Запрети меня

скачать книгу бесплатно

Запрети меня
Дмитрий Михайлович Вельяминов

Автор этого романа Митя Вельяминов – человек непростой судьбы, детство и отрочество которого, как и всего его поколения начала 90-х, совпали с тектоническими сдвигами в российской жизни. Тогда советское общество оказалось в пространстве свободного мира, прекрасном и катастрофичном одновременно. Последствия сказались незамедлительно, в особенности на самой беззащитной категории россиян – детях и подростках.

Уникальность этой книги прежде всего в том, что она написана не сторонним наблюдателем, а одним из тех, кто, испытав на себе страшную силу наркотиков, сумел противостоять своей беде. Именно потому роман «Запрети меня» может оказаться гораздо более мощным подспорьем в борьбе с этим злом, чем увещевания закона, карательные меры и сетования окружающих.

Несмотря на автобиографичность книги, все персонажи и ситуации в ней вымышленные.

Митя Вельяминов

Запрети меня

Посвящается моей Мартышке

Внимание:

содержит ненормативную лексику и сцены насилия!

© «Пробел-2000», 2020

© Вельяминов Д.М., 2020

Несколько пояснений в качестве предисловия, которого обычно никто не читает…

Черные дыры в памяти – это страшно. Наша память, подобно конвейеру, отбраковывает все лишнее, все, что не привело к созданию новых нейронных связей или к их замещению ввиду разрушения старых. Но что, если речь идет о большой части жизни, о целых месяцах и годах, всплывающих в памяти, как несколько затянувшихся вечеринок?

Этот текст стал результатом поставленного автором над собой эксперимента по восстановлению памяти о событиях, предшествующих продолжительной самоизоляции в горах черноморского побережья. Сначала эта задумка казалась не более сложной, чем утренняя пробежка, и, по предварительным расчетам, требовала лишь восстановления цепочки фактов и причинно-следственных связей, приведших студента Московской школы искусств (чрезмерно увлекающегося алкоголем и препаратами, изменяющими сознание) к необходимости уединения и некой добровольной аскезе, позволяющей укрепить физическое равновесие. Это представлялось задачей на несколько вечеров, но такой срок оказался недостаточным, усилия никаких видимых результатов не принесли, а привели лишь к весьма неутешительным выводам.

Никакой цепочки событий нет. Наша память не записывает слепо всех периодов действий и уж тем более бездействия ее обладателя. В ней сохраняются только самые неблагоразумные поступки, приносящие ее владельцу страдание или же, наоборот, удовольствие. Говорить о причинно-следственных связях не представляется возможным. За объект исследования, то есть временной отрезок, экспериментатор, он же испытуемый, взял предшествующие «опыту» несколько лет, особенно насыщенных действиями деструктивной направленности против собственного сознания и памяти, так как его жизнь до активного злоупотребления «расширителями сознания» вызывает значительно меньшее количество вопросов, а значит, неспособна дать равнозначного количества ответов, которые могли бы увенчать этот эксперимент хоть каким-то успехом. Интерес представляют именно полностью забытые события недавнего прошлого – дни, недели и месяцы, в существовании которых я сам не раз сомневался. Заведомый выбор наиболее тернистого пути при первом же серьезном прорыве показал, что наша память – лишь ряды вспышек, в которых отражаются события прошлого, зачастую никак не связанные между собой. Выражаясь образно, эти фрагменты памяти имеют отдаленное сходство с картой московского метро. Подобно станции, возникает очередной фрагмент памяти, как вспышка света при выезде из тоннеля, затем снова неминуемо черный тоннель, а потом опять фрагмент памяти. Некоторые из них закольцовываются, некоторые уходят в никуда, некоторые образуют пусть весьма призрачные, но все-таки линии. Но не стоит забывать, что карта метро особенно необходима тогда, когда мы нуждаемся в скорейшем выходе. Очевидно, при создании этого текста я находился в конечной точке маршрута, и мне важно не столько обнаружить точку А, сколько воссоздать утраченную, полноценную карту этих пройденных вслепую троп, чтобы случайно не оказаться там заново, не попасть в те же ловушки – и все же выйти.

Основой для эксперимента стала не столько событийная память, сколько восприятие и отклик, которые эти события вызывают сейчас. В ходе эксперимента стало совершенно ясно, что ловушки кроются не только в событиях, косвенно или напрямую влияющих на память, но и в самом ее нейрофизиологическом устройстве. Это побудило меня углубиться в психоневрологию и привело к новым, наивным для академической науки открытиям. Если обратиться к узкоспециализированной литературе, то вот лишь небольшой список эффектов, которые в той или иной форме я у себя обнаружил. Некоторые из них спровоцированы самостоятельно, другие же являются достаточно обычными механизмами самой памяти, которые может наблюдать у себя почти любой человек. Речь не идет о тяжелых случаях амнезии или деменции – эти заболевания весьма очевидны и поддаются диагностике на самых ранних сроках, – но о процессах, зачастую происходящих с нами в течение жизни и протекающих в значительно более мягкой форме, отчего они и остаются почти незамеченными, при этом оставляя глубокий разрушительный след, срабатывая не по принципу блицкрига, подобно болезни Альцгеймера, а значительно более изящно – словно диверсионный отряд внутри сознания. Вначале каждого из нас поражает детская амнезия, наступающая по достижении четырех-пятилетнего возраста, когда в процессе формирования новых нейронов вытесняется более хаотичная память, присущая динамичному гиппокампу (участвующему в механизмах формирования эмоций и консолидации памяти), характерному для нас до семилетнего возраста. Этот факт убедил меня, что и в последующем наша память не раз повторяет подобный пируэт совершенно против нашей воли, ведь одна из ее важнейших функций направлена на сохранение психики, то есть на забвение. Другое дело, что эта защита далеко не всегда срабатывает в нашу пользу, особенно когда человек злоупотребляет алкоголем. Уже на ранних стадиях, когда мы забываем события вчерашнего вечера, можно говорить о синдроме Корсакова с поистине нокаутирующими последствиями, такими как невозможность запомнить происходящее при относительной сохранности памяти о прошлом, – правда, с такими корреляциями, как парамнезия, выражающаяся в наличии ложных воспоминаний и имеющая более точные названия «конфабуляция» и «криптомнезия». Это ситуации, в которых прочитанное или увиденное может быть воспринято как часть собственной жизни, а зачастую, наоборот, сама жизнь начинает казаться романом или фильмом. На этом явлении уже давно не без успеха паразитируют киноиндустрия и беллетристика с их страстью к сюжетам о неуловимом шпионе, безостановочно повторяющем один и тот же алгоритм действий, и, как ни странно, подобная продукция приходится по вкусу массовому зрителю. Все-таки киноиндустрия никогда не пренебрегала нейробиологическими и психоневрологическими аспектами влияния. Но все эти проявления синдрома Корсакова, которые я, разумеется, обнаружил у себя, – нечто вроде дробинки или эффекта Пика (который без особого труда можно диагностировать у себя после тридцати лет) в сравнении с по-настоящему убойной алкогольной деменцией. Вот она-то оставляет весьма скромные шансы на продолжение полноценной жизни после поражения лобных долей головного мозга, дисфункции периферической нервной системы и развития психозов, начинающихся с массовой гибели нейронов в результате длительного токсического воздействия продуктов распада этанола на структуру мозга. Особенно когда к этому присоединяется воздействие на мозг еще более антигуманных препаратов вроде метамфетамина, вызывающего депривацию сна, гибель нейронов и психозы на фоне истощения организма. Тяжесть ситуации состоит в том, что первые проявления алкогольной деменции не так уж труднодостижимы и знакомы почти каждому, кто хоть раз испытал алкогольное отравление. Все эти данные, отслеженные мной уже в ходе эксперимента, привнесли ясность в причины возникновения черных дыр в памяти. Но одно из самых впечатляющих для меня открытий лежало совсем в иной плоскости, чем нейробиология.

Само наше время сверхскоростного интернета, информационных войн, социальных сетей с бесконечной лентой медиасобытий, миллионов навязчивых рекламных носителей, сверхдешевых наркотиков и легкодоступных сексуальных партнеров, не оставляющих и следа переживаний, низводит память до уровня не имеющего практического смысла рудимента вроде аппендицита. Само наше время убивает память. Этот текст – попытка восстановления одной субъективной реальности в надежде, что при столкновении с ней в каком-то фрагменте будет извлечена реальность объективная. Эта возможность покуда не утрачена и по-прежнему обгоняет бесконечный рост технологий, в частности 3D-кинематограф, который и поныне остается чем-то вроде «электрических снов наяву», как выразился поэт Александр Блок. Разве что теперь эти сны стали привычными и их никто не запоминает.

Объективная реальность – понятие весьма спорное и едва ли существует в рамках одного индивидуума, но, если предположить, что ее отражение содержится в бесконечном множестве реальностей субъективных, этот текст такое отражение запечатлел. Запечатлел и воссоздал ее, оставив наиболее точный отпечаток, пусть довольно грубый и порнографичный, но, как говорил Мак Мерфи в фильме «Пролетая над гнездом кукушки»: «Я хотя бы попробовал». Возможно, это подтолкнет кого-нибудь к эксперименту по «вспоминанию» собственной реальности не десяти-, а двухлетней давности и воскресит память духовную и эмоциональную, не запечатленную в снимках инстаграма (который в числе прочих виртуальных ресурсов уже давно взял на себя ее функции), чтобы засвидетельствовать жизнь на нашей планете. И, возможно, этот кто-то придет к той же мысли.

Стоит завершить это повествование словами французского философа-интуитивиста Анри Бергсона: «По правде говоря, все восприятие уже есть память. На практике мы воспринимаем только прошлое, а собственно настоящее есть лишь ускользающее продвижение прошлого, пожирающего грядущее». Бергсон придал понятию «память» новую глубину и дополнил сухие научные сведения, связав память с духом и утвердив именно дух в качестве независимой реальности. Это вдохновило таких мастеров литературы, как Марсель Пруст, чей цикл «В поисках утраченного времени» в какой-то степени есть попытка извлечения из глубин сознания памяти духа, памяти эмоциональной. Битники продолжили эту традицию. Но разве в наше время берут в расчет подобную ерунду? Наше время требует краткости – требует истории болезни.

Запрети меня

– Отличный вид.

– Да, только день отвратительный.

    Из диалога международного экипажа станции «Мир» во время аварии, вызванной столкновением «Прогресса-М34» с модулем «Спектр» 25 июня 1997 года

И в целом я ебал такой футбол…

    Саша Скул

Фрагмент памяти 1

Единственный способ, которым я лечился от гриппа в те времена, когда над Москвой еще висел огромный логотип фирмы «Мерседес», наркотики продавали face to face, а призрачная Hidra не наводнила города закладками с новой жестью, состоял в том, что я плевал на рельсы метро утренней гашишной мокротой и ждал, пока многотонный состав раздавит и разнесет по всему железнодорожному полотну извергнутые мной частички утренней боли с привкусом зубной пасты, купленной по акции. Поезд скрипел тормозами точно на том месте, куда я плюнул, и уничтожал слюну своим весом. Пожалуй, только в такие моменты я испытывал чувство относительного реванша, хотя и догадывался что всем нам, сидящим на «тяжелой кухне», скоро конец. Невольные свидетели моего чрезвычайно несимпатичного поступка, зевавшие на платформе в ожидании состава или потом ехавшие со мной в вагоне, неловко улыбались, случайно встретившись со мной глазами. Но мне всегда все прощалось в силу невинной внешности, за которой на самом деле редко скрывалось что-либо, кроме порочности, которую я моментально готов был проявить, если в этом возникала необходимость. К тому же эта станция метро находилась на окраине города, где никто не обращал внимания на такие мелочи, как свернутые носы и раскуроченные в кровь лица людей, по вечерам (впрочем, как и по утрам) возвращавшихся из местных дешевых наливаек…

Мне-то уж точно было наплевать – я лишь надеялся не узнать в них кого-нибудь из знакомых, чтобы не разоряться на платок для раны, если она еще кровоточит, и не разориться в принципе. В благодарность за платок рискуешь, пока тебя будут придерживать за рукав рубашки ладонью в запекшейся крови, услышать историю о том, как лицевые счета оказались под административным арестом. После чего тебя станут уговаривать сказать данные своей карты, куда перекинет деньги жена с карточки сестры, а тебе о станется только перевести эту сумму на номер незаблокированного Qiwi-кошелька… В те годы общество еще не так четко разделялось на представителей мира биткоинов, обладателей наличности и большинства, пребывавшего под гипнозом пэй пасс, – но аромат этого будущего уже витал в атмосфере. От такого предполагаемого знакомого, помимо проебанной из-за уличного метадона жизни и ссанины, воняло бы еще и нехитрыми познаниями довольно криминальных алгоритмов с применением интернета и подставных сим-карт. Но на то он и твой знакомый, чтобы ты знал, что его жена не может перевести ему никаких денег, так как сама сидит по 228-й. Ты отвечаешь, что если он еще раз тронет тебя окровавленной рукой и обратится к тебе с чем-нибудь подобным, то над ним вряд ли будут скорбеть и помнить, как Анну Каренину. Скорее всего и имени этого уебка в поддельных «Изи бустах» никто не вспомнит, кроме чувака на том конце Qiwi-кошелька. Всех «на районе» будет заботить только один вопрос: в какой момент этот вечно размазанный где-нибудь на углу обсос стал с таким изяществом владеть технологиями Джеймса Бонда?

Хотя, в общем-то, к этому, как и к людям с разбитыми лицами в метро, уже привыкли, ведь почти всем понятно, что «высокие технологии» не обещали сделать нашу жизнь комфортнее и тем более лучше, как вещали их продавцы. Но на окраинах больших городов – в одном из таких мест, где я вырос, – просто много покупателей. Особенно покупателей «счастья» и «будущего», которого в нашем северном климате так мало, что его принято рисовать на стенах муниципальных учреждений, за которыми обычно колются (как это не раз делал ваш покорный слуга, чтобы не иметь при себе слишком много). К тому же к употреблению на месте меня не раз подталкивала мысль, что «счастье» – процесс довольно нервный и, возможно, я не там его взыскую… Разное приходит в голову, когда ищешь вену и из темноты на тебя явственно надвигаются несколько молодых людей с фонариками. В этот момент ты и проявляешься сполна: кто-то дает по тапкам, кто-то давит на поршень до конца и принимает супердозу, лишь бы не попасть в лапы «полиции счастья». Одно точно – в такие моменты все видят свою жизнь в ином свете: полицейская облава эффективнее тренингов личностного роста и поездок в индийские ашрамы. Поиск себя в холодном ночном лесу совместно с группой вооруженных специалистов, занятых с тобой одним и тем же делом и готовых сопроводить тебя к духам раньше времени, если ты собьешься с пути, – неплохое подспорье. Сопоставим с ним только момент, когда ты уже уютно обернулся в потолок и безучастно смотришь на всех этих клоунов, которые сразу начали искать в комнате твои заначки, не потрудившись даже накинуть простынку на твое нагое передознувшееся тело. Да, на окраине все исчезают быстро… порой как и ты сам.

Правда, я ожидал немного другого от того субботнего вечера. Моя девушка Даша уже где-то гуляла и активно звонила мне на мобильный телефон. Моя девушка Даша всегда больше думала о том, какую дорожку ей выбрить на киске, чем о том, как и с чем я проснусь, вот что можно сказать о моей девушке. Я очнулся дома один от этих бесконечных звонков. Мне было совсем плохо, я лежал голый на диване, в квартире никого. Плохо от того, что до этого я дней пять уничтожал шесть граммов мета, что привело к полной отключке. Чтобы выспаться, пришлось выпить литр дешевого вермута из супермаркета внизу. Даша смылась, не оставив ничего. За окном тревожно шелестели тополя. С дивана я приземлился в плохом состоянии, но, пока шел до туалета, ощутил, что все еще немного пьян – это не придало шелесту тополей нежности, но этим стоило воспользоваться. Я надел шорты, футболку, солнечные очки, в коридоре взял деньги и вышел. В магазине внизу прикупил пару банок пива, вышел на улицу и присел на скамейку, чтобы очнуться.

На стене у подвального магазина аэрозольная надпись «спайс-соль» и номер мобильного, рядом кто-то подписал «убийцы». Мой квартал на юго-западе Москвы – по сути яма из пяти пятиэтажек. Здесь развиваются брутальные сюжеты для брутальных людей. На кривых ножках вдоль оврага спускается сутулая девочка лет семнадцати. Я уверен – ее изнасилуют. Чтобы видеть сюжет мрачной подворотни заранее и насквозь, нужно быть человеком особого склада ума, который, входя в магазин за новыми кроссовками, выбирает их из критерия, хорошо ли на них будет смотреться кровь с ебала, неважно, своя или чужая, хорошо ли алый ляжет на белый. Надо признаться, этот человек – я.

Я не помню, что было вчера. Со мной это часто, поэтому сначала я просто осматриваюсь и, если не нахожу свежих следов разрухи и какого-то качественно нового страха в глазах соседей, немного успокаиваюсь. Возможно, сегодня легавые не нагрянут. В окнах девятиэтажек, чуть поодаль, горят кредитные плазмы. Смеркается, и в окнах мерцает синеватое свечение центральных телеканалов. За домами – опустевший осенний пустырь, и столбы вдоль дороги с каплевидными электрическими фонарями смотрятся словно слезы, оплакивающие это жалкое наркоманское местечко. Меня колотил отходняк, но я пренебрег советом старого подольского опиушника и присел на лавочку у магазина выпить пива.

«Знаешь, Митяй, надо двигаться! Кумары не кумары, главное – движение. Край начинается тогда, когда ты садишься на лавочку у подъезда с банкой пиваса, вот это уже невозврат». Помню, когда он говорил это, я только обратил внимание на его сильно загорелую шею и затылок и, напротив, совсем бледное лицо. Видимо, перед тем как родить на свет эту сентенцию, он уснул где-то лицом в лужайку на ярком солнышке.

Сзади с балкона кто-то смачно харкнул. Мимо прошла толпа местных пацанов-оборванцев, меня они заметили сразу, но здесь, у станции метро «Метафизическая», я, собственно, и вырос, во взгляде это отразилось. Этот взгляд – как пропуск в подворотню и притон. За долю секунды им становится неинтересно на меня смотреть, и они проходят, так же тупо не зная зачем и куда. Впереди я замечаю парня, которому они завидуют – пацана в капюшоне, паркующего свой «Порше» золотистого цвета с литыми дисками. Если они идут к нему, то за эти пять минут я уже вычислил нового мефедронового барыгу, которого еще не сломали местные опера, – в среднем такая история успеха длится шесть месяцев.

В гору к дальней панельке поднимается мрачный работяга и тащит детский велосипед. Ему надоело смотреть, как сынишка пыхтит на четырех колесиках, он просто тащит это китайское убожество и матерится на плетущегося позади с обиженным видом трехлетнего ребенка. Еще одна велосипедистка спускается к магазину. Забавно смотреть, как неуклюже, но упорно она крутит педали. Видимо, это ее пацан гоняет ее за бухлом. Через минуту она уже вышла из магазина со звенящим пакетом и на первой и седьмой скорости поползла вверх к девятиэтажке, возле которой кончается асфальт и начинается теплотрасса. Она так энергично крутила педали, словно ехала не в ад. Местный шериф, проезжая мимо, пытался заглянуть мне в глаза. На детской площадке играет ребятня лет трех, одного из них зовут Артем, и он нещадно херачит другого, которого зовут Илья. Мысленно я поставил на Артема – он уже разбил Илье губу, подвыпившая мама Артема не выдержала и крикнула:

– Илья, ну напинай ему в ответ!

Илья сдался и убежал за качели, а разъяренная мамаша взяла Артема за руку и повела прочь с детской площадки. Только Артем уже вошел в раж и теперь херачит кулаком по жирной ляжке своей матери. И теперь вряд ли удастся остановить его – он вник в этот кайф. Насилие неслабо снимает стресс.

Местечко это одно из последних на земле, где по вечерам престарелые жители подъездов до сих пор вываливают во двор развесить белье, присесть на лавку и посмотреть, к кому сегодня приедет реанимашка. Как бы проверяя гипотезу о том, что жизнь – это не лотерея по выдаче мультиварок и магнитов на холодильники, а конкретная бойня. Вся лотерея состоит в том, что каждый новый день просто и незатейливо предлагает тебе сломаться.

Мою лавочку уже занял дед с полной обоймой золотых фиксов, как у Old Dirty Bastarda из Brooklyn Zoo, с пивасом и пуделем. Пуделя, чтобы тот просрался, по всей видимости, деду вручила его старуха.

– Ничего, что занял твое место?

– Оно не мое.

Дед был громадный, можно предположить, что в молодости он тягал штангу, рельсы и, судя по наколкам, северные леса. Пудель был сильно отпидарашен различными бантиками и декоративной стрижкой. Дед заметил мой взгляд, сурово хлебнул из своей полторашки разливного и, глядя вдаль, сказал:

– Это все моя старуха с ума с ним сходит, внуки уехали в Штаты.

Я глотнул пива, и мы немного поговорили о погоде, о том, что скоро кончится лето и будет полная жопа, сейчас только спала жара.

– Но сначала будут дожди, будет много воды в этом году, – сказал дед, – лето было сухое.

– Тварь ебаная! – доносилось с конца двора.

Как прекрасное видение мимо проплыла телка с таким бампером, что он привнес в брутальную реальность необходимую каплю прекрасного – чтобы все это не расщепилось на атомы в моей голове. Дед тоже неслабо залип на жопу брюнетки в красном платье, как и пудель, как и я.

– Знаешь… – сказал дед, – ведь люди – это тоже вода, только она вышла из большой воды и уже успела забыть об этом. Поверь, я прожил долгую жизнь. Друзья, родители, бляди, сокамерники, жены, дети – все они имеют лишь одно свойство: текучесть. Как эта жопа, которая уплыла. Только вода ведет себя так же. От этого, ты замечал, когда идет дождь, люди чувствуют себя слегка неловко. Вода дает всем нам вспомнить о своей первозданной природе, и вот в такие моменты каждый чувствует в себе эту капельку зла.

Я был бы рад продолжить разговор, но все же вежливо попрощался, пересек сквер и вошел в бар напротив, чтобы прийти в себя без лишнего кипиша и тревожных тем типа расставания с любимыми, которые так любят старики. Заведение на любителя – с кривым столом для пула, покинутым шестом для стриптиза и барной стойкой, за которой прятался самый ушлый омерзительный в мире тип с засаленной лысиной и в черной футболке с названием этой ямы. Он никогда не смотрел в глаза. Барная стойка была довольно высокой, и он стоял немного поодаль, за кассой, с тем расчетом, чтобы его нельзя было достать рукой. Этот бармен разбавлял огромным, как айсберг, куском льда почти все, что лил из канистры вместо виски и рома. На левом бухле он сделал целое состояние. Хотите коктейль «Манхэттен»? В лучшем случае вы выпьете не метиловый спирт, но так или иначе это будет отрава из технички. Он не любил меня не за сломанный кий или пару спровоцированных драк, а за то, что, в отличие от местных завсегдатаев, я знал, как выглядит нормальный бар, и никогда не упускал возможности это обсудить с ним. Но и сюда все же привозили «Гиннес» официальные поставщики – двести двадцать за стакан, и только под пристальным взглядом этот пидор наливал его до краев. В такие моменты я видел, как ему становится хуже, чем мне.

Я сел на круглую табуретку и положил двести пятьдесят монет на стойку, кивнув на кран. Бармен старался делать вид, что смотрит баскетбольную трансляцию НБА на экране, висевшем в углу у входа.

– Что нового? – спросил я

– Ночью подростки завалились уже в ноль, взяли по пиву, распугали всех клиентов, до всех докопались, кто-то вызвал наряд. Но пэпээсники просто медленно проехали мимо, когда увидели толпу на выходе. В итоге одному парню сломали челюсть. Ровно на две половины раскололась, его занесли внутрь, до приезда скорой он так и не пришел в себя, просто так и лежал с кривой, как у бульдога, рожей. Хороший клиент был.

– Не волнуйся, хорошему клиенту геометрично наложат штифты, со временем он отойдет, захочет выпить, для начала сделает это дома и только потом уже, когда посмотрит в зеркало, примет единственно верное решение – в первую очередь сжечь твой подвал.

Бармен скривился, налил мне еще и ушел в подсобку. Больше здесь никого не было, кроме уборщицы-азиатки. Она отмывала какую-то липкую херню под столом вдоль стены, но иногда останавливалась и смотрела на черных мужиков с мячом, зарабатывающих миллионы. Когда она замечала, что я пялюсь на нее через зеркало над стойкой, она вновь принималась за липкие пятна. Я давно ее знаю, начальник совсем ее задрочил. В общем-то, только она и исполняла в этом подвале стриптиз – мучение, заряженное в фартук, вытертые джинсы-стрейч и водолазку. Ее партнером по танцу был не метафизический фаллос, а швабра, а сценой служили любые поверхности с лужами крови и блевотины. Особенно в сортире, где какой-то подросток ключом или железной заточкой прямо на плитке, крупными латинскими буквами, с большим интервалом вырезал слово K A I F и свастику. Ей часто приходилось выкруживать свои танцевальные элементы вокруг несчастных, которые продолжали кровоточить или мочиться мимо унитаза. Иногда это бывал я. Несколько раз, когда был особенно пьян, я приглашал ее на настоящий танец, но она просто сбегала в подсобку.

Кажется, она вообще никогда не выходила из этого подвала – если не собирала осколков под барной стойкой, то отмывала лестницу на входе. Смуглая кожа на ее руках совсем побелела от содовых растворов, которыми она вылизывала то, что через пятнадцать минут заблюют снова. Думаю, белизны начальник от нее и добивался. Она истончалась в своем танце, понемногу сдирая с себя кожу. Иначе и быть не могло в месте, где посетителям сносят челюсти и крошат ребра. Свидетели танца уборщицы теряли здесь не только внешние атрибуты красоты – здесь все без исключения лишались внутренних органов, хотя бы оттого, что пили эту сивуху, играя с циррозом, словно тореро с разъяренным быком. Правда, раньше здесь была настоящая танцовщица, но ее увезли в подержанном «Субару».

Когда снова позвонила Даша, я вполне ожил и смог ответить, она сказала, что к ней приехала из Штатов подруга, с которой она хочет меня познакомить. Сказала, чтобы я шел домой и там, в сабвуфере, в дыре колонки, нашел шишку сканка, взял ее и приезжал к ним в центр. За это она будет любить меня, как никогда прежде, – возможно, ее подруга тоже. У меня не было сил сопротивляться, я согласился, хотя знал, формулировка «как никогда прежде» звучит довольно сомнительно. Пришлось дать бармену еще пятьсот рублей. Он, кажется, приготовился сказать что-то про сдачу, но тут вспомнил про те двести пятьдесят, вернул мне их и полез под кассу искать мелочь. Я остановил его дружеской улыбкой. Мне стало нормально, я направился к выходу. «Ну, вот, – думал я, – из этого дня что-то начинает складываться. Сейчас найду сканк, сниму пробу и поеду получать всю ту любовь, что мне пообещали».

Перед тем как снять пробу, оставалось только зайти в душ. В ванной из зеркала на меня смотрел довольно крепкий пацан. Я даже проникся доверием: челюсть немного выдвинута вперед, недельная небритость и этот взгляд «спокойствие и сила», думал я.

Вода отрезвила, голова отяжелела, челюсть задвинулась назад, почувствовав это, я выскочил из ванны, надел свежие трусы, побежал к сабвуферу и засунул пальцы в дырку с обратной стороны, только слишком резко. Кончиком среднего пальца почувствовал, как шишка провалилась внутрь колонки. На часах уже восемь. Я потряс саб, звук был глухой, шишка угодила в ловушку. Этой тряской я мог только навредить ей. Я побежал в коридор за отверткой.

«Нужна маленькая крестовая», – думал я.

После душа было немного прохладно, и в ящике с инструментами обнаружилась только простая. Крестовую я одолжил Давиду еще прошлой осенью, когда он по ночам скручивал плазмы в закрывавшихся летних кафе. Зато в ящике был молоток – девочки ждали. Я взял молоток, отвертку и решил, что просто вскрою верхнюю крышку и непременно починю все ночью. Справлюсь с этим дерьмом. Через минуту я раздолбал сабвуфер в хлам, но внутри было кое-что еще, шишка тянула на полтора грамма и неслабо воняла, но в самом углу, у нижней стенки я обнаружил граммовый целлофановый пакетик с кремово-белым порошком. В этот момент мне припомнилась лучшая роль Гарри Олдмана в фильме «Леон-киллер».

Я взял в руки шарик и вспомнил реплику Олдмена про минуты затишья перед бурей – он сыграл настоящего злодея, не дешевый обсос типа Джокера в «Темном рыцаре». Хит Леджер вообще не тянет вместе со всеми агентами Смитами и наемниками из «Убить Билла», даже Аль Пачино в «Адвокате дьявола» не столь чистое, кристаллическое зло, как Гарри Олдман в поисках наркоты. Доктор Лектор, Роберт Де Ниро в фильме «Сердце ангела» – первоклассные монстры, но все они немного нелюди: они утрированы и наделены нечеловеческими способностями, что, конечно же, низводит их в первую очередь в разряд киногероев. Гарри Олдман сыграл обычного человека, опера из моего районного ОВД. В «Леоне» есть сцена с устроенной им кровавой баней, но в ней он смотрится даже не так зловеще, когда просто разговаривает с другим человеком. Пожалуй, на олимпе абсолютного, стопроцентного кино зла он делит место только с Джеком Николсоном в «Сиянии». Но ужасен не столько сам герой, сколько история, рассказанная в этом фильме, и теория Кубрика о том, что самое жуткое не враждебность вселенной к человеку, а ее безразличие к нему. В этом фильме это передано на все сто. Самое страшное зло проявляется не в персонажах из комиксов, а внутри самых обычных героев, ощутивших абсолютное равнодушие к себе вселенной. У Кубрика виден процесс, детали того, как это происходит. За этим можно наблюдать и это анализировать – в случае с героем Гарри Олдмана это уже случилось. Он с самого начала на волне, никаких сверхспособностей, просто обычный человек делает свою работу.

«Я любил этот саб, с его мощными басами и графическим эквалайзером – последнее на тот момент слово техники в домашнем звуке. Дальше шли только студийные мониторы», – думал я, пока готовил раствор.

Я положил кисть руки на колено, закинул ногу на ногу. По кисловатому, горькому запаху это был амфетамин. И он оказался чистым, давление и пульс подскочили. Я извлек иглу. Салфетка для интимной гигиены уладила все детали. Меня нахлобучило, из приемника на кухне звучала композиция Гея Марвина «Inner City Blues». Я еще раз подошел к зеркалу в ванной – два черных зрачка на белом фоне. Радужка глаз практически исчезла, но по мышцам во всем теле пошла волна такой легкости, что казалось, я могу запрыгнуть на Луну, было бы желание. Военные летчики в начале прошлого века знали толк в наркоте. Под этим дерьмом можно завоевать полмира: амфетаминовые блицкриги целой армии под командованием вмазанного первентином фюрера это подтверждают. Мои же глаза подтверждали, что амфетамин лишает человеческого облика.

Сверхлюди – в превратном понимании труда Ницше национал-социалистами – были не столько абсолютные арийцы, волевым усилием преодолевшие сомнения и ложную мораль, навязанную религиозными сектами с еврейскими большевиками на пути к обретению вечной борьбы, сколько фрустрированный инфляцией и обманутый в своих имперских ожиданиях средний класс времен посткайзеровской Германии, приблизившейся к люмпен-пролетариату, с которым уже начала заигрывать коммунистическая гидра и нивелированная буржуазия, лишенная политической воли. Точнее, и не имевшая ее вовсе ввиду наличия в прошлом крепкой руки кайзера и отсутствия предшествующих реформаций, таких как французская буржуазная революция, что оставила Германию не у дел в делении колониального пирога. Европейской страной на отшибе с огромными контрибуциями, неподалеку от набирающих мощь «диких славян» в то время, как во всей остальной Европе, уже вовсю наращивали свое влияние англосаксы. Одним словом, сверхлюди появились совсем не по причине особой чистоты генетического кода, на практике это были раненые под химией.

Я смотрел на свои глаза и понимал, как выиграли Олимпиаду в 1931-м и с успехом продолжают делать это по сей день, понимал, как совершаются восемь боевых вылетов за ночь. Это не человеческие глаза – мне стало немного страшно, я явно вогнал в себя чистый лабораторный амфетамин без какой-либо присыпки, стал себе личным доктором Моролем и, кажется, достиг определенных успехов в своем ремесле.

В этих размышлениях я совсем позабыл о девчонках и о предстоящей встрече. Я думал о том, что и я в каком-то смысле последний ребенок Империи. Конечно же, не самый последний, но один из этого выводка. Восемьдесят восьмого года рождения. СССР не стало через несколько лет после моего появления на свет. На кухне у родителей, когда мне был год, играл Sex Pistols. Мама была студенткой театрального училища, папа занимался каким-то бизнесом, связанным с валютными операциями, за что до путча давали десятилетние сроки. Я помню танки и комендантский час в городе, сейчас все это кажется призрачным. Помню, как танки исчезли, но на улице остались коренастые парни в спортивных костюмах и кожанках. Комендантский час после девяти еще долгое время существовал негласно. Наш дом выходил окнами на стихийный рынок у метро, с первыми коммерческими палатками со сникерсами и спиртом «Рояль». Там этих парней было особенно много. Помню, как папа моего друга по лестничной площадке ночью на пустом прилавке этого рынка нашел лимонку с чекой – она просто лежала. Хотя, может быть, это была версия для домашних. И помню, как бывший генеральный секретарь партии, проще говоря, император одной шестой части суши, стал рекламировать Pizza Hut – и даже в пять лет я понимал, что это падение, которое мне придется разделить вместе со всеми. Наша семья еще как-то перебивалась, соседи по подъезду ели собачьи консервы. В гости к папе периодически приходили друзья – прятали сумки, забитые деньгами, прятались сами. Я особенно запомнил двоих, которых убили. Один был низовым бухгалтером «Лунной» группировки, его застрелили. Затем мама с папой развелись, а я пошел в школу. Мне выдали учебники, они были на русском, но напечатали и издали их американцы. Учителя иногда удивлялись новой версии истории, но, подобно Гарри Олдману из фильма «Леон», делали свою работу. Само это время вместе с мрачной реальностью на улицах Москвы, где каждый от мала до велика или подражал бандиту, или действительно им был, становясь ретрансляцией бесконечной криминальной хроники из телевизора, подходило только для воспитания убийц. Рухнувшая Империя с искалеченными людьми, нуждающимися в допинге.

Водка, героин- и кодеинсодержащие с начала девяностых до конца нулевых стали столь же популярны, как бензин. Свободный рынок оказался в руках несвободных людей, привычных к отсутствию личной ответственности – помимо лагерей и каторги, конечно же. Все решала партия. Она задавала образ будущего, она назначала врага, наделяла решимостью в борьбе с ним. Она снабжала своих бойцов «званиями» и «оружием». Она разрешала выпить и опохмелиться, но регулировала этот процесс – не более двух бутылок в руки и желательно согласно календарной дате. Все, что выходило за эти рамки, имело свою негативную классификацию, порицалось и зачастую вытеснялось из социума карательными мерами.

Новое время и новые руководители идею не создали, «назначения» упразднили, «винтовки» отобрали, а если оставили, то лишили регалий и героической миссии. Теперь, если ты был штамповщиком на конвейерной ленте, то ты им и был – ты больше не «строитель коммунизма», работающий на победу в холодной войне, ты штамповщик. Сотня бутылок водки в твои руки. Если хочешь, можешь затариться еще и метадоном в любой день. Враг, конечно, остался, но в новой войне ты не учувствуешь, она медийная – бесконечный обмен медиаатаками. Можно, конечно, проявить себя в интернете, став клиническим параноиком, но физической энергии на это не требуется. Действия нет, а тебя воспитали воином в лишениях и атмосфере невербального насилия, с самого детства тебя готовили к войне, затем твои условные враги напечатали твои учебники. И тут на помощь приходит свободный рынок. В отсутствие доступа к телу врага поневоле начинаешь убивать себя.

И я – вероятно, как человек не полностью бесчувственный – не смог остаться в стороне от этой обреченной на победу войны, как и многие другие с участием русских. Войны против самих себя, против тех убийц, которых из нас на последнем дыхании выковывала капитулировавшая Империя, оставив своих последних детей, как партизанский отряд, сражаться самостоятельно. Нам выдали новые паспорта и конституцию, но это осталось незамеченным – тактика боя и стратегия неизменны. Если бы мы были какими-нибудь морально неустойчивыми, мы бы давно сложили оружие – но мы здесь, на своем месте, в своих траншеях, и в нас по-прежнему летят снаряды. Снаряды кайфа. Никто не считает наших потерь, но пополнение прибывает регулярно.

Вспомнив про шишку, я раскромсал ее на столе и решил немного сгладить разгон.

Дом я покинул уже поздним вечером, так и не дождавшись такси. Машина реанимации попала в пробку, я лежал на кушетке, через люк в крыше я видел, как работает сирена. Белая надпись «выход» на стекле люка на случай автокатастрофы в моей ситуации вела в вечерние тучи – видимо, сегодня там было особенно людно, меня откачали.

Машина сигналила в застывший безучастный городской поток автомобилей. Мы встали в крайней правой полосе, вероятно, на Ленинском – по ширине неба я мог предположить, что это проспект. В кабине водителя работала магнитола, по радио звучала композиция «Summertime» в исполнении Эллы Фицджеральд. Ее голос наполнял салон особой магией и теплотой, смягчая ощущение от пронизывающего удара в грудь, которое осталось после разряда тока. В первые секунды я не различал ни лиц, ни слов из разговоров врача с медсестрой, затем услышал: «Доброе утро, придурок! – и потом довольно сочувственное: – Знаешь, куда мы тебя везли?»

Все, что я запомнил до удара в грудь, свидетельствовало, что даже со вставшим мотором я все прекрасно понимал. Сначала ты делаешь себе инъекцию смертельной дозы, затем еще одну, но, оставаясь на ногах, глубоко затягиваешься сканком и, выдохнув, теряешь сознание. Я упал возле дивана, и мне словно бы включили фильм. Я увидел все моменты, в которые мне было хорошо, все забытые мгновения неосознанного счастья. В этом фильме не было ничего из того, что казалось мне крутым, не было даже телки-фотомодели, которая играла в панк-группе на бас-гитаре, – той, в прозрачной футболке, на которую я ходил смотреть в шестнадцать. Но были показаны мне именно те события, где я чувствовал не страсть к женщине, а по всей видимости, любовь к самой жизни, обращенную вовне. Именно те моменты, в которые я меньше всего чувствовал свою исключительность и замкнутость в собственном теле и которые, как ни странно, походили на то, что происходило со мной сейчас. Словно я нисколько не умирал, а только терял очертания. Мое тело, распростертое у дивана, не вызывало сочувствия. Я смотрел на него так, словно у меня тысяча жизней – просто эта тоже сломалась. Я видел комнату сверху – в нее вошла Даша. Она начала искать заначки с наркотиками, затем перепрятывала их, потом била меня по щекам. Затем выбежала и вернулась с соседкой, они позвонили в скорую. Без сомнения, я испытывал легкую грусть, но не оттого, что я вне физической оболочки, а потому, что все происходит образцово чернушно. Потом в комнату вошли врачи. Соседка позвала мужа – очень крупного мужика, бывшего мента, обычно он сильно пил, – который согласился помочь. Это были соседи снизу, а жильцы из квартиры напротив предпочли спрятаться. Тело положили на носилки и понесли вниз. Даша по дороге накинула на мое физическое воплощение олимпийку Adidas, шлепанцы и шорты с тремя полосками, которые я раньше надевал не слишком часто, так как давно забро сил спорт. Этот комплект долгое время лежал в шкафу, и я все думал, зачем он мне. Теперь я знал, что это такая специальная одежда для передоза. В машине я перестал следить за всем происходящим сверху и начал возвращаться в тело. Мне делали искусственное дыхание и толкали в грудь. Затем разряд, и я почувствовал, как женщина в синем бушлате держит меня за руку, ее руки были холодны. Даша сидела на лавочке у моих носилок. Водитель закурил, спешить было некуда. Надпись «выход» на люке заставила меня улыбнуться. Еще больше меня взбодрила татуировка «Байконур 1988» с кривым стартовым комплексом на кисти правой руки водителя.

Через двадцать минут машина остановилась у проходной, с полминуты мы постояли, дожидаясь, пока охранник поднимет шлагбаум, затем въехали на территорию, обогнули здание, и остановились у крыльца.

– Одевайся, – сказала Даша.

Я сел на кушетку, накинул олимпийку и застегнул молнию.

– Пойдем, дорогой, – сказала женщина-врач, встав у меня за спиной.

Медсестра открыла дверь, все было настолько деликатно обставлено, что можно было подумать, мы отправляемся на бал в честь моего возвращения к жизни. Я, конечно же, поддался. На выходе из кареты меня поддерживали за руку, из магнитолы играла красивая мелодия. Даша прикурила сигарету и дала ее мне, я затянулся, голова закружилась, но летний ветерок, блуждающий в полумраке, очертил трехмерность пространства – несмотря на выход из тела, я все еще был под кайфом. На втором этаже особняка в стиле псевдоклассицизма горел свет, наверное, все уже танцевали. Я совсем не досадовал, что начали без меня, хотя и немного обмяк, но был еще способен выйти в свет. Еще затяжка, и мы красиво вошли в мою новую жизнь. Я, конечно же, был взволнован, мы стояли уже на крыльце. Сейчас нас оглушит музыка и ослепят огни. Медсестричка и врачиха улыбались – разумеется, они были рады сопровождать меня, и я чувствовал себя увереннее в присутствии таких дам. Дверь отворилась. Оба тапочка хорошо прилегали к ногам, хотя один из них я и прожег сигаретой в прошлой жизни, залипнув под хмурым, но это не главное, главное – осанка. Именно по ней, а не по фраку швейцар определяет, кому учтиво поклониться и о чьем прибытии немедленно докладывать хозяину. В конечном счете, для меня это был не первый выход в свет, и даже в таком состоянии я мог нести себя соответственно – как бы сильно ни билось сердце, голову нужно держать высоко, несмотря на подозрения, что бал будет проходить в отделении бесплатной городской наркологички.

Фрагмент памяти 2

В приемном отделении дамы покинули меня и, кажется, были этому рады. Даша курила на улице, за окном первого этажа. Швейцар был чрезвычайно резок, заполняя бумаги. Видимо, своим природным умом он чувствовал приближение ночи и не мог совместить естественного желания предаться сну с чувством долга. Он почти не поднимал отяжелевших век от листов бумаги, над которыми склонилось все его широкое красное лицо. Я услышал, как карета с дамами тронулась. Но, как бы там ни было, я был очень благодарен им за все то электричество, что случилось между нами.

После моего отказа подписать бумаги на госпитализацию дежурный врач вызвал полицейских. Формальной причиной послужило то, что дежурный врач был совсем не дурак и, как правило, на передоз легавые приезжают раньше, чем скорая по уведомлению от оператора 03. Естественно, Даша знала об этом и сообщила оператору «о внезапной потере сознания по непонятным причинам». Маленький обман, конечно же, вскрылся, как только врачи увидели меня – следы на венах, зрачки – и саму Дашу… Но было уже поздно. Теперь я должен был сдать мочу на тест и пройти лечение в наркологичке «по собственному желанию», что как минимум должно повлечь постановку на наркологический учет по месту жительства – я отказался.

– Не уверен, что это хорошая идея, – сказал я.

Врач поднял на меня глаза, и я понял, что это стоит денег.

– Выйду к девушке, мы что-нибудь придумаем.

Мой паспорт лежал у него на столе.

– Минуты хватит? – спросил он.

Я вышел на крыльцо, Даша была на нерве.

– Ну что? – спросила она.

– У тебя есть деньги?

– Рублей четыреста на такси. А что?

– Я возьму твои сигареты.

Она открыла сумку, и я увидел чекушку «Вайт Хорс».

– Думала выпить ее вместе с тобой, пока не увидела тебя без сознания.

– Я тоже кое-что видел: как ты бегала и перепрятывала все эти заначки в шкафах, – с улыбкой сказал я.

– Тебе сигареты оставить? – равнодушно спросила Даша.

– Да.

Я взял чекушку, прислонился к стене, повернувшись спиной к окну. Хоть мне не удалось выпить ее залпом, через полминуты все было сделано, я отдал Даше пустую бутылку.

– Ты совсем больной, – сказала она.

Даша, которую я недавно снял с края крыши на Ленинском, в одной футболке, с принтом «BACK TO THE FUTURE», развернулась и скрылась за проходной.

Я вошел в отделение, вернее, вплыл – если уж быть точным. Туда временами устремлялись новые страждущие, врачи других бригад скорой вместе с окровавленными подростками со свернутыми носами в бессознательном состоянии и с их мамашами, которые все время орали, мешая мне провалиться в сон.