Царство и священство

Между тем совершенно очевидно, что поставление Израилю царя, как знаковое событие, создающее прецедент для всех последующих времен и народов, нуждалось в особом лице. Первый царь должен был соединить в себе все лучшие качества правителя, и кандидат для этой высокой роли был уже предуготовлен Богом. Как Богородицей стала Дева Мария, а не другая девушка, так и царем Израиля должен был стать святой и благоверный Давид, а не Авимелех или Саул. Даже выбор колена свидетельствовал об этом: колено Вениаминово, к которому принадлежал Саул, было самым малым в Израиле. К тому же буквально незадолго до этого подверглось страшному разгрому от остальных еврейских колен за уклонение от Закона. А Иудино, из которого вышел Давид, – самым многочисленным, сильным и устойчивым в вере.

Да и личные качества Давида разительно отличались от Сауловых. Нет ни одного царя в истории, имя которого было бы столь всеобще известным и произносилось с таким уважением и благоговением, как имя царя Давида. Не говоря уже о евреях, все христианские народы соединяют его имя с Христом и возносят молитвы Господу словами песнопений Давида. Несложно представить, насколько высока в действительности была личность Давида сама по себе[145].

Существенно разнится и подход к полномочиям царя при поставлении Саула и Давида. В первом случае Самуил объявил Израилю «права царства», изложенные выше (1 Цар. 10: 25), скопированные с соседей-язычников. Напротив, в Книге Второзаконие, т. е. в Богом данном Законе, где раскрывается идеал настоящего царя Израиля, упомянуты его обязанности. Именно обязанности, и это очень важно! Служение царя должно было стать служением Богу и Израилю. А Саул и его современники видели царя – безграничного владыку над собой.

Кем должен был стать и что должен был делать истинный царь Израиля? Израилю нужен был главным образом не военачальник, судья или законодатель. Закон Моисея, данный непосредственно Богом, евреи уже имели. С нападениями врагов справлялись судьи и главы колен. Нет, израильтянам был нужен царь-священник, глава Ветхозаветной Церкви. Об этом прямо предрекают пророчества Анны, матери Самуила, и самого Самуила (1 Цар. 11: 10; 2: 35). Поэтому Господь и говорит евреям: «Из среды братьев твоих поставь над собой царя; не можешь поставить над собой царем иноземца, который не брат тебе» (Втор. 17: 15). Для чего? Очевидно, для того, чтобы евреями правил природный израильтянин, воспитанный в духе Законов Моисея[146].

Когда царь сядет на престол, продолжает Господь, он «должен списать для себя список законов сего с книги, находящейся у священников левитов, и пусть он будет у него, и пусть он читает его во все дни жизни своей, дабы научался бояться Господа, Бога своего, и старался исполнять все слова закона сего и постановления сии, чтобы не надмевалось сердце его пред братьями его, и чтобы не уклонялся он от закона ни направо, ни налево» (Втор. 17: 18–20). Вот это и есть самое главное его служение.

Да, обладая всеми властными прерогативами, имея право на все то, о чем Самуил предупреждал евреев, он, однако, как служитель Бога, не мог позволить себе воспользоваться ими. Все его подданные, по неписаному праву царя, считались рабами. Но по Закону они являлись его братьями. Не случайно одной из характерных черт Израиля как государства являлось равное право собственности всех евреев на землю. У окружающих Израиль народов право собственности на землю принадлежало лишь верхушке общества, политической элите. Поэтому богатство и нищета поразительным образом соседствовали рядом. Напротив, Закон Израиля гласил, что каждый еврей, как участник договора с Иеговой, имел свой, равный с другими участок земли, обеспечивающий его благосостояние. Иными словами, все имели равные участки земли. Другая отличительная черта заключалась в равенстве всех евреев перед законом[147].

Это был такой решительный переворот в сознании, прецедент, не имевший более никаких аналогов среди соседних народов! Задолго до теорий о равенстве и «правах человека», социального государства и «права на достойное человеческое существование» (и помимо них, добавим мы), права каждого еврея были защищены Законом как человека, равного со всеми остальными израильтянами перед Богом.

Понятно, поэтому, что выбор израильтянами Саула – такое же легкомысленное, открытое уклонение от Божественного Провидения, как и замена Господа Саваофа божками и идолами, Царствия Небесного царством земным, а веры – фарисейством. Этот аспект очень ярко проявляется в главе 12 первой Книги Царств, где Самуил сравнивает грех избрания израильтянами царя с их постоянным уклонением от Истинного Бога. Он же прямо говорит, что царская власть является угодным Богу институтом, если только – и это чрезвычайно важно – царь и сами евреи будут ходить вслед Господа и слушать Его (1 Цар. 12: 14, 15). Очевидно потому, что только в этом случае государство и власть выполнят свое предначертание в глазах Бога. Ведь цель их в действительности одна – спасать падшего человека.

Увы, Израиль не искал царя-священника. Оставив своего Бога, они предались Ваалу и пожелали не благостного владыку, а царя-язычника[148]. Не удивительно, что уже очень скоро наступил открытый разрыв отношений между Саулом и Самуилом, символизирующий забвение царем Бога и своих обязанностей служить Ему (1 Цар. 13: 8–14). Иными словами, отказ от теократических основ царской власти.

Лишь позднее, после святых царей Давида, Соломона, Иосии, образ царя Израиля стал приближаться к своему идеалу. «Народное желание было приведено в согласие с теократией: народу был дан царь, наделенный юридически всеми обычными правами, – словом, такой, какого желал народ. Но чтобы быть действительно теократическим царем, он не должен был применять свои права на практике, он должен был не столько управлять народом в обычном смысле, сколько показывать ему пример послушания Богу и Закону Его.

Итак, над царем возвышался Закон, ставивший это учреждение в возможное согласие с теократией. Царь был исполнителем воли, но не народной, а Божьей, законом для народа тоже была воля царя, но воля, контролируемая религией. Не соответствующий своему призванию царь низвергался, но опять не самим народом, а Богом через народ»[149].

Это время навсегда осталось в памяти израильтян идеалом политического и религиозного благосостояния. Неудивительно, что в скором времени евреи стали дорожить царем как основой своей жизни, «светильником жизни» (2 Цар. 21: 17), без которого придет в расстройство все государство. Он считался наместником Иеговы, священником, органом Божественного воздействия на еврейский народ[150].

Безусловно, в глазах ветхозаветной Церкви царский статус имел сакральный характер. И не случайно в Израиле считалось, что царь предлагал себя как живую, священную жертву, угодную Богу. Только он приносил жертву в духовном смысле. А левиты лишь воспроизводили духовную жертву царя своими символическими действиями, принося не духовную жертву, а жертву плоти, низшую по значению[151].

III

Как видим, образование из горсти еврейских племен единого государства во главе с царем явилось не концом теократического века, а становлением Израиля как религиозной Империи, должной не только сохранить веру в Единого Бога, но и распространить ее среди бесчисленных народов. Тот факт, что царь Давид перенес Ковчег Завета в Иерусалим, где сам резидентировал, объединило в сознании израильтян царский статус со священническим[152]. В свою очередь, построенный царем Соломоном Иерусалимский храм стал зримым символом религиозного и национального единства Израиля. Царь, как глава государства и священник, объединял собой евреев, в свою очередь. Но он был обязан подчиняться Закону, создавшему его статус, вознесшему его к Богу. Это была первая, пока еще ветхозаветная, но блистательная по своему замыслу «симфония» царства и священства, Церкви и государства.

Не случайно идея царской власти, как она сложилась в Израиле, оказалась чрезвычайно востребованной потомками. Создание Христовой Церкви вовсе не означало отказа от ветхозаветных теократических принципов. Блистательная Византия приняла идеал Израиля и развила его. Именно из Ветхозаветного Израиля пришла в Византию идея царя-священника, царя-мессии, избранника Божьего, защитника и покровителя Церкви. Как замечал один исследователь, «в Византии Ветхий Завет имеет основополагающее, почти конституционное значение, он служит таким же нормативом в политической области, как Новый Завет – в сфере нравственности. История еврейского народа, тщательно очищенная христианским прочтением от всего исторического и еврейского, рассматривается как набросок того, какова будет или, по крайней мере, какова должна быть история Империи, как способ осознать, при каких условиях и в соответствии с каким библейским прообразом правитель приобретает или теряет легитимность, сын наследует власть собственного отца, а царь сможет называть себя священником»[153].

Без политического оформления, без поддержки власти не мог бы состояться ни Ветхозаветный Израиль, ни Кафолическая Церковь времен христианских императоров. Разумеется, эта «симфония» царства и священства была возможна лишь при одном условии – теократическом характере власти царя и теократическом сознании самого населения государства. И нарушение хотя бы одного ее члена неминуемо ведет к кризису этой удивительной конструкции. Рушится теократическое государство – Церковь подвергается гонениям. В свою очередь, кризис в Церкви почти автоматически разрушает и государство, разлагает его.

Как известно, разрушение религиозного единства стало, по существу, главной причиной разделения еврейского народа на два царства – Иудею и Израиль. Религиозное расстройство привело к помутнению национального самосознания, и в скором времени израильтяне Южного царства в массе своей перестали осознавать национальное единство с евреями Северного царства. Отношения между ними стали не просто нейтральными, а враждебными. Если иногда два государства и заключали между собой союз, то исключительно по чисто военным или политическим соображениям. И внутри самого Израильского царства происходило разложение национального самосознания вследствие измены Богу и вере отцов. Вместе с языческими культами сюда проникало и языческое мировоззрение, которое катастрофически быстро разрушало национальный портрет. И неудивительно, что Израильское царство, включавшее в свои границы более 2/3 евреев, пало гораздо раньше Иудейского царства, где приверженность Иегове все еще сохранялась и где находился Иерусалимский храм, и пало практически безвозвратно[154].

2014 г.

«Светская Конституция» и «симфония властей»

Тема «симфонии властей» сегодня в научных и публицистических кругах России получает довольно широкий интерес. Хотя вместе с тем нельзя не признать, что нередко он основывается либо на ложных мифологемах, либо на весьма вольном толковании идеи «симфонии». Так, стало модным выискивать признаки «симфонии» в самых неожиданных сферах: экономике, финансах, промышленности и т. п. А в контексте характера взаимоотношений между Церковью и государством «симфония» зачастую толкуется исключительно как параллельное сосуществование обоих союзов как недопущение применения религиозных догматов и правил при построении политического общества и формирования его законодательства. Причем речь не идет только о Русской Православной Церкви, а вообще о любом религиозном сообществе в контексте его отношений с государством.

Надо, однако, сказать, что такое понимание «симфонии властей» не имеет ничего общего с тем содержанием, какое вкладывали современники в него. Как известно, впервые этот термин был озвучен Византийским императором св. Юстинианом Великим (527–565). Для св. Юстиниана Церковь и Римское государство полностью совпадали и в географическом смысле, и в общности целей, и по составу их членов. Если Богу угодно было объединить под Своим началом всю Ойкумену, то эта политическая задача исторически была поручена Римскому императору. И царь в этом смысле слова исполняет на земле служение Иисуса Христа.

Церковь же должна была сакрально осуществлять то, что содержит в себе православная вера. Таким образом, народ управляется двумя различными иерархиями: первая отвечает за внешний порядок, благосостояние и безопасность, а вторая должна вести народ Божий в сакральное предвосхищение Царствия Небесного. Поэтому хотя компетенция обеих иерархий (государственной и церковной) различна, но неотделима одна от другой. Кроме того, в практической деятельности они, безусловно, пересекаются и перекрывают друг друга.

Как видим, ни о каком «параллелизме» власти политической и власти священноначалия св. Юстиниан даже и не думал. Под «Церковью» он понимал не «священство», а все человечество. Император говорил о дарах Божьих не Церкви, но опять же всему человечеству, и, таким образом, соотношение царства и священства вовсе не понималось им как соотношение государства и Церкви, а как взаимодействие различных властей внутри Церкви-государства.

Это был далеко не «теоретический» пассаж, а безусловный алгоритм взаимоотношений Церкви и государства на все будущие века. И действительно, весь исторический опыт Церкви – как Православной, так и Римо-католической, и протестантской основывался на принципе: «Церковь стала органом государства, чтобы государство добровольно подчинило себя закону Евангелия».

Как известно, Византийские императоры считали своей прямой обязанностью деятельное участие в догматических спорах, защиту Церкви от ересей и еретиков, духовное просвещение подданных, организацию миссионерской деятельности и каноническое законотворчество. Но эти же полномочия осуществляли и западные монархи, нередко даже входившие во фронду с Римским папой по данному вопросу. О России, конечно же, и говорить не приходится: «Русь соборная», «Третий Рим» – наш привычный «бренд».

В свою очередь, священноначалие активно участвовало в политической жизни государства. Сегодня может показаться удивительным, но традиционно функции дипломатов в Византии, России, Германии, Франции и т. д. выполняли священнослужители, а многие архиереи входили в состав правительства Византии и даже возглавляли его (как, например, в период Македонской династии). Примеры кардиналов Ришелье и Мазарини из истории Франции также не оставляют сомнений в том, что никаких границ между государством и Церковью в их солидарной деятельности не существовало.

Может показаться неожиданным, но и государства Исламского мира жили в парадигме «симфонии властей» – законы Корана являлись указательными вехами на пути развития Халифата, а затем и других мусульманских государств. Здесь, как и в христианских странах, верховная власть в лице халифа (султана) и священство (муфтият) не знали жесткой разграничительной черты между своими полномочиями. Доказывать наличие «симфонии властей» в Израиле, с древнейших времен жившем в виде теократического государства, конечно, нет никакой необходимости.

Разумеется, Церковь (равно как и другие религиозные союзы) знала разный характер отношений с государством: она была и гонима, и запрещаема, и сама иногда становилась государством – мы говорим о Папской области и Ватикане. Но тем не менее «симфонические» отношения с той или иной степенью соответствия древним лекалам были востребованы практически всеми европейскими народами вплоть до окончания Первой мировой войны. И если мы сравним время, когда Церковь и государство жили «симфонически», то без труда выяснится, что лишь немногим около 100 лет из прошедших 1700 лет после Миланского эдикта 313 года они начали существовать в условиях, когда Церковь отделили от государства.

Разумеется, сегодня, в условиях масштабной лаизации человечества, возврат к «симфонии» невозможен. И едва ли является актуальным вопрос о ее реставрации: сегодня европейское сообщество волнуют не вопросы личного воцерковления и духовного спасения, а в большей степени социальные и политические задачи.

Однако отказ от «симфонии властей» может быть оформлен по-разному: от крайних выражений, подчеркивающих решительное отречение государства от вообще какой-либо связи с любым религиозным культом, до сохранения религиозных традиций, а также их влияния на публичную сторону деятельности государства при одновременном выделении Церкви в самостоятельную сферу.

В этом отношении мы опять оказались «впереди планеты всей», определив Российскую Федерацию государством «светским» (ст. 14 Конституции РФ), и запретив существование какой бы то ни было государственной идеологии (ст. 13). По-видимому, разработчики нашей Конституции полагали, будто лишь за счет максимального дистанцирования политической власти от каких-либо религиозных культов, за счет идеологической анархии и может полнокровно реализоваться свобода совести, обеспечено мирное сосуществование представителей разных религиозных организаций, господство права и демократических институтов.

Очевидно также, что «отцы-основатели» руководствовались сугубо доктринальными и умозрительными рассуждениями. И не случайно при чтении нашей Конституции не оставляет ощущение, что речь идет не об Основном законе конкретной страны – России, а о Конституции «вообще» теоретического государства. Как будто перед нами не живой закон, а учебник по праву, в котором изложена очередная теория «справедливого общества». Нет даже намека на понимание того, что на протяжении многих веков русский народ руководствовался в своей жизни конкретными религиозными догматами и традициями, что вся русская культура проникнута Православием. А те этносы, которые принадлежат иной вере, также сформировали свою культуру – политическую, правовую, бытовую на основе собственной религии, а не общетеоретических гипотез.

Почему-то наших правоведов не смутил тот факт, что в подавляющей своей массе европейские, в частности, государства нисколько не побоялись заявить о своей принадлежности к тому или иному вероисповеданию и при этом остаются правовыми, демократическими и свободными. А произошло это потому, что наши конституционалисты безосновательно и ложно отождествили два разных принципа: равенства всех религий перед законом (принцип равнозначности) и принцип равноценности религиозных культов.

Если первый носит сугубо формальный характер: для закона все религии равны, если, конечно, они не деструктивны, то второй принцип имеет исключительно содержательный, качественный характер. И допущение всех религий пред лицом закона вовсе не означает, что их нельзя оценивать и сравнивать в контексте исторического наследия и духовной культуры конкретного народа. А потому государство, нисколько не нарушая свободу совести своих граждан, отдает первенство конкретному вероисповеданию, причем законодательное и политическое закрепление преобладающей роли того или иного религиозного культа может быть осуществлено по-разному.

Например, в Англии парламент – тот единственный орган, который устанавливает догматы англиканского вероисповедания. А король (королева) является защитником Англиканской веры. Заметим – именно Англиканской, но не Ислама или Иудаизма. Почему? Потому что исторически английский народ в массе своей принадлежал к этому религиозному культу, и его нравственные принципы являлись основополагающими для англичан на протяжении многих столетий и остаются таковыми до наших дней.

Греция, отталкиваясь от этого же принципа, торжественно провозгласила Православие государственным вероисповеданием (ст. 3 Конституции). Болгария признала традиционным для болгарского народа Восточно-православное вероисповедание (ст. 13). Дания (ст. 4) и Норвегия (ст. 2) – Лютеранство, Монако (ст. 9), и Лихтенштейн (ст. 37) – Римо-католическую веру. Более того, в соответствии со ст. 4 Конституции Норвежский король обязан исповедовать Лютеранство, оказывать ему покровительство и поддержку. Аналогичное требование содержится и в Конституции Дании относительно вероисповедания Датского короля (п. 5 части II).

Замечательный в лучшем смысле этого слова прецедент создала Сербия, в соответствии со ст. 11 Конституции которой «Сербия является религиозным государством», но при этом Церковь отделена от государства и никакая религия не может быть установлена как государственная или обязательная.

Особый интерес вызывает Конституция Ирландии. Хотя в соответствии с ее ст. 44 государство обязуется не покровительствовать какой-либо религии, в преамбуле тем не менее содержатся следующие строки: «Во имя Пресвятой Троицы, от Которой исходят все власти и к Которой как к нашей последней надежде должны быть направлены все действия человека и государства, мы, народ Эйре, смиренно признавая все наши обязанности перед нашим Священным Господином Иисусом Христом, Который поддерживал наших отцов в столетиях испытаний…» и далее по тексту.

Помимо этого существует практика «мягкого» разграничения сфер деятельности Церкви и государства. Так, например, ст. 25 Конституции Польши гласит: «Отношения между государством и церквами, иными вероисповедными союзами строятся на принципах уважения их автономии, а также взаимной независимости каждого в своей области, равно как и взаимодействия на благо человека и на общее благо». Конституция ФРГ также устанавливает лишь, что «свобода вероисповедания неприкосновенна» (ст. 4). Конституция Австрии закрепляет тот принцип, что привилегии граждан в зависимости от вероисповедания недопустимы (ст. 7). Аналогичное правило заложено в Конституции Португалии (ст. 13), Андорры (ст. 6) и Испании (ст. 14). Конституция Италии говорит о равенстве всех религий перед законом (ст. 8) и определяет, что государство и Католическая церковь независимы и суверенны в каждой из своих областей (ст. 7).

И таких примеров множество. С одной стороны, ни в одном из указанных примеров нет прямого определения вероисповедания, господствующего в данном государстве. С другой – отсутствует даже намек на «светскость», т. е. на то, что религия не играет в жизни граждан этих государств никакой роли, как это фактически закреплено у нас.

В свою очередь, страны Исламского мира открыто и публично исповедуют веру Мухаммеда. В частности, ст. 7 Конституции Объединенных Арабских Эмиратов устанавливает, что Ислам является официальной религией Союза, а шариат – официальным источником законодательства.

Пожалуй, наиболее близки к нам положения Конституции Турции, прямо объявившей себя «светской республикой» (ст. 2). Но тут же в ней закреплено, что обучение религии и этике в Турции является обязательным в планах начальных и средних учебных заведений и осуществляется под обязательным контролем государства (ст. 24).

Все эти явления более чем объяснимы, потому что как человек не существует «вообще», так и законодательство конкретного государства ориентируется на собственный исторический опыт и совершенно конкретные нравственные принципы, источником которых может выступать исключительно религия. Нас же не удивляет тот факт, что, в частности, Семейный, Гражданский и Уголовный кодексы Российской Федерации основываются не на началах, присущих конфуцианству, а на Православии, что в России закреплена моногамная семья и запрещено многоженство.

Решительно распрощавшись с нашими религиозными традициями, разработчики Конституции РФ следующим шагом столь же демонстративно порвали и с историческим прошлым нашего Отечества, совершенно не желая употреблять в ее тексте термин «русский». И действительно, по нашей конституционной формулировке «многонациональный народ Российской Федерации» (ст. 3) вообще трудно понять – о каком народе и об историческом прошлом какого государства идет речь?!

Между тем в Конституции ФРГ без всяких комплексов упоминается «немецкий народ», который одновременно с этим признает неприкосновенные и неизменные права каждого человека (ст. 1). В преамбуле Конституции Испании прямо говорится об «испанской нации», «испанцах» и наряду с ними обо «всех народах Испании», нимало не смущаясь упреков в национализме. Конституция Польши заявляет о «самобытности польской нации» (ст. 6). В Конституции Французской республики говорится о «французском народе», а в преамбуле Конституции Болгарии – о «болгарском». Хотя, очевидно, эти государства также являются по своему составу многонациональными.

Статья D Конституции Венгрии устанавливает, что государство руководствует «идеалом объединенной венгерской нации». Ст. 1 Конституции Сербии говорит о «сербском народе и всех гражданах, проживающих в Сербии». В преамбуле Конституции Хорватии речь идет о ней как о «национальном государстве хорватского народа и представителей иных народов и национальных меньшинств, являющихся ее гражданами: сербов, мусульман, словенцев, чехов, словаков, итальянцев, венгров, евреев и других, которым гарантируется равноправие с гражданами хорватской национальности».