скачать книгу бесплатно
Безусловно, такое важное событие не должно было случиться без уведомления единственного носителя законной власти – Римского императора, но папа не спешил советоваться с Константином V, чему были свои причины. Во-первых, он прекрасно понимал, что независимые франки крайне негативно отнесутся к перспективе согласования венчания Пипина на власть с Византийским царем. Во-вторых, при таком сценарии папское участие в деле узаконения прав новой Франкской королевской династии сильно проигрывало в цене и значении. Кроме того, в этом случае его обращение к Пипину о защите от лангобардов уже не выглядело как законное требование к «сыну» защитить «отца», которому он всем обязан. Это становилось просьбой униженного посредника, выполнение которой с железной необходимостью вызывало новые обязательства со стороны папы перед Пипином.
Можно еще долго распространяться на эту тему, открывая все новые и новые нюансы, но для нас в данной ситуации важно другое. В любом случае слова Захария об обязательном узаконении власти короля папой, как неотъемлемом критерии законной власти Франкского монарха, дали начало настоящему политическому перевороту, «папской революции». Уже 300 лет папа не венчал на царство ни одного Римского императора – это давно стало неписаной прерогативой Константинопольского патриарха. А теперь понтифик вернулся к старым формам, которые наполнил молодым вином. По новой версии апостолика, единственным источником власти является он сам, как преемник святого апостола Петра.
Скрыв от императора факт обращения к нему Пипина, папа Захарий направил поручение своему легату, св. Бонифацию, совершить таинство венчания нового Франкского короля. Сам Захарий, скончавшийся 14 марта 752 г., не дождался известий о выполнении своего поручения, перевернувшего старые представления и предопределившего последующие политические события. Но это ничего не значило, поскольку в этом же году Пипин возложил на себя в народном собрании в Суассоне корону Хильдериха, заключив старого короля в монастырь (кстати сказать, по подсказке папы) 148.
Кончина конкретного папы никогда ничего не значила для Рима, если речь шла о сохранении престижа Апостольской кафедры и реализации тех идей, которые престол Вечного города вынашивал веками. Преемник Захария папа Стефан II (752—757), вступив на трон 25 марта 752 г., столкнулся с теми же проблемами, что и предыдущие апостолики. Пока его предшественник решал вопрос с узаконением прав Пипина, Айстульф захватил Равенну, издав 4 июля 751 г. свой указ с пометкой, что написал его в месте дислокации императорского экзарха. Правда, не желая окончательно разрывать отношения с могущественным Константином V, Айстульф выделил последнему экзарху, Евтихию (728—752), для пребывания Феррару и несколько других городов, находящихся во власти лангобардов. Но несколько позднее, почувствовав себя настоящим преемником Римских императоров, заявил права на всю Италию – что еще можно было ожидать от него при таком развитии событий? Вполне естественно, его горящий воинственным пылом взор остановился на Риме, без овладения которым претензии называться «королем Италии» выглядели нелепо.
В 752 г. Айстульф организовал поход на Вечный город и папе Стефану II с большим трудом удалось отговорить его от этой затеи. Лангобард заключил с понтификом мирный договор на 20 лет, но через 4 месяца изменил свое решение и потребовал от апостолика выплатить дань, судя по размерам (одна золотая монета в год с человека), очень тяжелую для Рима. Положение осложнило посольство из Константинополя, передавшее папе просьбу императора Константина V принять все меры для того, чтобы мирным путем вернуть Империи те провинции и города, которые были захвачены лангобардами в последние годы.
Ситуация сложилась крайне неординарная: каждая из сторон руководствовалась своими мотивами, к тому же император многого не знал об отношениях франков с Апостольским престолом, а также о реальном положении дел в Италии. Нельзя сказать, что его поручение папе выглядело абсолютной авантюрой – как известно, Константин V всегда отличался трезвым и практичным складом ума и едва ли мог поставить перед Римским епископом заранее невыполнимую задачу. Действительно, уже несколько десятилетий папы, используя силу своей духовной власти по отношению к новообращенным в христианство германцам, включая лангобардов, к месту напоминая, что за ними стоит Римский император, без оружия и сражений умудрялись умиротворять тех и даже получать обратно многие территории, захваченные ими. Почему же в этом случае папе не стоило попытать счастья? В этом не было ничего сверхъестественного.
С другой стороны, можно было понять и папу: стало очевидным, что император Константин V, занятый войнами с арабами, не имел возможности подкрепить свои просьбы и требования войсками, в которых Рим остро нуждался. Стефан попытался напомнить византийскому правительству, что защита Рима и Италии является его неотъемлемой обязанностью, и получил письменный ответ, но не солдат. Политика всегда исходит из приоритетов, и император имел все основания опасаться в большей степени вечных противников-мусульман, чем германцев-христиан. В условиях дефицита воинских формирований он не решился ослабить давление на арабов и отправить часть войск на Запад, желая в первоочередном порядке вернуть христианские территории Армении и Сирии.
Так или иначе, но Рим оказался беззащитным, и тогда Стефан II воспользовался тем политическим капиталом, который ему оставил папа Захарий. Он тайно отправил с одним пилигримом письмо Пипину, в котором просил того прийти на помощь. Как это уже не раз бывало, последняя мысль выражалась очень туманно, что позволяло интерпретировать слова папы в различных контекстах. В частности, понтифик писал, что, претерпев много зла от короля Айстульфа, прибыл во Францию, где и заболел, да так сильно, что врачи уже не чаяли спасти его. Но, решив отдать себя в руки Божьи, папа воззвал в молитве к Христу, и ему явились святые апостолы Петр и Павел, которые сказали: «Да будешь ты исцелен!» – и в тот же миг апостолик почувствовал, что здоров.
Затем апостолы велели ему прибыть к Пипину и рассказать ему об этом чуде. Было совершенно очевидно, что эта сцена должна была свидетельствовать об особом покровительстве святых апостолов Римскому епископу, и, кроме того, о чудодейственных способностях папы взывать к помощи Неба149.
Письмо попало в точку: Пипин уже сталкивался с глухим брожением среди своего народа, где не все были довольны узурпацией им власти у древней династии знаменитого Хлодвига. И Франкский король решил упрочить свое положение, запросив у папы вторичной (!) коронации. Но уже не руками легата, а непосредственно понтифика150.
И тут папа совершил поступок, совершенно неоправданный с точки зрения конкретной ситуации, совершенно необъяснимый тревогами военного времени и опасностью Риму со стороны лангобардов. Он, согласившись вторично венчать Пипина на царство – абсолютно неканоничный ход с точки зрения церковного права и традиций, не только вновь не поставил в известность императора Константина V, но и предоставил Пипину титул римского патриция. Как писалось выше, эта инициатива уже при папе Григории III выглядела изменой Римскому императору; не стал исключением и данный случай.
Но Стефан II и не скрывал в близком кругу своих намерений, среди которых можно выделить главные: публично заявить о своей независимости от Византийского императора, а также создать и закрепить практику, при которой источником политической власти будет признаваться исключительно Римский епископ. С обеими задачами Стефан II справился довольно успешно, хотя, очевидно, ни он, ни остальные современники даже не подозревали, к чему приведут эти события.
Впрочем, папа действовал осмотрительно, решив на всякий случай подстраховать себя – все же Византийский император был очень опасным противником. Он созвал народное собрание в Риме, которое и приняло нужное для папы решение. Латиняне давно уже смотрели на Константинополь, как на своего удачливого конкурента на политическом и культурном поприще, и не упускали случая напомнить о своих древних правах и свободах. Возможно, они не заглядывали так далеко, желая лишь в очередной раз показать Константину V, что обладают известной долей самостоятельности даже по отношению к нему, своему царю. Объективность требует сказать, что положительное решение горожан явилось также своего рода данью памяти папам Григорию III и Захарию – настоящим спасителям Рима.
Пикантность ситуации заключалась в том, что буквально в это же время в Рим опять прибыли послы от императора Константина V с очередным поручением к папе начать переговоры с Айстульфом о возврате Равеннского экзархата. Достоверно неизвестно, сообщил ли апостолик обо всем случившемся представителям императора или нет. Вообще-то трудно предположить, что послы оказались в абсолютном неведении о происшедших событиях, проведя довольно долгое время в древней столице Римской империи. Во всяком случае официально обратной реакции не последовало.
Не исключено, что император, занятый в это же время созывом очередного Собора (он состоится в 754 г.), которому желал придать статус Вселенского собрания, не решился окончательно разрывать отношения с Римом, мнение епископа которого по вопросам иконопочитания игнорировать было совершенно невозможно. Но папа уже почувствовал свою силу и попросту бойкотировал приглашение царя прибыть на Собор или прислать своих легатов. Конечно, все эти события следует рассматривать совокупно.
Заручившись поддержкой населения Рима, папа стал готовиться к поездке за Альпы в страну франков, когда его настиг приказ Айстульфа, категорически запрещавшего Стефану II выезд к Пипину. Видимо, до Айстульфа дошла информация об истинных целях поездки апостолика к франкам, и он всерьез озаботился последствиями грядущих событий. Но этот грозный окрик не возымел действия, поскольку папа прекрасно понимал, что лангобард не решится открыто выступить против могущественного Франкского короля. И уже 6 января 754 г. Пипин с почестями встретил папу в замке Понтион. Оба могущественных владыки, светский и духовный, уединились для тайной беседы.
Папа умолял короля защитить «Римскую республику» и Церковь; король без долгих размышлений дал согласие выступить в качестве защитника престола святого апостола Петра. Пипин прекрасно понимал, насколько укрепится его авторитет в собственном государстве и какие возможности таит в себе звание римского патриция и защитника Церкви, которое ранее имелось лишь в титулатуре императора. В свою очередь король напомнил папе о своих пожеланиях и также не встретил отказа.
Заручившись предварительными согласиями, довольные друг другом, папа и король проследовали в Париж. Там 28 июля 754 г. в церкви аббатства Сен-Дени Стефан II помазал на царство короля Пипина, его супругу Бертраду, сыновей Карломана и Карла, взяв с франков клятву под угрозой отлучения от Церкви избирать наперед королей исключительно из династии Каролингов. Поскольку ни один из Меровингов до этого дня никогда не был помазан на царство священным елеем, авторитет Каролингов среди франков возвысился чрезвычайно151.
Как рассказывают, после этой церемонии между королем и папой был заключен письменный тайный договор. Папа дал обещание и в дальнейшем поддерживать новую династию, а король обязался оберегать Римский престол от врагов. Об императоре в актах договора не говорилось ни слова. Хотя его власть и подразумевалась за строками соглашения, но в связи с тем, что «защитником Церкви», defensor, отныне считался Франкский король, роль императора в деле управления Римской церковью автоматически сводилась к нулю.
В качестве благодарности за коронацию Пипин своим дарственным актом отдал, правда, как своему вассалу, «в вечную собственность апостолу Петру и его представителю папе, а также всем его преемникам» Рим, Равенну и прилегающие территории, которые стали основой для создания нового Папского государства. Со стороны папы Стефана II это был, по существу, акт беспрецедентного неповиновения Византийскому императору, попытка примерить на себя те полномочия, которыми исстари владели только Римские василевсы.
Папы и ранее неоднократно в силу необходимости самостоятельно решали вопросы защиты Вечного города от варваров, но, как подданные Византийских самодержцев, обязаны были рассчитывать на их помощь. Теперь же Стефан II признал права Франкского короля на данные территории, хотя тот и передал их папе, как своему вассалу. Отныне любая попытка вооруженного вмешательства Константинополя выглядела уже как открытое посягательство на права Франкской короны.
Ситуация эта любопытна не только с политической, но и с правовой точки зрения. Ни папа, ни Пипин не решались самостоятельно взять то, что составляло предмет их вожделений. Франки не владели той землей, которая «приглянулась» папе и которая по историческому праву принадлежала одной Византии. Папа не имел никакого отношения к вопросу о законности прав той или иной Франкской династии на королевский титул. Но, не являясь правомочными лицами, Пипин и Стефан подарили друг другу то, к чему стремился каждый из них и на что никто из них не имел права. Однако эта ничтожная по своей правовой природе сделка вскоре стала краеугольным камнем в последующих отношениях понтификов с королями Франции и императорами Запада.
При всем коварстве разыгранной интриги казалось, что папа ничего не приобрел в статусе, даже, возможно, потерял. Но понтифик смотрел дальше. Он впервые предоставил политическую власть монарху, стал ее источником. Это было главное, что выиграли папы и что отныне стало главенствующим и культивируемым принципом их взаимоотношений с королями и императорами.
Едва ли папа желал дать Пипину больше власти, чем того требовали условия договора, но, сдвинув в сторону один из столбовых камней Римской цивилизации, он не смог остановить процесс поглощения политической властью прав Римских епископов. Если Франкский король стал преемником Римского императора, овладев Равенной, то к нему естественным образом переходили права Равеннского экзарха утверждать решения Рима об избрании очередного папы. Наверное, такая мысль не приходила на ум Стефану II, когда он договаривался с Пипином, но вскоре ему пришлось столкнуться с новым прецедентом.
Слухи о встрече короля с папой дошли и до Айстульфа, который попытался противодействовать этому опасному для лангобардов союзу. Он срочно вызвал из монастыря брата Пипина Карломана и направил того во Францию в качестве своего посла. Конечно, бедный монах не имел никаких шансов изменить ход событий и даже поплатился за свой визит тюремным заключением. Поскольку на карту было поставлено очень многое, Пипин попросту пренебрег братскими чувствами152.
В ответ оба союзника направили Айстульфу послов, предлагая добровольно передать «собственникам их собственность» – вот так древние имперские владения обрели новых хозяев без какого-либо согласия Константина V на этот счет. Не получив ответа, Пипин перешел через Альпы и в августе 754 г. разгромил лангобардов при Сузе. Лангобардский король просил мира при условии передачи папе всего того, что Пипин обещал ему, и франк удалился обратно на родину, а понтифик под восторженные возгласы жителей Рима въехал в свою резиденцию. Бедный Карломан, находившийся фактически в заключении в городе Вьене со своей матерью, королевой Бертрадой, скончался от лихорадки, не дождавшись победного возвращения своего брата153.
Но когда опасность миновала, Айстульф показал, что и ему не чуждо коварство – он объявил папе, что не вернет тому ни одного города из числа ранее обещанных понтифику в присутствии Пипина, и в конце 755 г. организовал поход на Рим. Король лангобардов угадал – франки не горели желанием вновь переходить через Альпы и защищать папу, который опять остался один на один с сильным противником. 55 дней длилась осада Рима, и в отчаянии Стефан II пошел на уловку, позволившую ему добиться помощи от франков. Франкский аббат Вернер, находившийся во время осады в Риме, отвез Пипину 3 письма, два из которых принадлежали папе, а третье было надиктовано ему, как торжественно объявил апостолик, лично святым апостолом Петром. В «своем» письме апостол заявлял, что если франки пренебрегут обязанностью защищать Рим, то будут лишены Царствия Божьего и отлучены от Церкви154.
Конечно, это был грубый обман, но обман результативный, и напуганный Пипин отдал необходимые распоряжения. Как только весть о готовящемся походе франков достигла Айстульфа, лангобард тут же снял осаду Рима и отправился с войском к Альпам, чтобы помешать продвижению Пипина. Впрочем, вскоре он скончался на охоте по неизвестной причине, вследствие чего опасность для Рима миновала.
В это же время к Стефану II прибыли два византийских посла. Ничего не подозревавший император Константин V вновь просил папу представлять интересы Римской империи перед франками, чтобы те, отвоевав Равеннский экзархат у лангобардов, вернули его законному владельцу – Римскому царю. В качестве награды Константин V намеревался признать франков своими подданными и принять на службу (разумеется, на возмездной основе), официально подтвердив права их короля.
В известной степени эта попытка вернуть старые формы отношений между «федератами» и Римской империей имела под собой исторические основания, но совершенно была лишена практического смысла на данный момент времени. Франки уже были столь могущественны, а их политическое сознание настолько высоким, что они с презрением восприняли попытку византийцев поставить себя на одну ступень с варварами.
Замечательно возросшее самосознание франков иллюстрирует вступление к Салическому закону, пересмотренному в 763 г. по приказу Пипина. «Прославленная раса франков, – говорится в нем, – создана Богом, они смелы на войне, надежны в мире, глубоки в своих замыслах, отличаются благородной осанкой и белой как снег кожей, исключительно красивы, отважны, быстры и тверды, франки, обращенные в кафолическую веру, и в варварстве своем были свободны от всяких ересей. Эта раса, ищущая ключ к знаниям по наущению Бога, стремящаяся к справедливости в своем поведении и склонная к милосердию. Те, кто был ее вождями, продиктовали в свое время Салический закон. Именно тогда, благодаря Богу, король франков Хлодвиг, неудержимый и великолепный, стал первым, кто получил кафолическое крещение»155.
Конечно, если бы император Константин V знал о тайном договоре Пипина с папой, он скорректировал бы свои условия и предложения. Дипломатия – хитрая наука, где нет ничего невозможного, если, конечно, она базируется не на субъективных желаниях, а на строгом и точном расчете; особенно, если речь идет о византийской дипломатии, многократно добивавшейся удивительных успехов в самых безнадежных ситуациях. Теперь же императорские послы с удивлением узнали о договоре 754 г. и о том, что франков в Италию вызвал сам папа, не спросив о том у императора Константина V.
Но делать нечего – царский посол Григорий поспешил навстречу франкскому войску и настойчиво упрашивал Пипина после победы над лангобардами (а в ней никто не сомневался) вернуть Римскому императору его законные земли. Сила имперского сознания того времени была столь велика, что это предложение не выглядело искусственным. Напротив, ответ Пипина о том, что он предпринял свой поход не ради человека, пусть даже императора, а из любви к святому апостолу Петру, преемнику которого Стефану II и передаст все завоеванные земли, означал переворот в государственном праве156. Григорий вновь направился к папе, заявив протест против столь беспрецедентного нарушения прав Римского царя, но Стефан II игнорировал его претензии.
Как обычно, у Пипина слова не расходились с делом, и уже летом 756 г. Айстульф сложил оружие, осажденный франками в Павии. Будучи верным своему слову, Франкский король отдал просимые Стефаном II города и территории папе, заявив, что они отданы Римскому епископу не как духовному лицу, а как признанному главе города Рима и Римского герцогства. Следствием этого стало образование нового Папского государства. Пусть это был не формальный акт признания суверенитета Римского епископа, но очень важный политический прецедент, с которым теперь приходилось считаться и Константинополю. Таким образом, 756 г. стал переломным в ходе мировой истории.
Несомненно, Римской империи и имперской идее в целом был нанесен тяжелый удар. Но человек не может знать, к чему приведут его не вполне нравственные с точки зрения морали поступки, пусть даже совершенные из лучших побуждений. И начало политического возвышения Римского епископа стало концом чистоты его до сих пор безграничной духовной власти.
«Эпоха собственно епископская, пастырская – самая прекрасная и наиболее достойная эпоха Римской церкви – была окончена. Церковь стала светским институтом; сочетав пастырство с королевской властью в противность евангельским основам и учению Христа, папы уже не могли блюсти чистоту апостольского сана. Заключавшая в себе самой противоречие, их двойственная природа увлекала их все больше и больше в честолюбивую политику; ради того, чтобы сохранить за собой свои светские права, папы по необходимости должны были вмешиваться в деморализующие распри, в междоусобные войны с городом Римом и бесконечную борьбу с той или другой политической властью. Возникновение одного церковного государства не замедлило пробудить алчность всех других церквей, и с течением времени каждое аббатство и каждое епископство было охвачено желанием стать независимым священническим государством»157.
С полным правом считая себя отныне правителем бывших императорских владений, Стефан II не учел, что город Рим лишь с большими оговорками признает понтифика своим главой. Вечный город – не то место, где легко забывали о правах и свободах, поэтому в Риме сохранился и сенат, и народное собрание. И вскоре преемники Стефана II убедились, что открыли «ящик Пандоры»: в течение многих столетий три начала будут кроваво состязаться друг с другом, нанося одну рану западному христианству за другой – муниципальное право римского народа, монархическое начало и право апостолика на Рим. «Священное» право папы оказалось лишенным всяких оснований, вследствие чего уже в ближайшие годы Римский епископ неизменно встретится с сопротивлением различных городских партий и будет искать защиты у Франкского короля, чтобы отстоять свои прерогативы или просто подтвердить законность собственного избрания.
После смерти 24 апреля 757 г. папы Стефана II разыгрались первые баталии, когда одновременно возникли две кандидатуры на вдовствующую Римскую кафедру. В конце концов был избран брат покойного понтифика Павел I (757—767), встретивший резкий протест со стороны жителей Рима, которые отнюдь не были готовыми увидеть вместо привычного духовного отца светского государя в рясе.
Павлу ничего не оставалось делать, как обратиться к Пипину с просьбой, дабы тот утвердил его избрание. Папа в довольно унизительных выражениях приводил все новые и новые доводы, иллюстрирующие законность своего избрания, и Пипин отправил римскому народу письмо, в котором просил сохранять верность своему господину, то есть понтифику. Из этого следовал малоутешительный для Римского епископа вывод: чтобы апостолики признали папу своим господином, тому самому следует признать Франкского короля своим сюзереном158.
Внешние события не позволяли рассчитывать на то, что этот неприятный для Рима протекторат когда-нибудь исчезнет: презрев прежние обещания Айстульфа, новый король лангобардов Дезидерий (756—774) вновь попытался расширить свои владения за счет Папского государства, и Павел опять просил помощи у Пипина. Поскольку Дезидерий смог занять свободный трон «по рекомендации» осторожного Пипина, предпочитавшего иметь лангобардов под рукой в качестве управляемых союзников, дело удалось уладить159. Через посредничество послов Пипина в 760 г. был заключен мирный договор между Римским епископом и Лангобардским королем, державшийся исключительно на страхе Дезидерия перед могущественными франками. Болонья, Феррара, Имола, Фаэнца, Анкона оказались в руках папы; как сказано в документе, «возвращены» ему.
И тогда папа вновь начал тонкую игру, попытавшись искать помощи у Римского императора. Воспользовавшись тем, что на Востоке иконоборчество приняло тяжелые формы, он направил письмо императору Константину V, в котором предлагал царю отказаться от преследования иконопочитателей и привел свое мнение о причинах возникшего отторжения Константинополя от Рима, где никакой вины императора не усматривается.
«Греки, – писал он, – преследуют нас только потому, что мы остаемся верными ортодоксальной вере и держимся благочестивых преданий отцов; греки же горят желанием уничтожить и то и другое». Иными словами, по мнению понтифика, василевс был ввергнут в заблуждение своими коварными подданными. И смена религиозной политики немедленно вернет отношения между царем и папой в старое русло.
Разумеется, все это было игрой: в письме ни словом не упоминается история с Равеннским экзархатом, будто ее не было вовсе, и власть Римского императора над Италией никем не оспаривается. Но когда вдруг выяснилось, что взбешенный поведением Римских епископов император Константин V отдал поручение готовить поход на Италию, папа немедленно обратился к Пипину с просьбой посодействовать в получении помощи против византийцев со стороны лангобардов (!). Так сказать, открыто перебежал на другую сторону.
Франкскому королю Павел передавал все корреспонденции, полученные им от Константина V, поэтому тот был в курсе всех планов византийцев. В свою очередь и император узнал об очередной измене со стороны папы, а потому отменил уже подготовленный поход: против объединенных сил лангобардов и франков он оказывался бессильным. Едва миновала эта опасность, как вновь возникли территориальные споры между Римом и лангобардами, которые разрешил трехсторонний мирный договор 761 г. между папой, Пипином и Дезидерием160.
На время status quo был восстановлен, но вскоре, уже в 771 г., Римские епископы почувствуют, что их опасения в цезаропапизме со стороны Византийских императоров были преувеличены. Новый Франкский король Карл Великий (768—814) продемонстрирует им такое понимание взаимоотношений королевской и церковной властей, что папы еще долго с сожалением будут вспоминать о минувшей эпохе, когда власть, закон и вера находились под защитой одного человека – Римского императора.
Осторожный и последовательный, как и его отец, Карл Великий терпеливо выжидал выгодного ему развития событий. Когда в 772 г. Дезидерий вдруг решил освободиться из-под опеки франков и перешел в наступление, захватив Феррару, Фаэнцу, Комаккью, блокировал Равенну, Пентаполис и Рим, Карл вторгся в пределы Лангобардского государства, внимая просьбе папы Адриана (772—795). Правда, не желая обострять отношения среди франкской аристократии, где довольно сильны были пролотарингские взгляды, Карл для проформы дважды предлагал Дезидерию заключить мирный договор, но успеха не имел. На что, надо полагать, он изначально и рассчитывал.
В 773 г. сильная франкская армия направилась к Альпам, где лангобарды усиленно охраняли перевалы. Увы, это им не помогло: Карл возглавил отборный отряд воинов, совершив с ними обходной маневр. Полагая, что им грозит окружение, лангобарды спешно отступили к Павии, надеясь на сильные стены этого города. Оценив мощь укреплений, Карл не стал терять времени и, оставив заслон, с основными силами устремился к Вероне, которую без большого труда вскоре взял штурмом.
Затем Карл Великий отправился в Рим, куда прибыл 2 апреля 774 г., как раз в Страстную субботу. Там он, демонстрируя глубокую веру, пешком прошел к Латеранскому дворцу, где располагался ожидавший его папа, и облобызал каждую ступень лестницы, ведущей наверх. Как гласит Предание, именно по ней Христос поднимался к Понтию Пилату на допрос, а затем, уже при христианских императорах, лестница была разобрана и отвезена в Рим. Затем Карл своей грамотой расширил перечень владений, дарованных понтифику, и положил один из экземпляров дарственной на алтарь в храме Св. Петра161.
Вскоре пала и Павия, жители которой были истощены осадой и голодом. Вместе с городом в руки Карла попал Дезидерий со своим семейством. Недолго думая франк отправил Дезидерия в заключение, короновал себя в качестве Лангобардского короля, обязав новых подданных принести ему присягу на верность. Судя по текстам «Liber pontificalis», волнение от минувшей опасности не помешало папе воспользоваться восторгом Карла от пребывания в Риме и получить более трех четвертей Италии – гораздо больше, чем раньше ему выделил Пипин162.
Но тут Карл Великий «вспомнил», что носит титул «римского патриция», а, следовательно, является главой этого города и сюзереном Римского епископа163. Уже в скором времени король будет именовать себя «Patricius Romanorum, Defensor Ecclesiae» («патриций Рима, защитник Церкви»), нисколько не сомневаясь, что в церковном управлении ему принадлежат те же права, что и Римскому императору164.
Позднее, в 781 г., Карл учредит для своего сына Карломана королевство Италию, заставив папу освятить это нововведение, резко ограничивающее права понтифика на полуострове. И узы дружбы, связавшие короля с папой, не помешали Карлу выделить тому лишь малую толику тех благ, что он обещал Апостольскому престолу в 774 г.165
Эти перипетии учитывали в Константинополе при формировании внешней политики. Как расчетливый и опытный политик, император Константин V прекрасно понимал, что, во-первых, союз Рима и франков долговечен, а, во-вторых, может быть только враждебным Византии. Возможно, он надеялся по окончании Болгарской кампании всерьез заняться делами на Западе. Формальный повод для войны дал сын свергнутого с трона короля Дезидерия, принц Адельхис, сбежавший из Павии и прибывший в Константинополь за помощью. Но честолюбивые замыслы Константина V не реализовались166. Византия окончательно утратила Италию, пока еще фактически, а вскоре, при ближайших преемниках Константина Исавра, и политически.
Глава 4. Иконоборческий кризис. «Вселенский» Собор 754 года.
При всех военных и внешнеполитических успехах императора Константина V (за исключением, конечно, Италии) его царствование справедливо характеризуются как первое, по-настоящему серьезное гонение на иконопочитателей; и, безусловно, не без оснований. Впрочем, вначале император оставался в рамках той церковной политики, которую исповедовал его отец. Занятый восстановлением собственных прав на царский престол и войнами, он не имел свободного времени для разрешения наболевшего вопроса церковной жизни – отношение к иконам. Но, как это часто случалось и ранее, желание или нежелание конкретного императора вмешиваться в догматические споры мало что значило, если Церковь оказывалась на грани раскола вследствие неопределенности ответа по дискуссионным богословским вопросам.
Не стало исключением, как мы вскоре увидим, и иконоборчество. После многолетних попыток уничтожить почитание святых икон император Константин V умирал, зная, что иконопочитатели существуют во множестве в его государстве. И, наоборот, уже вскоре после VII Вселенского Собора, восстановившего иконопочитание, выяснилось, что иконоборчество отнюдь не преодолено и Византийскую империю захлестывает вторая волна этой ереси. Церковь должна была «переболеть» очередным заблуждением, чтобы, раскрыв его ложность, сформулировать для себя истинный догмат. Однако, как и от любого другого императора, от Константина V церковное общество ждало твердого выбора и поддержки какой-то определенной богословской позиции. И царь сделал свой выбор, в данном случае, увы, ошибочный. Он поддержал иконоборцев и со свойственной ему энергией предпринял все возможное для победы выбранной им партии.
Расположение императора к иконоборчеству вполне понятно и объяснимо. Рано начав управлять государством вместе со своим отцом, он с юности впитал азы того учения, которое сформировал иконоборческий кружок епископов, приближенный к бывшему императору. Ввиду того положения, которое сложилось в Церкви, отказ сына от церковной политики отца неизбежно был бы воспринят обществом, как признание просчетов Льва Исавра в церковной политике. А прагматичные византийцы не прощали таких ошибок. Узурпаторство Артавазда, прошедшее под знаменем восстановления иконопочитания, во всех деталях показало, что отступать, собственно говоря, Константину V просто некуда. И с присущей ему решительностью и последовательностью царь пошел вперед.
Наверное, гипотетически рассуждая, еще сохранялась возможность изменить позицию царя, если бы восточный епископат категорично высказал свое несогласие с иконоборчеством, но он сам оказался расколотым на различные партии. Кроме того, насколько позволяют судить исторические события, в массе своей архипастыри, причем самые активные, стояли именно на стороне иконоборцев, что только укрепляло царя в своем, к сожалению, ошибочном мнении.
Но вместе с тем едва ли можно согласиться с тем, что, созывая в 754 г. «вселенский» Собор, император стремился прикрыться официальным согласием священноначалия для гонения на иконопочитателей. Безусловно, подготавливая это собрание, Константин V вольно или невольно способствовал формированию «правильной», по его мнению, богословской точки зрения и не без удовольствия встречал сообщения о том, что повсеместно епархии выступают против икон. Зная его твердый характер, можно с уверенностью сказать, что царь вполне мог обойтись и без этих прелюдий. Но император действительно желал узнать мнение Церкви, и на нем строить свою вероисповедальную политику, хотя наверняка его личные пристрастия лежали в области иконоборчества. К сожалению, созванный им Собор лишь укрепил царя в мысли о еретичестве иконопочитания.
Более того, Константин V проявил недюжинные способности и деятельно озадачился богословским обоснованием иконоборчества – этому вопросу посвятил несколько собственных сочинений. В ответ на замечательную защиту иконопочитания в трудах святого Иоанна Дамаскина Константин V развил христологическую аргументацию, не лишенную интереса.
По существу, иконопочитателей и иконоборцев объединяло одно: и те и другие считали невозможным изобразить Бога, Божественное Естество и Божественную Сущность. Вполне разделяя эту точку зрения, император полагал, что изображение одновременно человеческого и Божественного естества на иконе является «чистой воды» монофизитством, слиянием двух естеств (природ) во Христе. Если же почитатели икон не претендуют на слияние двух природ, изображая два естества Богочеловека на иконах, то тогда, следовательно, считал василевс, они неизбежно впадают в несторианство. Ведь очевидно для всех, позднее напишет Константин V, что в этом случае они разделяют два естества Спасителя, а это и составляет отличительную черту несторианства167.
Конечно, существо спора не исчерпывалось только христологическим аспектом, но для себя Константин V Исавр уже пришел к окончательным выводам и более не собирался уходить в сторону. Если он убедился в том, что почитание икон – ересь, то и боролся с ней, как с любой другой ересью: жестоко и последовательно. А в силу специфики своего характера, закаленного в войне и борьбе, будучи последовательным во всем, чего касалась его рука, он вскоре занял сторону крайних, наиболее непримиримых иконоборцев.
Впрочем, уточним, много доводов за то, чтобы признать основным предметом раздумий императора не столько само учение о почитании святых икон и формах этого почитания, а защиту от того натиска, который был повсеместно организован монашеством. Именно оно стало первым врагом царя, и именно с ним василевс активно боролся. Сам же запрет почитания святых икон был довольно неопределенен и совсем не категоричен168.
Итак, едва внешние обстоятельства предоставили такую возможность, царь вернулся к самому злободневному вопросу церковной жизни, желая противопоставить мятежному монашеству соборную волю и решение первоиерархов Церкви. Как раз в 754 г. умер Константинопольский патриарх Анастасий и царь увидел в этом некое знамение, решив предоставить вдовствующую кафедру самому достойному лицу по итогам заседаний Собора, созвать который он задумал уже давно как «Вселенский».
Конечно, василевс мог самостоятельно, как ранее делали до него другие Римские цари, назначить столичного архиерея. Но, во-первых, он вспомнил, как некогда на Вселенских Соборах присутствующие отцы избирали новых патриархов на вдовствующие кафедры, и решил реанимировать эту практику. А, во-вторых, ему хотелось убедиться, что новый кандидат будет разделять его взгляды, чтобы он получил в лице патриарха не оппозицию, а верного помощника. А это можно было сделать лишь во время соборных обсуждений. Но планам царя не дано было реализоваться в полном объеме.
Рим открыто и буднично, как отмахнувшись рукой, проигнорировал предложение императора прислать своих представителей на Собор. Александрия, Антиохия и Иерусалим, находясь в руках арабов, не имели физической возможности направить своих патриархов, а без них ни один подчиненный архиерей не мог оказаться в Константинополе. Оставался только столичный патриархат, всех епископов которого император пожелал видеть на созванном им собрании. На организацию Собора ушел почти год, в течение которого царь деятельно интересовался мнением местных епархий по существу тех вопросов, которые он вынес на обсуждение архипастырей. Всего по приказу царя на Собор собралось 338 епископов – число, сравнимое разве с Халкидоном.
Царь озаботился материальным содержанием епископов и тем, чтобы Собор прошел в максимально удобной для них обстановке. Епископам предоставили императорский дворец Иериа на азиатском берегу Босфора между Хрисополем и Халкидоном. Там они заседали с 10 февраля по 8 августа 754 г., а затем переехали во Влахернский дворец императора, в Константинополь, где 27 августа приняли окончательный орос и выбрали нового Константинопольского патриарха Константина (754—766), епископа Силейского169. Председателем Собора стал митрополит Феодосий Эфесский, сын бывшего императора Тиверия III. Ему деятельно помогали такие мощные «тяжеловесы», как митрополит Антиохии Писидийской Василий Трикокав и митрополит Пергии Памфилийской Сисиний Пасилла.
Как известно, время не сохранило для нас деяний этого собрания – они были сожжены после VII Вселенского Собора. Однако в шестом деянии указанного Собора приведен орос иконоборческого собрания 754 г., позволяющий немного раскрыть смысл сказанного его участниками против святых икон и понять аргументацию иконоборцев. В тексте ороса следует различать догматическую и «прикладную» части, причем догматика является вполне православной. В этом легко убедиться из доклада Григория, Неокесарийского епископа на VII Вселенском Соборе, где тот зачитал догматическую часть иконоборческого ороса.
«Кто не исповедует согласно апостольским и отеческим преданиям в Отце и Сыне и Святом Духе одно и то же Божество, естество и существо, хотение и действие, силу и господство, царство и власть в трех ипостасях или лицах, – анафема. Кто не исповедует Единого из Святой Троицы, то есть Сына и Слово Бога Отца, Господа нашего Иисуса Христа, родившимся от Отца прежде веков по Божеству, а напоследок дней сшедшим с Небес нашего ради спасения, воплотившимся от Духа Святого и Марии Девы и от Нее родившимся непостижимо ни для какого понимания, – анафема», и так далее.
И диакон Епифаний, один из участников VII Собора, так сформулировал мнение присутствовавших Отцов: «До сих пор мыслят согласно с творениями Святых Отцов, или лучше, усвоив себе отеческие мнения, приписали их себе»170. Можно не обращать внимания на колючесть слов – в пылу полемики стороны часто переходили границы дозволенного, максимально уничижая своих противников.
Иное дело – «прикладная» часть, посвященная святым иконам. В сжатом виде постановление 754 г. звучит так:
1) Диавол, научивший людей служить твари вместо Творца, по ненависти к роду человеческому, спасенному Христом, под видом исповедания христианского учения незаметно ввел идолослужение;
2) Но Сам Христос воздвиг «подобных апостолам верных наших царей», которые созвали Вселенский Собор. Мы рассмотрели вопрос о чествовании икон, согласно ли оно с учением предшествующих шести Вселенских Соборов, и нашли, что употребление икон противно основному догмату христианства, учению о Лице Богочеловека, и, следовательно, ниспровергает все шесть Вселенских Соборов;
3) Чествующие иконы впадают или в несторианство, или в монофизитство. Изобразить неизреченную тайну единения двух естеств во Христе невозможно, следовательно, икона Христова по самому существу дела невозможна;
4) Но, более того, она не нужна: ни Христос, ни апостолы, ни Отцы не заповедовали чествования Христа под видом иконы; и нет молитвы, претворяющей икону, как предмет, вышедший из рук обыкновенного живописца;
5) Если изображение Христа по догматическим основаниям признано не нужным, то не нужно изображать Богородицу и святых;
6) Писать иконы Богоматери и святых при помощи низменного эллинского искусства представляется делом оскорбительным. Изображение есть продукт язычества и отрицание воскресения мертвых;
7) Употребление икон запрещено в Святом Писании;
8) Должна быть отвергнута всякая икона, изготовленная из всевозможного вещества и писанная красками преступным ремеслом живописцев.
Но затем неожиданно следует совершенно удивительный по своей непоследовательности канон:
9) «Вместе с тем постановляем, чтобы никто из предстоятелей Церквей не дерзал, под предлогом устранения икон, налагать свои руки на посвященные Богу предметы, на которых есть священные изображения. Кто желает переделать их, пусть не дерзает без ведома Вселенского патриарха и разрешения императоров. И из светских властей и подначальных мирян пусть под этим предлогом никто не налагает рук на храмы Божьи и не пленяет их, как это бывало прежде от некоторых бесчинников».
Совершенно очевидно, что это правило направлено против тех крайних иконоборцев, которые не стеснялись налагать руки на церковное имущество, секуляризируя его под видом борьбы с иконопочитателями.
10) «Если кто замыслит представлять Божественный образ Бога Слова, как воплотившегося, посредством вещественных красок, вместо того, чтобы от всего сердца умственными очами поклоняться Ему, превыше светлости солнечной одесную Бога в вышних на престоле славы сидящему – анафема».
Соборный орос имел большой резонанс в Константинопольском патриархате. Многие были удовлетворены аргументацией епископов на Соборе и охотно приняли ее171. И в этом была своя логика, поскольку собрание 754 г. не являлось сугубо еретическим. Оно осудило, строго говоря, только идолопоклонство, а не почитание икон. Вторым каноном Собора запрещалось изображать Божество Христа, но никто из истинных почитателей икон и не посягал на такое святотатство. Они лишь изображали Его образ, в котором Спаситель явил Себя миру, то есть человеческий образ Бога. Главные ошибки Собора 754 г. заключались в том, что, найдя ущербным идолопоклонство, он вообще запретил иконы. А, кроме того, анафематствовали самых интеллектуальных защитников иконопочитания, диспуты с которыми (пусть и заочные) могли открыть глаза на многие заблуждения: св. Германа, патриарха Константинопольского, св. Иоанна Дамаскина и св. Георгия Кипрского172.
Иконоборцы в соответствии с восточными магическими представлениями считали, что если образ возможен, то он должен быть тождествен своему оригиналу. Поэтому единственно возможным образом Христа они провозгласили Святую Евхаристию. Напротив, почитатели икон полагали, что образ не тождествен своему оригиналу, отличается от него. Так что с самого начала между иконопочитателями и иконоборцами наблюдалось отсутствие общей лексики и понятий, они как бы говорили на разных языках и потому с трудом понимали друг друга.
Как всегда, когда Священное Писание и Предание не давали прямых ответов на поставленные вопросы, участники соборных собраний стремились опереться на святоотеческую традицию. И те и другие отождествляли любую новацию (вне зависимости от того, шла речь о догматике или о канонических вопросах) с плохим. «Иконоборчество плохо, потому что оно вносит новое учение в Церковь», – говорили почитатели икон. Но то же самое говорили и иконоборцы, признавая почитание святых икон неким новшеством в Церкви и изо всех сил пытаясь найти в свою пользу аргументы не только из Писания, но и из Предания. Впрочем, впоследствии Церковь подтвердила, что многие аргументы иконоборцев на Соборе 754 г. были фальшивыми или излишне широко, а потому ошибочно толкуемыми173.
Пожалуй, это – главный (и сознательный!) грех, который можно поставить в вину участникам Собора. Впрочем, нельзя сбрасывать со счетов резкое падение интеллектуального (по сравнению с прежними временами) уровня епископата, а также в целом богословия и догматики. Участники иконоборческого Собора легко принимали аргументы, зачитанные из карточек, а не из книг, некоторых авторов вообще не знали (!), только о них слышали, иных толковали крайне тенденциозно174. Например, аргументом из Нового Завета стали слова святого апостола Иоанна: «Бога никто же видеть не может» (Ин. 1, 18) – совершенно очевидно, что таким «доказательством» вопрос о почитании икон разрешить было невозможно.
Таким образом, Собор сформулировал «окончательное» определение об иконах, как того желал Константин V. Вместе с тем нужно отметить, в своих трактатах император-иконоборец шел значительно дальше, чем готовы были пойти члены созванного им Собора. Как отмечают, в богословии императора Константина V явно проявляются монофизитские тенденции, которые Собор всячески устранял из объявленного им официального иконоборческого учения. По некоторым данным, впоследствии император даже дошел до того, что вообще воспретил почитание святых, святых мощей, а также Божией Матери. Если это правда, то совершенно очевидно, что Собор 754 г. не санкционировал таких определений.
Насколько верны эти сведения, трудно судить ввиду незначительности сохранившегося материала. В частности, по мнению других исследователей, весьма маловероятно утверждение отдельных летописцев, будто бы император открыто и публично отрицал Богородицу, признавая ее, как некогда ересиарх Несторий, только Христородицей. Это слабо сочетается с личностью царя, очень осторожного и далеко не глупого человека, едва ли позволившего себе публично высказывать (даже если он разделял эти мысли) сомнительные или ранее анафематствованные Церковью суждения в широкой аудитории. Похоже, что эту и сходную с ней истории выдумали последующие иконопочитатели, темпераментно искавшие примеры недостойного поведения царя.
Бесспорно лишь одно – сразу же после Собора начались гонения, и гонения действительно ужасные, не сравнимые с теми, какие встречались ранее. В первую очередь император потребовал от всех своих подданных принести присягу над Телом и Кровью Христовой, Крестом и Святым Евангелием, что никто из них не будет поклоняться иконам. Затем, приняв сторону крайней иконоборческой партии, Константин V использовал всю мощь государственного аппарата для реализации принятого на Соборе решения. Однако первоначально война с болгарами не позволила императору сразу же заняться искоренением икон, и только в 761 г. и последующее затем десятилетие он выступает в качестве злейшего врага иконопочитателей и, конечно, монашества. Именно монашеское сословие явилось первейшим защитником святых икон, и царь не простил им этой фронды175.
Открытая борьба против монашества началась с громкого дела св. Стефана Нового, который в ответ на нежелание царя признавать изображенный лик Спасителя на иконе с Его образом бросил монету с портретом самого императора на землю и стал топтать. Ведь если между ликом и самой личностью изображенного человека нет никакой связи, сказал святой, то и топтание портрета царя не является оскорблением василевса. Так «на практике» он доказал Константину V неправоту его позиции, хотя сам царь и не признал своего поражения.
Уже находясь в столичной темнице, св. Стефан встретил там 340 монахов с вырванными носами, отрезанными кистями рук и носами, лишенных зрения. Но это было только начало. К сожалению, ослепленный своей ненавистью к монахам, император доходил до ужасных крайностей, ранее невиданных. Так, в августе 765 г. он согнал множество монахов на столичный ипподром, построил мужчин и женщин попарно, а присутствовавшие зрители плевали им в лицо и кричали царю, что больше этой «ненавистной расы» в Империи нет.
Конечно, эту картину нельзя отнести к достижениям Константина V, но, как верно замечают, нам, людям другого времени и иной уже (увы!) цивилизации, трудно понять мысли и категории мышления той эпохи. Византия жила Церковью, и царь – защитник государства с полным правом мог претендовать на то, что все его приказы исполняются беспрекословно. Абсолютно убежденный в еретичестве иконопочитания, уверенный, что именно это «заблуждение» приносит столько бед духовному здоровью его народа, он боролся с противниками теми же средствами, что с арабами и болгарами, нисколько не сомневаясь, что действует во благо. Когда монах Андрей Каливит назвал царя «новым Валентом и Юлианом», Константин велел засечь того до смерти на ипподроме. Но уже за оскорбление царского достоинства, что тоже не ново.
Однако еще больше императора старались в гонениях на иконопочитателей некоторые его сановники. В 766 г. император направил военачальника Михаила Меллисина в фему Анатолику, а Михаила Лаханодракона – в Фракисийскую фему. И здесь Лаханодракон в полной мере проявил себя: он неистовствовал, согнал в Эфес всех монахов и монахинь провинции и объявил им распоряжение. Согласно его приказу, монахам предлагалось либо расстричься и жениться, либо подвергнуться ослеплению и быть сосланными на остров Кипр. Многие иноки приняли мученический венец, но другие выполнили приказ «Дракона», как называли втайне стратига фемы176.
Ненавидя иконы, император делал все, чтобы истребить их повсюду. Сжигались «опасные» сочинения, закрашивались фрески в храмах, в книгах вырезались иконы святых и изображение Спасителя. Как говорят, Константин V предпринял и некоторые меры против поклонения святым мощам, хотя Собор 754 г. ничего противного этому не высказал. В частности, царь приказал закрыть чтимый в Халкидоне храм Святой Мученицы Евфимии, где заседал IV Вселенский Собор, а сами мощи утопить в море (по счастью, они чудесным образом сохранились до наших дней). Сам храм он велел переделать в арсенал.
Первыми помощниками царю стали многие епископы, коим очень досаждала независимость монахов и монастырей, среди которых были весьма состоятельные обители. Но чем грубее велась борьба, тем больше сочувствия у населения вызывала пролитая праведниками кровь. И еще более теплый прием ждал их в Италии, куда монахи во множестве бежали в поисках спасения. Их радостно принимали понтифики, а папа Павел I даже подарил греческим монахам-эмигрантам собственный дом и основал в нем монастырь Святого Сильвестра. Как говорят, всего эмигрировало около 50 тысяч человек. Дошло до того, что во всей Фракисийской феме нельзя было встретить ни одного монаха177.
По счастью, борьба с монашеством и с иконами велась далеко не систематически и уже потому не дала тех результатов, на которые мог рассчитывать император. Но, как только она затихала, происходили внутренние события, вновь пробуждавшие гнев царя и его желание бороться с иконопочитателями, которые все для него являлись потенциальными предателями и заговорщиками. Конечно, Константин V не забыл заговора Артавазда, которому так доверял его отец и на которого в начале своего царствования надеялся он сам, собираясь на войну с арабами. Теперь же очередной заговор при дворе, раскрытый по счастливой случайности в 765 г., возбудил в царе новые подозрения.
Во главе заговора стоял Константинопольский патриарх Константин, которого император своими руками поставил на кафедру, а также 19 высших сановников Римской империи. Главными из них являлись: патриций Константин, логофет дрома, спафарий и доместик экскувитов Стратигий, стратиг Сицилии Антиох, комит Опсикия Давид, стратиг Фракии Феофилакт. Обоснованно можно предположить, что их подвигла на заговор церковная политика императора, поскольку, по словам летописца, «с этого времени он впал в лютейшее неистовство против святых Церквей».
Справедливости ради следует сказать, что история эта полна множества тайн. Так до конца осталось неясным, почему император не решился казнить верхушку заговора, велев только выставить их на ипподром для всеобщего обозрения. Когда же этот слуга, некто Никита, самовольно приказал отрубить головы двум братьям, Константину и Стратигию, император пришел в негодование и приказал высечь чересчур активного исполнителя своей воли. Остальные осужденные были ослеплены, но остались жить. По некоторым данным, они долго содержались в темнице, причем им ежегодно давали 100 ударов плетьми, разбив это число на дни года178.
Особенно унизительным пыткам подвергся первоиерарх столицы, до последнего времени верно служивший царю и разделявший мысли того в отношении святых икон. Но теперь с него был сделан особый спрос. Патриарха заключили сначала в темницу дворца Иерия, а затем перевели в Принкино. 16 ноября 766 г. на его место по приказу царя был назначен Никита (766—780), славянин по происхождению и евнух. Выбор царя был не случаен: как чужеземец, не имевший корней в византийском обществе, он стал послушным орудием императора, во всем покорный его воле.
А опального архиепископа ждали новые мучения. Дело «19 вельмож» уже полностью завершилось, были получены новые данные, и патриарх, вина которого считалась полностью доказанной, подвергся телесным наказаниям, после которых уже не мог передвигаться самостоятельно. Его вернули в Константинополь, где в присутствии народа новый архипастырь столицы зачитал перечень преступлений своего предшественника, а асикрит наносил каждый раз шлепок бывшему архиерею по лицу. Затем того отлучили от Церкви, как клятвопреступника, а на следующий день обрили наголо, посадили верхом на осла задом наперед, одели в лохмотья и целый день возили по ипподрому под крики и улюлюканье толпы.
