Где заканчиваются границы

Последние слова заставили её замереть. Страх? Этот человек, казавшийся монолитом, чего-то боялся? Это не укладывалось в голове.

Она отложила первое письмо и взяла другое, из середины пачки. Год – 2010. Пять лет спустя. Почерк всё тот же, но что-то изменилось. Нажим стал слабее.

*«Здравствуй, Вика. Денис показывал мне твою фотографию из какого-то журнала. Ты стоишь на фоне небоскрёбов. Красивая. Успешная. Чужая. Я должен был бы гордиться. Но я чувствую только пустоту. Этот дом стал огромным и гулким без твоего смеха и твоих споров. Твоя мать увядает. Она всё время молчит. Мы все здесь молчим. Я запер нас в склепе молчания, и теперь не знаю, как найти выход».*.

Виктория закрыла глаза. Она представила эту сцену: огромный пустой дом и двое пожилых людей, бродящих по нему как тени, не в силах сказать друг другу ни слова. Её злость начала давать трещину, уступая место тягостной, ноющей боли.

Она открыла последнее письмо. Дата стояла прошлогодняя, за несколько месяцев до его смерти. Почерк стал почти неузнаваемым – кривые, ломаные буквы, едва державшиеся на строке.

*«Вика. Сегодня день смерти Ивана. Прошло девятнадцать лет. Я старик. Больной. Скоро предстану перед судом, от которого не откупишься. И мне страшно. Но не смерти я боюсь. Я боюсь встретить его там. Что я ему скажу? Что я, его отец, не смог его защитить? Что я сломал его? Я пишу это, и руки трясутся от стыда и вины. Это величайшая трагедия семьи и моя личная вина, Вика. Только моя».*.

Виктория перестала дышать. Вот оно. То, что искала. «Моя личная вина».

*«Твоя мать знала, что я пишу тебе. Она просила отправить. Но я не мог. Моя гордыня была сильнее меня. Легче было умереть, сохранив лицо, чем признать свою неправоту перед тобой. А в тот вечер… в тот последний вечер, когда я проклял тебя… Я был вне себя от горя и от осознания собственной вины за Ивана. Мне нужен был кто-то, на кого можно было переложить этот невыносимый груз. И под руку попалась ты. Ты, такая же сильная, такая же несгибаемая, как я. Я ударил по самому сильному, потому что слабые бы не выдержали. Прости меня, если сможешь. Хотя я этого не заслуживаю».*.

Слёзы, которые она не пролила за двадцать лет, хлынули из её глаз. Беззвучные, горячие, обжигающие. Она уронила голову на стол, на эти исписанные листы, и её плечи затряслись от беззвучных рыданий. Вся её жизнь, вся её борьба, вся её ненависть – всё было построено на лжи. На отчаянной попытке сломленного горем человека спастись от самого себя. Он не был чудовищем. Он был трагической, слабой фигурой, скрывавшей свою боль за маской тирана.

Она плакала о нём. О матери. Об Иване. Но больше всего она плакала о себе. О той девочке, которую выгнали из дома, и которая двадцать лет потратила на войну с призраком.

Когда слёзы иссякли, осталась только оглушающая пустота. Она подняла голову. Её взгляд упал на дневник в кожаном переплёте. Письма были исповедью, криком души. Но дневник… дневник должен был содержать факты.

Виктория взяла его в руки. «Правда о брате», – написала мать. И эта правда была там. Она открыла первую страницу.

Глава 11: Тайна Ивана.

Пустота, оставшаяся после слёз, была холодной и ясной. Виктория больше не плакала. Слёзы были роскошью, которую она не могла себе позволить. Её горе отступило, уступив место ледяной, почти хирургической решимости. Кабинет отца из места исповеди превратился в зал суда, а она из скорбящей дочери – снова в следователя. Письма были показаниями свидетеля – эмоциональными, противоречивыми, полными самооправдания и запоздалого раскаяния. Дневник же должен был стать главным вещдоком. Сухим протоколом, содержащим факты.

Она открыла толстую тетрадь. В отличие от писем, написанных на дорогой бумаге, это была обычная тетрадь в твёрдом переплёте, но переплёт был обтянут качественной кожей – отец во всём любил основательность. Записи велись его неизменным каллиграфическим почерком. Короткие, деловые, без эмоций. Погода, важные встречи, финансовые показатели семейного бизнеса. Дневник был скорее бортовым журналом капитана, ведущего свой корабль сквозь житейское море.

Виктория не стала читать с начала. Её интересовал лишь один период. Она быстро пролистала страницы, отсчитывая годы. 2005. Год смерти Ивана. Она нашла нужную страницу. Весна.

Первые записи, касавшиеся брата, были полны отцовского раздражения.

*«15 марта. Снова говорил с Иваном. Совсем отбился от рук. Ходит как в воду опущенный. Рисует свои картинки, на дела ему наплевать. Не мужик растёт, а кисейная барышня. Елена его только жалеет. Распустила парня».*.

*«2 апреля. Пытался пристроить его на завод к Семёнычу. Пусть пороху понюхает, с мужиками пообщается. Отказался наотрез. Кричал, что это не его. А что его? Сидеть в своей комнате и малевать? Позор».*.

Виктория читала эти строки, и в ней снова поднималась волна глухой злости. Это был тот самый отец, которого она знала. Тот, кто пытался вылепить из тонкой, артистичной натуры Ивана свою грубую копию, ломая и круша всё на своём пути.

Она листала дальше. Записи становились всё тревожнее.

*«18 апреля. Застал Ивана плачущим в саду. Спросил, что случилось. Молчит. Смотрит волчонком. Что за хворь на него напала? Надо будет показать его врачу. Может, нервы».*.

И затем, дата, обведённая в кружок. 1 мая 2005 года. За неделю до смерти Ивана. Запись была длиннее обычного.

*«Сегодня произошло страшное. То, чего я не мог представить в самом дурном сне. Искал в комнате Ивана документы на поступление в строительный, куда я его почти устроил. И нашёл. Не документы. Нашёл письмо. Адресованное некоему «М.».*.

Сердце Виктории остановилось. «М».

*«Это было не письмо. Это было… я не могу подобрать слов. Грязь. Мерзость. Слова, полные нежности, которые мужчина может писать только женщине, были адресованы… другому мужчине. Мой сын. Мой наследник. Продолжатель рода Покровских. Оказался… одним из этих. Извращенцев. Боже, за что мне это наказание?»*.

Виктория закрыла глаза, пытаясь перевести дыхание. Вот оно. Самое страшное табу их консервативной семьи. То, о чём не просто не говорили, – само существование этого отрицалось. В мире её отца это было хуже преступления. Это был позор, смыть который невозможно.

Она заставила себя читать дальше.

*«Состоялся тяжёлый разговор. Я показал ему это письмо. Он не отрицал. Просто стоял и смотрел на меня мёртвыми глазами. Я сказал ему всё, что должен был сказать отец в такой ситуации. Что это болезнь, которую нужно лечить. Что это позор для всей нашей семьи. Что я не потерплю этого под крышей моего дома. Я был суров. Возможно, слишком. Но я должен был вырвать эту заразу с корнем. Он молчал. Потом поднял на меня глаза и тихо спросил: «И это всё?». И ушёл в свою комнату. Я решил дать ему время. Осознать. Одуматься. Он должен был понять, что я хочу ему помочь. Спасти его».*.

«Спасти его». Виктория горько усмехнулась сквозь подступившие слёзы. Он не спасал. Он добивал. Он произнёс приговор.

Следующие несколько записей были короткими.

*«2 мая. Иван не выходит из комнаты. Еду не трогает».*.

*«3 мая. Молчит. Елена плачет у его двери. Я запретил ей входить. Он должен остаться один на один со своим стыдом. Это единственный способ».*.

*«6 мая. Утром ушёл. Сказал, что в горы. Я подумал, это хороший знак. Продышится, проветрит голову. Вернётся другим человеком».*.

Последняя запись на этой странице. 8 мая 2005 года. Почерк здесь впервые дрогнул.

*«Он не вернулся. Нашли вечером. Официальная версия – несчастный случай. Сорвался со скалы. Я должен в это верить. Я всем говорю, что это был несчастный случай. Я заставил следователя написать именно так. Но я знаю, что это ложь. Это было самоубийство».*.

Листы дневника были влажными от слёз Виктории. Она не заметила, как снова заплакала. Официальная версия, в которую она верила двадцать лет, которую транслировала вся семья, была ложью. Сознательной, циничной ложью, сочинённой её отцом, чтобы скрыть позор.

Но самое страшное было в последней строчке, приписанной внизу страницы, мелким, почти неразборчивым почерком, словно выцарапанной гвоздём.

*«Я убил собственного сына. Не скала. Я».*.

Виктория захлопнула дневник. Звук прозвучал как выстрел в оглушительной тишине кабинета.

Вот она. Правда. Голая. Уродливая. Невыносимая. Её брат покончил с собой, потому что не смог вынести позора, которым его заклеймил собственный отец. А отец, осознав, что натворил, потратил остаток жизни на то, чтобы скрыть своё преступление, выстроив вокруг себя и семьи стену молчания. Его гнев на Викторию, его проклятия, его многолетняя враждебность – всё это было лишь отражением его собственной невыносимой вины.

Глава 12: Голос из прошлого.

Рассвет был безжалостным. Он проник в кабинет отца серыми, холодными пальцами, изгоняя спасительную темноту ночи и освещая безжалостную реальность. Виктория сидела в том же кресле, не сомкнув глаз ни на минуту. Дневник и письма лежали перед ней на столе, как улики на месте преступления. Она чувствовала себя выжженной дотла. Не было ни злости, ни слёз, только оглушающая, звенящая пустота и холод. Холод правды, которая оказалась страшнее любых домыслов.

Она знала, что не сможет нести этот груз одна. Это молчание, эта ложь – они были ядом, который отравил её семью изнутри. Иван умер от этого яда. Отец сгорел в нём. Мать он довёл до больничной койки. Продолжать молчать – значило позволить этому яду убить и то, что осталось.

Ей нужен был союзник. Или хотя бы свидетель. Человек, который был там. Который тоже любил Ивана.

Денис.

Мысль о брате возникла с новой, отчаянной ясностью. Что знал он? Что он видел? Он был старше Ивана, ближе к нему в последние годы. Неужели он ничего не замечал? Или он тоже был частью этого заговора молчания?

Виктория нашла в телефоне его номер. Её палец завис над кнопкой вызова. Что она ему скажет? «Привет, брат. Я тут прочитала тайный дневник отца и узнала, что он довёл нашего брата до самоубийства из-за того, что тот был геем. Как тебе такое начало дня?» Нет. Так нельзя. Это было слишком прямо, слишком жестоко.

Она нажала на вызов.

Денис ответил почти сразу, его голос был встревоженным.

– Вика? Что-то случилось? С мамой?

– С мамой всё по-прежнему, – её собственный голос прозвучал глухо и отстранённо, как будто принадлежал другому человеку. – Денис, мне нужно с тобой поговорить. Срочно.

– Конечно. Что случилось? – в его голосе слышалась усталость. – Я могу подъехать после того, как отвезу Машу в школу.

– Нет. Не здесь. И не по телефону, – отрезала она. – Давай встретимся. Где-нибудь, где нам не помешают. Помнишь старую набережную, у лодочной станции? Через час.

В трубке на несколько секунд повисло молчание. Её тон, её выбор места – всё это было странно и не сулило ничего хорошего.

– Хорошо, – наконец ответил он. – Буду через час.

Набережная встретила её промозглым ветром и свинцовыми волнами реки. Это место почти не изменилось. Всё та же разбитая балюстрада, те же старые ивы, склонившие свои голые ветви к воде. Здесь они детьми запускали кораблики из коры. Здесь Иван, уже будучи подростком, часами сидел с этюдником. Это было место их общего, ещё не отравленного прошлого.

Денис подъехал ровно через час. Он вышел из машины, плотнее запахивая куртку. Лицо у него было обеспокоенное.

– Ну, что за срочность? Ты меня напугала.

Виктория смотрела на воду, не поворачиваясь к нему.

– Денис, я хочу поговорить об Иване.

Она почувствовала, как он напрягся. Его лицо мгновенно стало непроницаемой маской.

– Вика, зачем? Прошло двадцать лет. Зачем ворошить прошлое? Это был несчастный случай. Трагический, ужасный, но несчастный случай. Давай оставим его в покое.

Он произносил официальную версию их семьи. Заученную, безопасную мантру.

– Это была не вся правда, Денис. И ты это знаешь, – сказала она тихо, но твёрдо.

– Что я знаю? – его голос стал резким, защитным. – Я знаю, что наш брат погиб. И что эта трагедия разрушила нашу семью. Хватит копаться в этом! Это ни к чему хорошему не приведёт!

Виктория поняла, что в лоб эту стену не пробить. Он будет защищаться до последнего. Тогда она решилась. Она достала из кармана козырь, не раскрывая, откуда он у неё.

Она повернулась и посмотрела ему прямо в глаза.

– Денис. Кто такой «М»?

Одна буква. Один вопрос. И мир Дениса рухнул. Маска слетела с его лица. На нём отразился шок, неверие и панический страх. Он отшатнулся, как от удара.

– Откуда… откуда ты знаешь? – прошептал он, и в его голосе больше не было ни уверенности, ни злости. Только ужас.

– Я знаю, Денис. Я знаю всё, – сказала Виктория, и её голос дрогнул. – Я знаю, что это было самоубийство. И я знаю, почему. Теперь я хочу услышать твою правду.

Денис закрыл лицо руками. Его плечи затряслись. Он, старший брат, всегда такой правильный, такой сдержанный, сейчас стоял на ветру у этой серой реки и плакал. Беззвучно, по-мужски, но от этого ещё страшнее.

Прошло несколько долгих минут, прежде чем он смог говорить. Он опустил руки и посмотрел на Викторию взглядом, полным такой боли, что у неё защемило сердце.

– Я подозревал, – выдохнул он. – Я не знал наверняка, но я догадывался. Я видел, как он мучается. Он стал… другим. Замкнутым. Однажды я застал его с Михаилом, их одноклассником… Они просто сидели на скамейке в парке, но то, как они смотрели друг на друга… В этом было столько нежности и столько обречённости. Я сделал вид, что ничего не заметил.

Он замолчал, сглотнув ком в горле.

– Я пытался поговорить с ним. Но он отмахивался. А потом… потом я услышал крик отца из кабинета. Я никогда не слышал, чтобы отец так кричал. А после из кабинета вышел Иван. Он был не бледный, он был прозрачный. Как будто из него вынули всю жизнь. Я спросил, что случилось. Он посмотрел на меня и улыбнулся. Страшной, пустой улыбкой. И сказал: «Всё в порядке, брат. Теперь всё будет в порядке». И я… я поверил. Или сделал вид, что поверил. Потому что я струсил.

Его голос сорвался.

– Я пытался сказать маме, что происходит что-то ужасное. А она… она заплакала и стала шептать: «Молчи, Денис, умоляю, молчи. Отец этого не переживёт. Семья не переживёт. Надо просто переждать. Всё наладится». Она просила меня молчать, чтобы спасти семью. И я замолчал.

Он посмотрел на Викторию с отчаянием.

– Мы все молчали, Вика. Отец молчал о своей вине. Мать молчала от страха. Я молчал, потому что был трусом и послушным сыном. Мы думали, что молчание нас спасёт. А оно нас убило. Оно убило Ивана. Оно изгнало тебя. Оно разрушило всё.

Стена между ними рухнула. Виктория шагнула к нему и впервые за двадцать лет обняла своего брата. Он вцепился в её пальто, как утопающий. И они стояли так, двое осиротевших детей, на берегу реки своего детства, и общее горе, которое их разделяло, теперь стало тем единственным, что их связывало.

Глава 13: Старая записная книжка матери.

Они вернулись в большой дом на холме в полном молчании. Это была уже не та неловкая, враждебная тишина, что стояла между ними вчера. Теперь их молчание было общим, тяжёлым, как общая могильная плита, под которой были похоронены их детство и их брат. Денис поставил машину у ворот, но не спешил уезжать.

– Ты… ты как? – спросил он, глядя куда-то в сторону.

– Не знаю, – честно ответила Виктория. Это было самое точное определение её состояния. Она не знала. Вчерашний мир с его чёткими правилами и врагами был разрушен. В новом она ещё не ориентировалась. – А ты?

– Мне… мне как будто стало легче. И в сто раз тяжелее, – он горько усмехнулся. – Двадцать лет я нёс это один. Думал, что я единственный, кто догадывался. Оказывается, мы все были одиноки в одной и той же тюрьме.

– Мы больше не одиноки, Денис, – сказала Виктория, и в её голосе впервые за много лет прозвучала нежность по отношению к брату. – Теперь нет.

Он кивнул, благодарный за эти слова.

– Позвони, если что-то будет нужно. Или если… если просто захочешь поговорить.

Она проводила его машину взглядом и снова осталась одна. Но теперь одиночество не было гнетущим. Оно было наполнено смыслом, работой, которую предстояло проделать. Разоблачив ложь отца, она должна была понять и молчание матери. «Прости нас», – сказала она в больнице. «Нас». Значит, и её вина была в этом страшном уравнении.

Виктория поднялась на второй этаж, но прошла мимо отцовского кабинета. Её путь лежал дальше по коридору, к другой двери. В комнату матери.

Если кабинет отца был памятником власти и интеллекту, то комната матери была святилищем тишины и смирения. Здесь не было ничего монументального. Небольшая кровать, покрытая вышитым покрывалом. Старый туалетный столик с овальным зеркалом. Шкаф, пахнущий лавандой. На стенах – выцветшие обои в мелкий цветочек и несколько акварелей Ивана в простых деревянных рамках: пейзажи, река, старая церковь. Это была комната женщины, которая жила не своей, а чужими жизнями – мужа, детей. Здесь она была не женой всесильного Покровского, а просто Леной.

Виктория подошла к туалетному столику. На нём стояли скромные флакончики с духами «Красная Москва» и «Ландыш серебристый», крем в простой баночке и несколько фотографий. Вот они с Денисом – первоклассники с огромными букетами. Вот Иван с выпускного. А вот её собственная фотография – студенческая, из Москвы. Та самая, о которой писал отец. Мать поставила её на самое видное место. Сердце снова болезненно сжалось.

Она начала методично, но бережно осматривать комнату, ища хоть какую-то зацепку, что-то, что объяснило бы глубину её молчания. Она открыла ящик комода. Аккуратные стопки белья, платки, вязание, которое мать так и не закончила. В другом – письма от дальних родственников, открытки. Ничего.

Её внимание привлёк прикроватный столик. На нём лежала книга, очки в старой оправе и стоял стакан с водой. Виктория выдвинула ящик столика. Внутри, среди таблеток от давления и носовых платков, лежала она. Старая записная книжка в потёртом дерматиновом переплёте.

Это был не дневник. Это была обычная адресная книга, какие были у всех в домобильную эру. Толстая, с алфавитными указателями по краю. Виктория взяла её в руки. Книжка была испещрена материнским почерком – круглым, аккуратным. Телефоны врачей, сантехников, парикмахера, адреса подруг. Целая карта её маленького, упорядоченного мира.

Виктория листала страницы просто так, без определённой цели. И вдруг её палец замер на букве «П». Покровские. Здесь были записаны телефоны всех родственников. И последняя запись на странице была сделана другой ручкой, более тёмными чернилами.

Под этой записью стоял номер телефона. Её номер. Тот самый, по которому вчера позвонила тетя Валя. Но что-то было не так. Цифры были написаны неровно, с нажимом. Приглядевшись, Виктория увидела, что под ними – след от других цифр, стёртых ластиком. А рядом – ещё один номер, её старый, зачёркнутый жирной, злой чертой. И ещё один, зачёркнутый и обведённый в кружок.

Это была не просто запись. Это было поле битвы.

Виктория села на край материнской кровати, не в силах стоять. Она представила, как её мать, эта тихая, запуганная женщина, узнавала её новый номер. Через Дениса, через знакомых – неважно. Как она вписывала его в свою книжку дрожащей рукой. Как потом, в страхе перед мужем или перед самой собой, в отчаянии зачёркивала его. А потом, не в силах окончательно оборвать эту нить, снова вписывала. Снова и снова. Год за годом.

Это было страшнее, чем гневные письма отца. Его борьба была открытой. Борьба матери была тихой, невидимой, происходившей на страницах этой старой записной книжки. Её молчание не было предательством. Оно было пыткой. Она была пленницей в собственном доме, разрываемой между страхом перед мужем и любовью к дочери. Каждый раз, когда её рука тянулась к телефону, другая рука – рука страха – останавливала её.

Мать не бросила её. Она просто не смогла дотянуться.

По щеке Виктории медленно скатилась одна-единственная слеза. Это была не слеза гнева или обиды. Это была слеза сострадания. Она впервые в жизни по-настоящему пожалела свою мать. Не как жертву инсульта, а как женщину, чья жизнь была сломлена не меньше, чем жизнь её детей.

Она аккуратно положила записную книжку на место и закрыла ящик. Теперь она знала, что должна делать дальше. Она должна была вернуться в больницу. Но на этот раз она пойдёт туда не с вопросами и обвинениями. Она пойдёт туда с прощением.

Глава 14: Возвращение в больницу.

Второй визит в больницу был совсем другим. Виктория больше не была растерянной и напуганной гостьей из другого мира. Она шла по тем же тусклым коридорам, вдыхала тот же запах хлорки, но теперь её шаг был твёрдым, а взгляд – ясным. За последние сутки она прошла путь длиной в двадцать лет и вернулась другим человеком. Она пришла не судить и не допрашивать. Она пришла понять и, если получится, простить.

Мать спала. Её дыхание было ровным, но неглубоким. Кардиомонитор пищал всё так же монотонно. Виктория осторожно села на стул у кровати, тот самый, на котором сидела вчера. Вчера она смотрела на эту женщину как на чужую, на источник своих детских обид. Сегодня она видела перед собой измученную, сломленную душу, запертую в больном теле.

Она взяла её руку в свою. Рука была теплее, чем вчера. Или это её собственные руки стали холоднее? Она просто сидела, держала её за руку и молчала, вслушиваясь в тишину палаты. Она не знала, сколько прошло времени – час, два. И вдруг веки матери дрогнули. Она открыла глаза.

На этот раз в её взгляде не было шока. Только тихое, бесконечное удивление, словно она видела чудо. И слабая, едва заметная тень улыбки коснулась живой, правой стороны её лица.

– Я здесь, мама, – тихо сказала Виктория. – Я здесь. Я никуда не уеду.

Из глаз Елены снова потекли слёзы. Но это были уже не слёзы отчаяния, а слёзы облегчения.

– Я… всё… знаю, – продолжила Виктория, и её голос не дрогнул. – Я была в кабинете отца. Я нашла письма. И дневник. Я знаю правду об Иване.

При упоминании имени Ивана лицо матери исказила судорога боли. Она попыталась что-то сказать, но из горла вырвался лишь хриплый стон.

– Тише, мама, тише. Тебе не нужно ничего говорить. Я просто хочу, чтобы ты знала: я больше не виню тебя. Ни в чём.

Она говорила медленно, отчётливо, как говорят с ребёнком или с человеком, который плохо слышит. Она видела, что мать слушает, что каждое слово доходит до её сознания.

– Я нашла твою записную книжку, – продолжила Виктория, и её голос стал ещё мягче. – Я видела мой номер телефона. Я видела, как ты его записывала и вычёркивала. Я всё понимаю, мама. Я понимаю, как тебе было страшно. Как ты разрывалась между ним и мной.

Елена зарыдала. Глухо, беззвучно, как она, наверное, рыдала всю свою жизнь – так, чтобы никто не слышал. Слёзы текли по её морщинистым щекам, смешиваясь со слезами Виктории, которая тоже не смогла сдержаться. Они плакали вместе, и эти слёзы смывали двадцать лет отчуждения и обид.

Когда первый порыв горя прошёл, Виктория вытерла слёзы и снова взяла мать за руку. Неожиданно Елена сжала её пальцы с удивительной для её состояния силой. Её взгляд стал осмысленным и настойчивым. Она хотела говорить.

– Он… он… – прошептала она, с трудом выталкивая звуки. – Не… чудовище….

Виктория замерла. После всего, что она узнала, после всего, что он сделал, её мать пыталась его защитить.

– Он… любил… вас, – продолжала она, задыхаясь от напряжения. – По-своему… криво… Он… он сам… был… сломан….

Это было поразительно. Эта женщина, которую муж тиранил всю жизнь, которая из-за него потеряла сына и дочь, нашла в себе силы не для обвинения, а для сострадания.

– После… Ивана… он… умер… тогда же, – шептала она. – Осталась… только… оболочка… Он… винил себя… а когда человек… винит себя… он винит… всех вокруг….

Вот оно. Простое, страшное и мудрое объяснение всему. Отец, не в силах вынести груз собственной вины, проецировал её на окружающих. На жену, на Дениса, и сильнее всего – на Викторию, потому что она была его отражением, такой же сильной и несгибаемой. Удар по ней был ударом по самому себе.

– Он… хотел… позвонить… – выдохнула Елена, и её глаза наполнились воспоминаниями. – Столько раз… брал трубку… и бросал… Гордыня… его проклятье… и его крест… Он хотел… чтобы ты… сама… вернулась… Доказать… что семья… важнее….

Виктория слушала, и перед ней вставала картина трагедии античного масштаба. Трагедии гордыни, страха и молчания, где не было правых и виноватых, а были только жертвы.

– Прости… что я… молчала… – прошептала мать, и её силы были на исходе. – Я думала… я спасаю… то, что осталось… А я… хоронила… заживо….

– Я всё понимаю, мама. Всё. Тебе не за что просить прощения, – сказала Виктория, склонившись к её лицу. – Теперь всё будет по-другому. Я обещаю.