно побежал к выходу на задний двор. Скоро открылась передняя дверь. Эатре выглянула и молча встала на пороге в скромной, внимательной позе.
Великий Муж Оссо грозно вопросил: «Чистый отрок Фаман Бугозоний – внутри?»
«Его здесь нет».
«Где он?»
«Насколько я понимаю, где-то в другом месте».
«Его здесь видели пятнадцать минут тому назад».
Эатре ничего не ответила. Она ждала в дверном проеме.
Оссо придал голосу угрожающую значительность: «Женщина, препятствовать нам неразумно».
Лицо Эатре подернулось едва заметной усмешкой: «Разве я препятствую? Ищите сколько хотите, где хотите. В хижине мальчика нет – его здесь не было ни сегодня, ни в любой другой день после пострижения».
Геаклес забежал за хижину и стал призывно махать рукой из-за угла. Брезгливо подбирая рясы, хилиты пошли посмотреть, что там делается. Геаклес возбужденно указывал на скамейку в саду: «Он там сидел! Женщина уклоняется».
Оссо надменно выпрямился: «Женщина, так ли это?»
«Что из того? Скамья не оскверняет».
«Тебе ли судить о таких вещах? Где отрок?»
«Не знаю».
Оссо повернулся к Геаклесу: «Проверь, вернулся ли он в общежитие. Приведи его сюда».
Геаклес с великим усердием бросился к храму, напряженно работая руками и ногами. Через пять минут он вернулся, ухмыляясь и часто дыша, как собака: «Идет, уже идет!»
Мур медленно вышел на дорогу.
Оссо отступил на шаг. Широко раскрыв глаза и слегка побледнев, Мур спросил: «Вы хотели меня видеть, духовный отец?»
«Вынужден обратить твое внимание, – сказал Оссо, – на тот прискорбный факт, что ты праздно околачивался у дома матери, как молочное дитя, и праздно бренчал на кабацком инструменте».
«К сожалению, духовный отец, вас неправильно проинформировали».
«Вот свидетель!»
Мур покосился на Геаклеса: «Он сказал неправду».
«Разве ты не сидел на скамье, на женской скамье? Разве ты не взял музыкальный инструмент из женских рук? Ты осквернился женским духом, тебе нет оправдания!»
«Эта скамья, духовный отец, раньше стояла под храмом. Ее выбросили, я перенес ее сюда. Заметьте, она стоит далеко от хижины, за садовой оградой. Хитан – мой собственный, его сделал и подарил мне мужчина. Перед пострижением я прокоптил его в храме дымом агафантуса – от него до сих пор воняет. После этого я хранил его в шалаше для упражнений. Шалаш я построил своими руками – вот он, видите? Я не виновен ни в каком осквернении».
Оссо возвел к небу слезящиеся очи, собираясь с мыслями. Два чистых отрока ставили его в смешное положение. Фаман Бугозоний с изобретательностью, заслуживавшей лучшего применения, избежал действий, приводивших к откровенному осквернению, но сама изобретательность его указывала на развращенность и испорченность… Геаклес Вонобль, будучи неточен в утверждениях, сделал правильное заключение о нечистоте помыслов другого отрока. Как бы то ни было, невзирая на софистические увертки Фамана Бугозония, подрыв авторитета ортодоксального учения был абсолютно недопустим. Оссо произнес: «Сад за хижиной матери – неподобающее убежище для чистого отрока».
«Не хуже любого другого, духовный отец. Здесь, по крайней мере, я никому не мешаю, предаваясь отвлеченным размышлениям».
«Отвлеченным размышлениям? – хрипло спросил Оссо. – Разучивая джиги и кестрели, пока другие чистые отроки ревностно предавались молитвам?»
«Нет, духовный отец, музыка помогала сосредоточению моих мыслей, в точном соответствии с вашими рекомендациями».
«Что такое? Ты утверждаешь, что я рекомендовал подобные занятия?»
«Да, духовный отец. Вы говорили, что вам на стезе аскетического самоотвержения помогло завязывание в уме воображаемых узлов, и разрешили мне использовать с той же целью музыкальные звуки».
Оссо снова отступил на шаг. Два хилита и Геаклес смотрели на него с ожиданием. Оссо сказал: «Я подразумевал другие звуки, в других обстоятельствах. От тебя разит лукавой мирской скверной! А ты, женщина? О чем ты думала? Неужели ты не знала, что такое поведение достойно сурового порицания?»
«Я надеялась, Великий Муж, что музыка поможет ему в будущей жизни».
Оссо сухо усмехнулся: «Мать чистого отрока Шальреса! Мать чистого отрока Фамана! Два сапога пара! Тебе не придется больше плодить чудеса природы. В сыромятню!» Оссо резко повернулся на месте, указывая пальцем на Мура: «Рассуждать ты горазд – а твои успехи в священной эрудиции мы проверим».
«Духовный отец! Пожалуйста! Я только стремился к совершенствованию знаний!» – кричал Мур, но Оссо уже уходил. Мур обернулся к Эатре – та с улыбкой пожала плечами и зашла в хижину. Мур яростно направился к Геаклесу, но хилиты преградили ему дорогу: «В храм, ступай в храм! Ты что, не слышал духовного отца?»
Мур упрямыми шагами поднялся к храму и уединился, насколько это было возможно, на тюфяке в своем алькове. Геаклес не замедлил последовать за ним, сел в алькове напротив и стал смотреть на Мура.
Прошел час, прозвучал удар колокола. Чистые отроки гурьбой направились в трапезную. Мур вышел за ними, остановился в нерешительности, обернулся, посмотрел за дорогу, за хижины – в сиреневую даль.
Геаклес не сводил с него глаз. Мур тяжело вздохнул и стал спускаться к трапезной.
У входа в трапезную стоял наставник-хилит. Он отвел Мура в сторону: «Тебе сюда».
Наставник провел Мура вокруг храма, ко входу в редко использовавшееся полуподвальное помещение. Распахнув ветхую дощатую дверь, он жестом приказал Муру войти. Высоко подняв над головой стеклянный светильник, наставник прошел вперед по длинному коридору, прокопченному жженой гальгой, в большую круглую камеру в самой глубине храмового подземелья. Сырые известняковые стены отдавали плесенью, пол был выложен темным кирпичом. С потолка свисал на веревке единственный светильный шар.
«Зачем мы здесь?» – с дрожью в голосе спросил Мур.
«Здесь тебе предстоит учиться в уединении вплоть до повторного очищения».
«Повторное очищение? – вскричал Мур. – Но я же не осквернился!»
«Полно, полно! – покачал головой наставник. – Зачем притворяться? Неужели ты думаешь, что духовного отца Оссо – или меня – так легко перехитрить? Даже если ты не осквернился телесно, ты совершил сотню проступков, равноценных осквернению духовному». Наставник помолчал, но Мур ничего не ответил. «Заметь: на столе книги, – продолжал хилит. – „Доктрины“, „Провозглашения символов веры“, „Аналитический катехизис“. Они утешат и умудрят тебя».
Мур хмуро огляделся: «Сколько меня здесь продержат?»
