В полярной преисподней

– Ты понял? – спросил Ройзман.

Сашка кивнул.

– Так вы всё-таки тоже еврей?

– Нет, я немец.

– Понимаю, понимаю. Немецкий почти тот же идиш.

– Послушайте, Марк Аронович, но ведь здесь столько народа, неужели никто не заступится? – спросил Майер.

– Никто! Бандитов здесь больше, чем политических лиц, и они всех запугали. В прошлом году убили троих политических и убийц не нашли. Ограбить новеньких – это для них ритуал… Так здесь давно принято. Если вас будут бить, никто не заступится. Все боятся! И совсем нельзя сопротивляться! Поверьте мне! Я вам хочу советовать: ради бога, если будет драка, не ввязывайтесь, если будут вас бить, не сопротивляйтесь.

У окна игра закончилась взрывами смеха. В двери снова заскрежетал замок.

– Я пойду, – испуганно сказал Плоткин и порскнул к своему месту у двери.

С необычным для пожилого человека проворством он взобрался на верхние нары и бросал оттуда испуганные взоры.

Дверь отворилась, и в камеру вошло три человека. Впереди шёл мужчина лет тридцати с прыгающей на лице наглой улыбкой. У него были вьющиеся тёмно-русые волосы, чёрные глаза, – одним словом, красавчик. Несколько человек карточных игроков бросились к нему, он метнул им навстречу снятую шапку, которую они ловко поймали; стряхнул двум другим на руки свой бушлат, ещё один, упав перед ним на пол, снял с него валенки.

– У нас пополнение?! – воскликнул красавчик, подошёл к Сашке и с той же наглой улыбкой уставился на него.

– Вы что-то хотели? – спросил Сашка.

– Нет, ничего, – ответил наглец, вскинув голову и не переставая отвратительно улыбаться, – просто желаю познакомиться: Вася, Вася Макарчук.

– Очень хорошо, – холодно сказал Майер.

– Ну-ну, – сказал Васька, повернулся и вразвалку отправился на своё место.

– Вася! Он тебя не уважает, – сказал смазливый блондинчик.

– Мне, Казачок, его уважение глубоко до фонаря, – ответил Вася, валясь на лежанку. – Вот будет ли ему до фонаря, если я его не стану уважать?!

Белокурый Казачок осклабился:

– Ох, не будет, Вася! Не будет ему до фонаря. Плакать будет, что ты его не уважаешь.

– Ты думаешь?

– Уверен! Покушаешь чего-нибудь, Вася?

– Не хочется. О-о-ох, О-о-ох! – завыл вдруг Макарчук.

– Что, Вася?!

– О-о-ох, товарищи родные! Карл Маркс умер! Фридрих Энгельс умер! Владимир Ильич Ленин умер! И мне что-то нездоровится.

Компания подобострастно засмеялась.

Вася резко оборвал вой, взметнулся из положения лёжа, и мигом оказался сидящим по-турецки:

– Ну что, Казачок, сыграем?

– Мне уж и играть не на что.

– Говори быстрей, что ставишь!

– Портянки.

– На хрена мне твои вонючие портянки!

– Так больше нечего…

– Ладно, ты ведь знаешь, что я добрый. Давай на портянки.

Макарчук запел отмерзительно-похабную песню «В эту тёмную ночь…», и игра началась.

Между тем Сашка с Ройзманом нашли свободное место. Майер вскарабкался на верхние нары, а Ройзман разместился под ним.

Утомлённый дорóгой Сашка, не снимая пиджака и укрывшись ватником, быстро заснул. Ему снилась Эльза, её грудь и присосавшийся к ней младенец. Он не знал, почему в последние дни ему снится только Эльза, и совсем не снится Алиса. Он даже согласился бы, что это нехорошо, но разве люди могут управлять своими снами? Сон был счастливым. Он проснулся, чувствуя, что улыбается.

В камере горел свет. В углу за дощатой загородкой Казачок мочился в парашу. Из неё по комнате разливалась густая вонь.

Уголовники

В восемь часов барак вывели на ужин в столовую. Стояла глубокая ночь, по всей территории лагеря горели фонари.

Столовой был длинный барак. Вдоль стен тянулись ряды столов, за ними была раздаточная, а за раздаточной, наверное, кухня.

На первое был жидкий суп, на второе ложка пшенной каши и две крепко солёных маленьких рыбёшек. Пища не насыщала. Назад Майер шёл голодным.

Плоткин на идиш рассказывал Ройзману о Ваське Макарчуке. Васька был матёрым бандитом. Нынешняя ходка была для него четвёртой: он мотал двадцатилетний срок за вооружённое ограбление кассы и убийство кассира. Он сколотил вокруг себя целую банду, которая держит в страхе всю камеру, а может и весь барак.

– Он бесстрашный, наглый, жестокий и мстительный. Боюсь, Александр, он не простит вам невежливого отношения к своему лицу. Учитывайте, что этот человек не умеет терпеть сопротивление. Если будете бороться с ним, он может убивать вас ножиком.

– А надзиратели? Ведь постоянно всех обыскивают! Как у бандитов в камере могут быть ножики?!

– Никто не может отвечать на ваш вопрос, потому что все имеют предположение, что у него есть свои лица среди начальства, поэтому боятся жаловаться. Всех, кто приходит, они грабят, но нельзя предсказать, когда: может сегодня, может завтра или через неделю. Но запомните: нельзя сопротивляться и сильно кричать.

Сашка лежал на верхних нарах и обдумывал то, что сказал Плоткин. Ему было не по себе. Но вокруг всё было тихо и мирно. Ройзман читал какую-то книгу. Бандиты играли в карты. Играя, Макарчук мурлыкал песню:

«Смело мы в бой пойдём

За суп с картошкой,

И повара убьём

Столовой ложкой».

Майер успокоился и стал опять думать счастливые думы об Эльзе Вестенфельдер. Она одна стояла перед его внутренним взором, отодвигая всех на задний план. Да как же может быть иначе, ведь она, наверное, родила его ребёнка! Неважно, сына или дочь, важно, что его ребёнка!

После вечерней поверки часов в десять внезапно погас свет. Сашка не успел опомниться, как камера наполнилась топотом бегущих ног. Он накатывался именно на него, поднялся как морская штормовая волна и обрушился ему на голову. Несколько сильных рук схватили его за ноги и сдёрнули с нар. Падая, он успел схватиться за чью-то одежду, и только поэтому не разбил голову. Кто-то схватил его за волосы. Ему сжали и вывернули руки, стали сдирать с плеч пиджак.

Он рванулся изо всех сил, но сил было мало. Вокруг, едва различимые в темноте, колыхались неясные тени. Грабили молча, только сопели, кряхтели, рычали, смрадно дышали в лицо. Майеру всё же удалось выдернуть ногу и пнуть кого-то в живот, и тогда на него посыпались удары. Били в грудь, в лицо, по рёбрам, голове.

Темнота поплыла и закружилась перед ним. С него стащили, наконец, пиджак. А в пиджаке, в нагрудном кармане были часы фрау Вестенфельдер!

– Помогите, помогите, на помощь! – это кричал Ройзман, и это было последнее, что он услышал.

Сашка очнулся, когда в камере горел свет. Болело всё тело. Рядом с ним лежал его пиджак с полуоторванным рукавом. Он схватил его… Часов в кармане не было.

Ройзман в одном исподнем, с глазом, заплывшем чёрной опухолью, колотил в дверь. Барак словно вымер, и за дверью не слышалось ни шороха. Урки лежали на своих местах, словно ничего не было.

В камере свежо и люто пахло морозом. У окна под потолком Казачок поднял голову и щурился на свет, будто спросонья:

– Что орёте?! – завопил он. – Дайте же наконец поспать!

Плоткин лежал, натянув на голову серое тюремное одеяло.

– Отдайте часы, гады! – крикнул Майер, пытаясь подняться.

– Молчи, падла! – ответил Макарчук. – А ты, жид порхатый, перестань колотить в дверь, никто не придёт. – крикнул он Ройзману.

Он был прав: никто не пришёл.

В пять часов включили свет и сыграли подъём. В комнате было холодно. У встававших с нар зэков клацали зубы. А уже через четверть часа заклацали замки: выносите парашу! А кому выносить? Конечно вновь прибывшим.

И к новому для себя времени Майер не мог привыкнуть: половина шестого, а уже брезжут сумерки. Это посреди зимы, когда во всей России глубокая ночь!

В пять тридцать обитатели седьмого барака, не умываясь, не чистя зубов, пошли на завтрак. На небе уже занималась заря.

– Что делать, Яков Давидович? – сказал Сашка, когда они вышли на тридцатиградусный мороз. – Они отобрали мои часы – самое дорогое, что у меня было.

– С меня сняли джемпер и отобрали тёплый шарф, который я вам повязал вчера. Жена дала мне их во время ареста, она словно предвидела, что путь мой лежит в холодные края.

– Мне порвали пиджак… Как думаете, кому жаловаться?

– Я вас умоляю! Не надо ни на кого жаловаться! – взмолился Плоткин. – Если хотите найти своих часов, то это бесполезно. Они выкинули их в окошку, и там их давно подобрали такие, как они.

– Вы видели, как они выбросили наши вещи в окно?

– Зачем я буду видеть, я это давно знаю. В окошке есть шибка, которая как будто разбита и заткнута подушкой. Когда им надо что-то выбрасывать, они вынимают подушку и выбрасывают, потом ставят подушку на место.

– Зачем же вы молчали!

– Вы хотите спрашивать, зачем я не хочу, чтобы меня зарезали? Я хочу ещё встретиться с моей любимой женой и моими дорогими детьми. И ещё у меня есть мечта уехать в Палестину. Вы, молодой человек, наверное, хотите сказать, что я трус. Но лучше быть живым трусом, чем мёртвым героем. И какое «хорошо» я бы вам причинил, если бы сказал, что они выкинули ваших вещей в окошку? Вы не могли встать с пола, как же вы собирались бежать на улицу босиком? Я вас умоляю: делайте такую мину, что ничего не было. Никого не просите искать – не найдут! А если найдут и вернут ваших часов, будет ещё хуже. Они будут вам отомстить и заколют ножиком или заточкой. А может придумают такое, что будет для вас похуже.

– Да что же может быть хуже!

– О! Это никто не может знать, чего они могут придумывать!

– Я буду требовать отселить меня от них, – сказал Ройзман. – Это с их стороны просто неразумно: держать меня, кандидата наук, специалиста по горному делу в одной клоаке с этой нечистью, заставлять испражнятся на их глазах в одну с ними парашу! Ведь я могу ещё приносить пользу! Вы посмотрите, как они меня избили, я еле вижу правым глазом.

– Уважаемый Яков Давидович, здесь никто не может ничего требовать. И по-нашему никогда не будет. Это бесполезно. Ничего не видеть, ничего не замечать, ничему не сопротивляться – только так мы можем выживать.

На завтрак были тот же суп, что вчера, и та же каша. Но дали ещё пятьсот граммов хлеба.

После завтрака их вывели из столовой на улицу, сделали перекличку, пересчитали. Всё сошлось, сколько человек было по списку, столько же было налицо, и их передали охране. Эта процедура длилась достаточно времени, чтобы все успели замёрзнуть.

После завтрака их вывели из столовой на улицу, сделали перекличку, пересчитали

Несколько человек, в том числе Майера, вывели в лагерную зону на хозяйственные работы. Впрочем, он вызвался сам, чтобы не быть в одной комнате с избившими его ночью уголовниками.

Через несколько дней в их камеру привели новых заключённых. Одного из них звали Харченко. Он был невысок, но широкоплеч, и когда пожимал Сашке руку, тот почувствовал твёрдость чугуна. Он рассказал, что был старшим лейтенантом, и уже в конце войны дал в морду командиру батальона. Его осудили на пять лет, но Харченко отсидел полгода и бежал. Ему дали десять лет и отправили в Воркуту.

– Ай, ай! – говорил слушавший это Плоткин. – Как неразумно, как глупо вы поступали! Терпеть надо, смириться надо!

– Не умею я смиряться! Ведь я правильно ударил того майора, а мне пять лет! За что?! И правильно я бежал! Меня, боевого офицера, в тюрьму! Я вам кто: советский офицер или уголовник? Я сразу на суде им сказал, что убегу!

Майер, сел с ним рядом на нары и шёпотом рассказал о грабеже:

– У вас есть с собой что-то ценное?

– Есть. Во всяком случае, есть такое, что я буду защищать до конца и живым не отдам в их поганые руки.

– Я вас умоляю! Только не сопротивляйтесь! – выпучив глаза прошипел Плоткин. – Они всех нас будут резать ножиками!

– Посмотрим, – сказал Харченко.

– Как погаснет свет, будьте готовы – это сигнал для атаки, – сказал Майер.

– Понятно. Ты с нами?

– Да.

– И мои ребята… Это Лёша, это Коля. Четверо. Их сколько?

– Человек пятнадцать.

– Что ж, полезут, примем бой. А бой, как говорил товарищ Некрасов, решит судьба.

Ройзман сидел на нарах рядом с ними и молчал. Его лицо – в чёрных, фиолетовых, жёлтых пятнах – говорило лучше всяких слов, что Майер сказал правду.

– Я пойду спать, – тихо сказал Плоткин и пошёл на своё место под потолком, чтобы тревожно сверкать оттуда глазами, как кот из тёмного угла, на непредсказуемо жестокого хозяина.

Свет не гас. Напряжение росло. Время от времени Майер бросал взгляды на бандитов. Они, как ни в чём не бывало, резались в карты. Сашка чувствовал удивлявшее его самого спокойствие, может оттого, что рядом с ним было трое крепких ребят.

Васька сидел к нему спиной, напевая очередную похабную песенку: «Я пошла на речку…»

Вдруг он обернулся и посмотрел в их сторону. И по выражению его гнусного наглого лица Сашка понял, что они уже готовы. Макарчук оценивал диспозицию.

Дали отбой, погас свет, и сразу стук десятка прыжков с нар. И начался набег! Но политические были готовы. Внезапность в этот вечер была не на стороне бандитов. Неожиданно для них навстречу им бросилось четверо молодых людей, прошедших войну.

Харченко ударом в челюсть опрокинул бандита, мчавшегося впереди. Он свалился на нары, сметя с них хозяина. Сашка ударил навстречу какому-то коротышке, но промахнулся. Они сцепились и покатились по полу. Майер оказался сверху и, рыча от ярости, стал дубасить врага.

– Сссволочь! – хрипел тот. – Братва, на помощь!

– Держись, Крюк!

И Сашка слетел с него от удара чьей-то ноги, но тут же вскочил и пнул в поясницу Казачка, сзади схватившего за шею Харченко.

Ройзман колотил в дверь и вопил во всю мочь своей глотки:

– Сюда, сюда! Помогите!

Высшее напряжение. Тяжкое дыхание, натужное сопение. Хрясь! Вскрик. Стук падающих тел.

– Вася? – это крикнул Казачёк.

– Не надо! – ответил с нар Вася.

О чём они? Нож, заточка?

Бандиты стали одолевать: их втрое больше, и они уже поверили в победу – в комнату через разбитое окно уже врывался морозный воздух Воркуты. Рано, господа бандиты! Нечего ещё выбрасывать!

Майер получил мощный удар в лицо, во рту солоно, по бороде потекла кровь. Ещё немного и их будут месить. Но счастье в этот вечер отвернулось от урок.

Конец ознакомительного фрагмента.

Текст предоставлен ООО «Литрес».

Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию на Литрес.

Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.

Примечания

1

ПФЛ

2

ВОХР – военизированная охрана.

3

Это очень опасные люди (идиш).