Легитимность и легальность верховной власти

Алексей Величко

Легитимность и легальность верховной власти

«Истинный царь рассматривает власть как нечто священное для себя. Он стремится к царственному настрою души, чтобы в его душе установилась прочная монархия разума, подавляющая охлократию страстей. Для своего народа он должен быть добродетельным и заботливым. Главная же добродетель царя – это благочестие и любовь к людям. Все это вместе и образует истинного царя»

Синезий1

«Я не принимаю, что монарх может взойти на престол лишь по праву рождения, без всяких условий, согласия и одобрения королевства, без клятвы, помазания и коронации, не принимая во внимание ограничения и обязательства соблюдать законы, хранить привилегии. Все это, скорее, испугает народ и настроит его против короля, а не укрепит его права»

Долеман Р. (Парсонс Роберт) 2.

I

Нечасто в науке права встречаются понятия со столь многообразным характером взаимоотношений, как «легальность» и «легитимность», с которыми обычно связывают выражение «законная власть». Единая этимология обоих понятий – а они происходят от одного корня (лат.legitimus, legalis – «законный», «правовой»), сходный общий смысл, как кажется, должны свидетельствовать если не об их синонимичности, то, по крайне мере, о крайней близости. Но в действительности указанные понятия описывают качественно разные явления – для правоведов это очевидная аксиома. Предикат «легальный» применяется по отношению к действиям, состояниям, а иногда даже и к учениям: «легальное положение», «легальные полномочия», «легальный марксизм» и т.п. Зато легитимным может быть лишь лицо, носитель власти, но никак не научная доктрина.

В отношении легальности критерием выступает действующий закон или правовой обычай (в данном случае различия между ними для нас несущественны), которым поступки лиц, явления или события должны соответствовать. Если иногда и возникают сомнения в их законности, то, как правило, они обусловлены конкуренцией различных правовых норм, одновременно применяемых на практике и противоречащих одна другой по недосмотру законодателя.

Напротив, легитимность представляет собой совокупность условий, а иногда и процедур, при наличии и соблюдении которых власть определенного лица или органа признается законной. Формальные критерии присутствуют и здесь, из чего можно было бы сделать вывод о том, что принцип легальности является первенствующим в этой связке. Однако, как несложно убедиться, едва ли не все они имеют условный характер, а иногда вообще игнорируются. Мы уже не говорим о проблемах установления их внутренней иерархии, когда некогда наиважнейшие внезапно утрачивают первенство, а ранее незначительные наоборот получают устойчивое широкое распространение.

С легальностью все обстоит довольно просто: закон может быть «справедливым», по мнению гражданина, или не очень, технически филигранным по исполнению или наоборот, но он – закон, принятый верховной властью, требующей его соблюдения. И совсем другое дело легитимность, не сводимая к законности: лицо может легально, т.е. по закону, получить свои полномочия, но легитимной его власть все же не признается.

Определение легальности – прерогатива юристов, которые единственно способны профессионально оценить что-то на предмет соответствия закону, применив весь арсенал познаний из области правовых понятий и юридической техники. Легитимность же содержательно апеллирует к обществу, которое на основе устоявшихся в нем представлений о справедливой и законной власти определяет обоснованность претензий на нее со стороны того или иного лица; очевидно, что нравственные критерии играют здесь доминирующую роль. Иными словами, отношение легальности к легитимности сходно с тем, какое существует между позитивным правом и «правом естественным». Писаный закон чурается выражения: «Человек имеет моральное право на то-то и то-то», для него оно nonsense. Но зато для «естественного права» такие обороты – родное дитя.

Несложно убедиться, что характер взаимоотношений между легальностью и легитимностью носит далеко не статичный характер. Но было бы грубейшей ошибкой утверждать, будто легальность всегда предшествует легитимности, предопределяет ее. Правильнее сказать, что легальность и легитимность по-разному сочетаются друг с другом. И определяющим фактором здесь выступает правосознание, политическая идеология конкретной эпохи и общества, где главным был и остается ответ на основополагающий вопрос: кто признается источником политической власти? В одних случаях легальность и легитимность разделяются до глубокого противоположения, в других сливаются до отождествления.

II

Эти общие (пока что) рассуждения легко разъясняются на примере выборных органов власти, избираемых в соответствии с законами. Очевидно, понятия легальность и легитимность в этом случае почти сливаются, причем доминирует легальность, а легитимность становится производной от нее.

Например, легитимным епархиальным архиереем считается лицо, избранное Священным Синодом и получившее соответствующий указ патриарха (ст.7 главы XVI Устава РПЦ). А патриархом – лицо, избранное, в частности, на Поместном соборе по установленной процедуре (ст.5 главы II Устава РПЦ) при соблюдении некоторых обязательных условий (ст. 17 главы IV Устава РПЦ). Четкий набор выработанных за два тысячелетия Церковью критериев едва ли допускает исключения, а если таковые вдруг случаются, то лицо автоматически считается нелегитимным – патриархом или архиереем. Очевидно, легитимность указанных лиц обусловлена принципом легальности.

Нет проблем и с определением легитимности Президента РФ. В частности, часть 2 статьи 81 Конституции РФ устанавливает набор критериев для кандидата на эту должность, а часть 1 этой же статьи определяет процедуру избрания – всеобщее равное и прямое тайное голосование. Опять та же формула: «Легальность рождает легитимность».

Легитимность Сената Королевства Нидерландов – еще один пример – также возникает только в том случае, если его состав соответствует требованиям Конституции этого государства. В частности, согласно статье 67, он должен состоять из сенаторов, избираемых пропорционально от Нидерландской избирательной коллегии, Французской избирательной коллегии, а также назначаемых Советом Фламандского сообщества и Советом Германоязычного сообщества по строго определенным процедурам.

Однако история знает исторические прецеденты совсем иного рода. К примеру, процедура формирования Земских соборов Древней Руси не основывалась на четких правилах, и состав их участников всегда определялся произвольно «по случаю», равно как и компетенция Соборов. Здесь только с большой натяжкой можно говорить о правовом обычае (ведь практика их созыва едва ли не каждый раз варьировалась, и, стало быть, обычаев было несколько), но какой Собор легитимен, а какой – нет, определялось вовсе не путем сличения с формальными признаками, а исходя из фактического состояния дел. Этот аспект тем более важен, что хотя нет никаких оснований считать Земские соборы голосом всей Русской земли (полного представительства всех или большей части сословий, равно как и территорий на них никогда не было), но в период безвластия именно они, а не правительство или священноначалие, ассоциировались с верховной властью и пользовались всеми ее правами и прерогативами3.

Еще большие затруднения возникают при обращении к монархической форме правления, если мы попытаемся приложить к ней формулу «легальность порождает легитимность». Здесь обнаруживается невероятное множество различных прецедентов, с которыми связывалась легитимность власти монарха, не порожденная ни законом, ни правовым обычаем.

Казалось бы, легитимность власти совершенно несовместима с государственным переворотом: попираются права на престол правящей династии и конкретного государя, нарушается установленный порядок преемственности власти и т.п. Однако в действительности мы знаем массу успешных насильственных попыток захвата верховной власти со «счастливым финалом».

Так, франкский королевский род Фарамонда (V в.) был лишен власти, которая затем почивала на потомках короля Пипина Короткого (751-768) более 200 лет, а после была похищена Гуго Капетом (987-996) и его сыновьями. В 630 г., на Толедском соборе, был смещен законный король готов Флавий Свинтила (621-630), а новым королем объявлен Сисенад (631-636), и архиепископ Севильи св. Исидор (память 4 апреля), до того дня поддерживавший свергнутого короля, первым подписал соборный акт.

Наследовавший в 1284 г. престол Альфонсо X Мудрый (1252-1284), король Кастилии и Леона, был отстранен от власти кортесами после 30-летнего властвования, новым венценосцем объявлен его сын Санчо IV Храбрый (1284-1295). В 1366 г. та же участь постигла Педро Жестокого (1350-1366), которого сменил Энрике II (1366-1367) незаконнорожденный сын короля Альфонсо XI Справедливого (1312-1350), ранее проживавший во Франции и при помощи французских рыцарей захвативший власть.

Интересный прецедент имел место в Польше в 1573 г., когда Генрих III Валуа (1573-1574), ставший венценосцем этой страны, спустя три месяца без разрешения сейма покинул ее и отправился во Францию, дабы наследовать там королевский престол. В результате он был низложен, а новым королем Польши объявлен Стефан Баторий (1575-1586).

Аналогичные картины происходили в Швеции, когда Эрик XIV Ваза (1560-1568), психически нездоровый человек, был смещен с престола своим братом Юханом III (1568-1582) и отправлен в тюрьму, где и скончался. В Дании король Христиан II (1513-1523) был насильственно лишен власти из-за плохого правления своим дядей Фредериком I (1524-1533), герцогом Голштинским. И народ признал узурпатора легитимным королем4.

Для императора св. Маврикия (582-602) расплатой за ошибки стала смерть и утрата престола, который, не основываясь ни на каком законе, захватил ужасный тиран сотник Фока Солдат (602-610), также смещенный через несколько лет в результате заговора5.

К группе лиц, чьи заговоры не только состоялись, но и привели их глав к власти, можно отнести и других Византийских императоров, например, Ираклия Великого (610-641), Леонтия I (695-698), Филиппика (711-713), Михаила II Травла (820-829), Василия I Македонянина (867-886), Иоанна I Цимисхия (969-976), Михаила VII Парапинака (1071-1078), Никифора III Вотаниата (1078-1081), Алексея I Комнина (1081-1118), Алексея III Ангела Комнина (1195-1203), Алексея V Мурцуфла (1204) и многих других.

Может показаться, что в подобных случаях общество склоняется перед силой узурпатора, вынужденно, под страхом расправы признавая за ним права на престол, но – ничуть не бывало. Несложно привести гораздо более широкий список удачных заговоров, руководители которых не были поддержаны в качестве легитимных правителей политической элитой, священноначалием и обществом; участь их была печальной…

III

Но даже в тех случаях, когда легитимность власти монарха имеет тесную связь с правилами и основополагающими принципами монархизма, закрепленными в законе или правовом обычае, повсеместно и постоянно возникают типичные картины их игнорирования.

Так, традиционно полагают, что власть монарха может считаться легитимной, если носит единоличный характер (ведь она неделима и едина!) и преемственна по мужской нисходящей линии, в крайнем случае по женской, но при условии ее близкого родства «по крови» правящему монарху. Эти критерии кажутся столь естественными, что унификация различных практик, как она состоялась к середине XIX столетия, основывается именно на них.

Как известно, наука государственного права признала три основные системы преемственности монаршей власти. Первая, агнатическая или салическая, совершенно исключает женщин из числа претендентов на престол и имеет своим источником старинную практику монархической Франции. Вторая, германо-голландская, допускает женщин к престолонаследию за отсутствием наследников-мужчин, если женщина происходит из семьи правящего монарха. В этом случае престол далее переходит от лица к лицу только по женской линии с предпочтением наследников мужского рода. Наконец, третья, когнатическая или английская, хотя и предпочитает наследников мужского пола женщинам, но, во-первых, наследует только старший сын в семье монарха, чем полностью исключаются из числа претендентов все остальные младшие дети обоих родов, а, во-вторых, женщина все же может стать преемником носителя верховной власти при отсутствии сыновей у действующего монарха. Потомки монарха по боковым линиям при этом также полностью исключаются из числа наследников6.

Надо сказать, что единоличность и наследственность монаршей власти столь высоко котируется в определенных кругах, что с их наличием или отсутствием связывают уже не только вопросы легитимности монаршей власти, но даже оценивается эффективность правления. Известный теоретик монархизма Л.А. Тихомиров (1852-1923) некогда посвятил немало страниц своего объемного труда «Монархическая государственность» доказательству того, что преимущества Российской монархии над Византийской, в частности, обусловлены наличием у нас и отсутствием у греков наследования царского престола по крови. Главное, по его мнению, заключалось в том, что «по условиям нашего социального строя государственная власть явилась сразу династичной», т.е. наследственной7.

Однако в таких случаях правильно прислушаться к мнению тех, кто не склонен преувеличивать значения единичных статичных фактов, а стремится изучать явление в процессе его исторического развития8. В этом контексте станет очевидно, что утверждение о преимуществах Российской монархии в сравнении с другими, как минимум, спорно и по сути, и по форме.

Трудно усмотреть «законную наследственную преемственность» в актах Синода, Сената и армии об избрании, например, царицей вдовы Петра Великого (1682-1725) Екатерины I (1725-1727). Когда наследовавший ей по завещанию Петр II (1727-1730) скончался бездетным, опять же Верховный тайный совет выбрал на царство Анну Иоанновну (1730-1740), дочь покойного царя Иоанна Алексеевича (1682-1696), брата Петра Великого. Елизавета Петровна (1741-1761), ставшая во главе заговора гвардейских офицеров, получила верховную власть хотя как дочь Петра Великого, но в обход законного на тот момент наследника Иоанна VI (1740-1741), который закончил свои дни в темнице. Новый император Петр III (1761-1762) стал императором по воле Елизаветы. Екатерина II Великая (1762-1796) пришла, как известно, к власти путем заговора и отстранения мужа от власти.

Лишь с императора Павла I (1796-1801) престолонаследование было приведено законом в четкую систему, да и то всего на период ста с небольшим лет. Согласно закону, наследник престола (им могли являться и женщины, хотя предпочтение отдавалось мужчинам) должен был принадлежать правящей династии Романовых (статьи 5, 6, 7 Основных законов Российской империи). При этом брак, от которого они появились на свет, должен был быть законным, т.е. разрешен правящим императором, и совершаться с лицом, равнородным по положению.

В случае пресечения мужской нисходящей линии, престол переходил к женщинам (статьи 8 -11 Основных законов Российской империи). При этом дочь последнего царствовавшего императора занимала престол раньше своего сына (статьи 8,12 Основных законов Российской империи). Новый император обязан был объявить о своем восшествии на престол особым манифестом (статьи 31-34 Основных законов Российской империи). И над новым самодержцем совершался обряд коронации и миропомазания по чину Православной церкви в Успенском соборе Кремля. Последнее условие – совершеннолетие императора – являлось весьма существенным (пусть и теоретически) для определения легитимности его власти9.

Обзор конституций современных монархий должен, казалось бы, укрепить нас в уверенности, что эти критерии не просто обязательны, но и органичны для ее природы. И, следовательно, если они установлены законом, то принцип легальности торжествует и здесь.

Так, согласно пунктов 1 и 3 Акта о престолонаследии Королевства Швеции в редакции 1979 г., право занять Королевский Шведский престол, а также быть призванными к правлению Шведским королевством принадлежит наследникам мужского пола по праву нисходящей линии. Старший брат, сестра и потомки старшего брата и сестры имеют предпочтение перед младшим братом и сестрой и потомками младшего брата и сестры.

Статья 85 Конституции Королевства Бельгии установила, что полномочия Короля наследственны в прямом, природном и законном потомстве в порядке первородства. Статья 25 Конституции Королевства Нидерландов определила, что после смерти Короля право на престол переходит по линии преемственности наследования к старшему по возрасту законному наследнику; указанное правило наследования применяется также в отношении потомков наследника Короля, если наследник умер до смерти Короля. Конституция Княжества Монако определяет, что наследование трона, свободного вследствие смерти или отречения государя, проводится по прямой и законной нисходящей линии потомков правящего Князя в порядке первородства, с приоритетом по мужской нисходящей линии (статья 10).

Согласно части 1 статьи 57. Королевства Испания, наследование трона осуществляется в соответствии с правилами первородства и представительности с предпочтением предшествующей родственной линии более дальней; в случае одинаковой линии – более близкого родства более дальнему; при одной и той же степени родства – мужчине перед женщиной, а в случае одного пола – старшему по возрасту перед младшим.

Пункт 6 раздела В Конституции Королевства Норвегии определяет, что престол наследуется по прямой линии детьми, родившимися в законном браке от Королевы или Короля, или тем, кто сам имеет право наследования. К числу наследников престола относится также еще неродившийся ребенок, однако престол никогда не может принадлежать тому, кто не родился по прямой нисходящей линии от самых последних Королевы или Короля либо от их сестер или братьев.

Но даже сейчас встречаются весьма существенные исключения. Та же Конституция Королевства Норвегии (пункт 7 раздела В) устанавливает, что при отсутствии наследных Принцессы или Принца Король должен предложить Стортингу своего преемника, и парламент вправе самостоятельно сделать выбор в том случае, если предложение Короля будет им отклонено. Очевидно, принцип наследственности в этих случаях оказывается под серьезной угрозой или вообще может быть отвергнут.

Хотя Испанская монархия считается наследственной, согласно части 3 статьи 57, по угасании всех ветвей династии, имеющих право на наследование Короны, Генеральные кортесы принимают на себя заботу о форме наследования Короны, наилучшим образом отвечающей интересам Испании. Иными словами, в указанных прецедентах наследственная монархия при известных событиях легко трансформируется в избирательную.

Единоличность власть монарха также не везде признается непременным условием ее легитимности. Так, статья 13.1 Конституции Княжества Лихтенштейн допускает, что Князь может в силу временных обстоятельств или для подготовки преемника к управлению доверить ближайшему в ряду наследников совершеннолетнему Принцу из своего Дома осуществление принадлежащих ему суверенных прав. Другими словами, власть остается неделимой и единой, каковой и должна быть по своей природе10, но совсем не единоличной.

Но даже в приведенных примерах, где идея наследственности власти проходит красной нитью через все правовые конструкции, присутствуют обстоятельства, напрочь исключающие возможность для ослушника занять престол при никем не оспариваемых его наследственных правах.

Статьи 3, 14, 82, 90 и 147 Основного закона Российской империи жестко устанавливали, что дети, рожденные от брака наследника с неравнородным лицом, не имеют прав на престол. Преемственность крови никто в этом случае не отрицал, но, оказывается, она ничего не значит. Статьи 3 и 41 этого же Закона обязывали наследника принадлежать православной вере, в противном случае таковым он быть не мог.

Часть 1 статьи 28. Конституции Королевства Нидерландов устанавливает, что Король считается отрекшимся от престола, если вступает в брак, не утвержденный актом парламента. А часть 2 дополняет это правило: «Любое лицо, включенное в линию преемственности наследования, если оно вступает в такой же брак, исключается из числа наследников вместе с детьми и иными нисходящими потомками».

Пункт 5 части II Конституции Королевства Дании гласит, что Король не должен занимать королевский престол в каких-либо других государствах без согласия Фолькетинга (парламента). А также вводит еще одно непременное условие легитимации его власти – Король должен быть членом Евангелической Лютеранской церкви (пункт 6 Части II).

Пункт 4 раздела B Конституции Королевства Норвегии также требует, чтобы Король исповедовал Евангелическо-лютеранскую религию, оказывал ей поддержу и покровительство. А пункт 11 раздела В устанавливает, что Король обязан проживать в государстве и не может без согласия Стортинга более шести месяцев подряд находиться за пределами государства; в противном случае он теряет право на Корону.

Пункт 4 Акта о престолонаследии Королевства Швеции требует, чтобы «Король всегда исповедовал чистую Евангелическую веру, как она принята и изложена в Аугсбургском исповедании и в решении Уппсальского собрания 1593 года, в этой вере таким же образом должны воспитываться принцы и принцессы Королевского дома и притом в пределах государства. Член Королевской семьи, не исповедующий эту веру, лишается права наследования престола».

Пункт 5 этого же Акта неожиданно вводит еще одно основание для прекращения наследственных прав на престол: «Принц и Принцесса Королевского дома не могут вступать в брак, если Правительство по предложению Короля не дало на это своего согласия. Он или она, вступив в брак без такого согласия, лишает себя, своих детей и потомков права на наследование престола в государстве».

Таким образом, при продолжающейся унификации законов и традиций, определяющих легитимность монаршей власти, даже сегодня встречаются весьма существенные исключения, которые невозможно объяснить только практическим мотивом, как, например, при определении возраста совершеннолетия наследника, с наступлением которого он признается законным монархом.

Но если мы вступим на страницы истории и пройдемся по более ранним периодам, то всякое упоминание о четких критериях легитимности монарших прав должно быть напрочь забыто, тем более, основанных на законе. Здесь в дело вступают какие-то иные элементы общественного сознания, не нуждающиеся в оформлении законом. Почему? Очевидно, по той причине, что общество руководствуется более высокими соображениями, чем формальная легальность и «основополагающие принципы монархизма».

IV

По древнему преданию, вполне, впрочем, достоверному, знаменитая династия правителей Карфагена возникла вследствие воцарения Анны, сестры легендарной королевы Дидоны, умертвившей себя после потери возлюбленного. Именно после Анны, вышедшей замуж за «некоего короля, чьего имени история не сохранила», власть получил ее потомок Мазей (умер в 535 до Р.Х.), а затем и Магон Великий (535-520 до Р.Х.)11.

Несмотря на этот прецедент, преемственность монаршей власти по женской линии почти нигде не получила устойчивого закрепления, в том числе и в Византии, верной хранительнице древних римских правовых идей и традиций. Характерная история произошла в середине V столетия, когда Западной Римской империи смертельно угрожали гунны. В те дни, воспользовавшись легкомыслием принцессы Гонории (417-452), дочери императрицы Западной империи Галлы Плацидии (388-450), грозный вождь Атилла (434-453) заявил претензии на нее и… территорию Восточной Римской империи, ссылаясь на «права» потенциальной невесты. Однако ему категорично ответили, что женщины царского рода у римлян не наследуют Империи12.

Тем не менее очень часто именно женщина оказывалась тем спасительным «наследственным мостиком», посредством которого столь нужные Византии лица получали права на царство. Так, после смерти императора св. Феодосия II Младшего (408-450) его старшая сестра св. Пульхерия (450-453) избрала своим супругом св. Маркиана (450-457), который стал новым царем13. Таким же способом получил права на корону император Зенон (474-475 и 476-491), муж св. Ариадны (452-515), дочери императора св. Льва I Великого (457-474), не оставившего наследника по мужской линии. Примечательно, что св. Ариадна была признана императрицей не по отцовой линии, а уже как жена императора Зенона. И после его смерти, как законная царица, она привела к трону своего нового супруга Анастасия I (491-518)14.

Император Михаил I Рангаве (811-813) получил власть по негласному праву преемства через свою жену, которая приходилась дочерью покойному императору Никифору I Геннику (803-811) и сестрой умирающему царю Ставракию (811)15.