скачать книгу бесплатно
– Сами одумаются, – тихо произнёс Асхаб, мрачно сведя брови. Он уже решал, кого из них накажет первым.
– Убьют же друг друга! – почти плакала мать.
– Не убьют, – отстранил её отец. – Не позволю.
Вскоре на обоих братьях уже не было ни одного живого места – всё синяки и ссадины. В какой-то момент Зелимхан зашатался, и Хас-Магомед, воспользовавшись этим, кинулся на него, сбил с ног, повалил и стал бить с ещё большей жестокостью, уже в нос и в зубы. Зелимхан стал беспомощен, лежал с окровавленным лицом.
– Хватит! – воскликнул отец, мигом оказавшийся в гуще схватки, и одним мощным рывком отодрал Хас-Магомеда от Зелимхана. Несмотря на всю силу, какой обладал плечистый и грузный Асхаб, это оказалось на удивление непросто – младший вцепился в старшего бешеной хваткой.
Асхаб швырнул младшего сына в сторону, он отшатнулся, а старший тем временем утирал окровавленное лицо, по-прежнему лёжа на полу.
– Ты слишком далеко зашёл, Хас-Магомед, – угрожающе холодно произнёс Асхаб, не любивший повышать голос. – Нам предстоит долгий разговор с тобой, но сначала извинись перед братом, матерью и сёстрами.
– Перед ним не стану! – скрипя зубами от злости, ответил Хас-Магомед.
– Тогда пошёл вон! – указал ему на дверь отец.
– Пойду! – вырвалось из груди Хас-Магомеда внезапно и неожиданно для него же самого.
– Тогда уходи. Но если вернёшься – пожалеешь, – тихо и оттого вдвойне неумолимее и страшнее прозвучал голос Асхаба.
Через мгновение Хас-Магомед выбежал на улицу и растворился в ночной темноте. Зезаг закрыла лицо руками. Горло её сдавило, хотелось плакать навзрыд, но непререкаемый характер мужа не позволял расплакаться, и от этого ещё больше давило и болело в материнской груди.
– Догони его, Асхаб, догони, – просила Зезаг.
Асхаб перевёл дыхание, постоял некоторое время у двери. Затем, не глядя ни на кого, в полном безмолвии сел за стол и продолжил ужинать. Сыновья и дочки, утирая слёзы, последовали его примеру. Больше в тот вечер он не произнёс ни слова, лишь когда взглянул на избитого до крови Зелимхана, скупо обронил:
– Пойди, умойся.
Глава 2. Одиночество
Хас-Магомед бежал долго, не щадя ног, обуреваемый и горькой обидой, и стыдом, и злобой. Всё перемешалось в его сердце, как в пьяном забытьи. Он остановился, вдохнул измученной грудью свежесть леса и без сил припал к земле, в гущу высокой травы. Ночь была тепла и непроглядна, а сам он всё это время будто бесконечно плыл в чёрной тьме. Наконец, глаза привыкли к темноте, над головой простёрлась бледная луна и бездна звёзд, а между ними и древесным морем – зубчатые громады гор, тянущиеся неровной грядой. Недалеко, в овраге, спускавшемся из лесу, по каменистому ложу скакала кипящая речка.
Хас-Магомед лежал недвижно, дышал почти бесшумно, а в голове не появлялось ни единой ясной мысли, словно всё его сознание растеклось в ночной черноте лесов, в шуме чащи, по ступеням скал, ущельям и вершинам. Воздух постепенно сгущался, веяло наступающей грозой. Звёздное небо помутнело, его завлекало пеленой, а на горизонте уже громоздились тучи, надвигалась злобная буря. Всё во мраке ему казалось враждебным и грозящим.
Хас-Магомед то шёл, то полз, то карабкался. По счастливой случайности он обнаружил маленькую пещерку в горе и немедленно в ней же укрылся. Через час вдалеке уже слышались страшные раскаты грома, мерцали молнии, освещая на мгновения всю местность. Сердце сжимала ледяная рука ужаса. Снаружи заблестел ливень и под его мерные звуки Хас-Магомед забылся тревожным сном в своём убежище.
Утром, когда солнце осветило леса, у Хас-Магомеда исчезло ощущение тесноты и опасности. Всё стало просторным и будто даже приветливым: зелёные бездны внизу, зубья гор вдалеке, высокое небо. После отдыха всё это более не вызывало смуты в его сердце, наоборот, тянуло и зазывало. И только в этот миг Хас-Магомед осознал, что он никогда прежде не уходил так далеко от родного аула, но это более не страшило его. Вместо ледяного ужаса в сердце сохранилась лишь ноющая боль. И всё же возвратиться домой он не смел.
Спустившись из своего укрытия к ущелью, Хас-Магомед собрал грибов и ягод. Дядя Алибек, брат отца, давно научил его отличать полезные грибы и ягоды от дурных. Они насыщали не так, как тёплая домашняя еда, но и за них юноша благодарил милостивого Аллаха. После короткого завтрака он продолжил спуск и дошёл до самой реки, которую завидел ночью. Она помогла юноше утолить жажду, в ней же он и искупался.
Изучение местности заняло у него весь день, затем он вновь поел ягод и ушёл обратно в своё убежище. После нескольких таких ночёвок и вылазок, юноша совсем уже приспособился к новому образу жизни. Первое время он так и питался ягодами да грибами, но скоро принялся искать новые способы пропитания. Сперва он стал ловить рыбу в близлежащей реке, однако её вкус быстро надоел ему. Тогда Хас-Магомед научился добывать мелкую дичь, мастерить разнообразные ловушки, подбирать приманку. Когда же и этот способ охоты перестал удовлетворять его, юноша нашёл подходящий камень, заострил его и вырезал им себе из крупной ветки дубину. Забивать ею проворного зверька не всегда удавалось, да и к тому же это портило пищу. Тогда он избрал наиболее изящное и точное орудие – нашёл ветку подлиннее и потоньше своей дубины, выровнял, заострил конец и получилось небольшое копьё. Хас-Магомед овладел им в совершенстве – мало какая дичь, попав в его засаду, могла избежать меткого и твёрдого удара острого оружия.
Через несколько месяцев, счёт которым юноша давно потерял, он стал хозяином местности. Хас-Магомед твёрдо знал все прямые и окольные пути, где и какой зверь водится, как его добыть, где можно сорвать нужный плод, как без лишнего промедления добраться в ту или иную часть долины, которую юноша отныне считал своим владением. Пещерка его превратилась в настоящее жилище, пусть и со скромными удобствами – из дерева Хас-Магомед соорудил себе табурет, обустроил кровать из шкур и листвы, приноровился к разведению костра, готовки на нём и согреванию с его помощью. В реке он стирал одежду, оттуда же набирал воду и часто гулял по её каменистому берегу. Иногда в ущелье по ночам заливались воем шакалы. Со временем Хас-Магомед привык и к ним и больше не боялся встречи с ними, ибо теперь полностью мог положиться на своё умение владеть копьём.
Шли месяцы. Солнце становилось скупым на ласку, дни таяли всё скорее, а ночи ожесточались и растягивались. Горы меняли платья, вязь лесов наливалась золотом и багрянцем, воздух наполнялся мёдом. Высоко в чистой и безоблачной вышине всё чаще показывались стаи перелётных птиц, а их оперённые тени изящно скользили по долине.
Однажды в такую пору Хас-Магомед вышел поохотиться на зайца. После дождя, бодро шедшего всю ночь, зверька следовало искать в открытых местах, в траве и на лугах, поскольку в лесу его пугали падающие с деревьев капли.
Охоту юноша начал с раннего утра, ибо осенний день стал короток. С самого рассвета он прочёсывал свои угодья. Для того, чтобы поднять зайца с его лёжки, юноша шёл неторопливым шагом и часто останавливался. Перелинявший в зимний наряд зверёк хорошо был виден на потемневшем фоне земли и прелых листьев, но, убегая от охотника, умело прятался в кучах хвороста, среди кустов.
Хас-Магомед выследил свою добычу на полянке, стал двигаться под углом, как будто проходя мимо, не выпуская зверя из виду. Напоённая влагой земля смягчила шаги и позволила охотнику приблизиться. Заяц вытянулся, почуяв, что его нагнали. Хас-Магомед затаил дыхание, прицелился, приготовился к тому, чтобы метнуть дротик, как вдруг заяц внезапно сорвался с места и бросился наутёк. Терпение юноши лопнуло, и он кинулся в погоню. Для того, чтобы выследить жертву, ему и так пришлось изрядно отдалиться от привычных для охоты местностей, а теперь заяц увлекал его ещё дальше – на восток, куда Хас-Магомед заходил нечасто.
Опускались сумерки. Зверь уже был упущен. Тоска и злость подкатили комом под горло. Теперь необходимо было как-то выбираться из той неведомой чащобы, в которую заяц коварно завёл Хас-Магомеда. Когда совсем стемнело, юноша брёл почти на ощупь. Совсем нехорошо. Он понимал, что слишком далеко ушёл от своих владений и совершенно заблудился. Когда рядом забила вода, Хас-Магомед обрадовался – вышел, наконец, к реке. Теперь оставалось лишь следовать ей.
Вдруг, сверху с утёса, послышался протяжный, жалобный, леденящий душу вой. Хас-Магомед было решил, что поблизости опять рыскают шакалы. Но нет. Шакалы так не воют. Этот зверь был намного отчаяннее и опаснее. Юноша встрепенулся. Ноги подкосились, стали ватными. Дрожащими, непослушными руками Хас-Магомед потянулся к каменному охотничьему ножу – он всегда держал его на поясе.
И вот в тени блеснул оскал клыков, раздался хриплый рык. Показалась грязная серая шерсть – издёрганная, изорванная, стоящая дыбом. Это был горный волк; тощий, скукоженный, с торчащими рёбрами, измотанный ранами. Голодные глаза зверя, стоявшего на маленькой крутой возвышенности, мрачно сверкали.
Зашипел зловещий ветер. Хас-Магомед выдержал свирепый взгляд хищника, крепко сжав рукоять ножа, висевшего на поясе. Волк резко рванулся со склона. Он сделал это с быстротой молнии и тотчас оказался над головой Хас-Магомеда, рыча и раскрывая смертоносную пасть. Зверь кинулся на грудь юноши, одновременно с тем, как тот выхватил нож из-за пояса.
Через мгновение высокие и мускулистые лапы крепко впечатали Хас-Магомеда в землю, но в том секундном полёте, прежде чем волк успел совершить свой страшный укус, устремлённый в плечо, юноша направил нож и молниеносно, глубоко вонзил лезвие в горло противника. Волк захрипел, пасть у него пошла кровавой пеной, и вместе они опрокинулись в бездну, скатываясь в смертельном объятии.
Глава 3. У реки
Хас-Магомед с трудом открыл слипшиеся от крови веки. Сплетясь с юношей, рядом лежал его поверженный враг с неподвижным взором глаз, подёрнутых мёртвой дымкой. Из горла его торчала чёрная и скользкая рукоять ножа. Этот изгнанник, изнурённый голодом и горьким одиночеством, не сумел показать в бою всю свою мощь, но встретил смерть достойно. Хас-Магомед с сожалением отвёл от него взгляд и приподнялся, выбираясь из его объятий.
В темноте журчала река. Хас-Магомеду немедленно захотелось приблизиться к ней. Ему мечталось поскорее сбить металлический привкус крови и противную сухость в горле, напиться бегущей рядом пресной воды. Волочась без сил по крутому каменистому ложу, падая и царапая колени, юноша чувствовал, как силы оставляют его. Потом добираться пришлось ползком. Хас-Магомед сделал последнее усилие при помощи рук, затем припал к краю берега и прильнул иссохшими губами к свежей влаге. Одним большим глотком он напился вдоволь, хотел было вновь приподняться на руках, но голова тяжело упала на грудь, он обмяк всем телом и провалился в черноту полного беспамятства.
Утром к этой же реке спустилась набрать воды молодая девушка из близлежащего аула. Завидев на берегу юношу, лежащего щекою в реке без чувств, она замерла от испуга. Ведёрко выскользнуло у неё из рук и с дребезгом прокатилось по камням. Девушка побежала домой звать на помощь. Через несколько минут, бросив все дела, к берегу примчались старик-отец с тремя крепкими сыновьями. Они обступили тело юноши. Отец склонился над окоченевшим Хас-Магомедом, ощупал у того сердце и запястья.
– Мёртвый? – спросил один из сыновей, выглядывая из-за плеча отца.
– Живой ещё, – сказал отец, осматривая беднягу. – Много крови потерял.
– Кто ж его так? – прошептал второй сын.
– А ты посмотри, – отец указал ему на распластавшегося под скалой волка.
– Боец, – заключил второй сын, глянув на убитого зверя.
– Надо его в дом нести, пока не поздно, – сказал отец. – Не стойте, помогите мне!
Вместе они отнесли Хас-Магомеда в саклю, обмыли целиком, переодели, промыли раны, перевязали и уложили в постель.
Девушка по имени Айшат, которая нашла юношу на берегу, его ровесница, каждодневно меняла ему повязки, поила водой из кувшина и целебными отварами, ими же промывала раны. Отец её, пожилой чабан Заур, позволил ей это, поскольку лишь она в семье умела ухаживать за больными с тех пор, как не стало матери. Братья так же помогали – придерживали больному голову, переворачивали его при необходимости, носили воду.
На четвёртый день Хас-Магомед пришёл в себя. Он проснулся как раз тогда, когда Заур вернулся домой с выпаса. Скрипнула лёгкая дверь в саклю. Вошёл чабан, высокий, седобородый, сожжённый солнцем, сухой и мудрый старик. Он разулся, снял с себя бурку, белую папаху из овчины и повесил их на гвозди, рядом с висящей на стене старой винтовкой. Прошёл внутрь, мягко ступая по земляному полу, и остановился. Хас-Магомед удивлённо уставился на него своими чёрными, как спелая смородина, блестящими глазами. Хотел встать при виде старшего, но сразу рухнул обратно от нехватки сил.
– Ас-саляму алейкум, – доброжелательно улыбнулся Заур.
– Уа алейкум ас-салям, – растерянно ответил Хас-Магомед.
– Айшат! – громким сильным голосом позвал дочку Заур. – Джигит очухался, неси подушки!
– Почему ты меня так называешь? – вопрошающе смотрел на него юноша.
– Сам убил горного волка, а теперь ещё и спрашиваешь? – улыбался Заур. – Да, силы тебе не занимать, раз одолел такого противника.
– Он был ранен, – сказал Хас-Магомед, считая, что победа досталась ему по счастливой случайности.
– Израненный и голодный волк куда более страшен и непредсказуем, чем здоровый и сытый, – многозначительно проговорил чабан. – Уж я-то знаю, ты мне поверь. А впрочем, на всё воля Аллаха…
Хас-Магомед провёл рукой по своей правой щеке и почувствовал свежий бугристый рубец – теперь во всю длину, от виска до подбородка, вдоль щеки у него тянулся шрам.
– Как я здесь оказался? – спросил Хас-Магомед, оглядывая небогатое, но ухоженное помещение.
– Аль-Хамду лиЛлях, Айшат нашла тебя у реки. Она тебя выхаживала, спасла тебе жизнь. Мы с сыновьями только помогали ей.
Из внутренней двери вышла молодая, тонкая и изящная девушка необычайной красоты, в красном бешмете на жёлтой рубахе и синих шароварах, неся подушки. Завидев Хас-Магомеда, она, как и полагается, опустила глаза. Хас-Магомед сделал то же самое, пусть ему и очень хотелось рассмотреть свою спасительницу.
– Сядешь? – предложил Заур. Юноша кивнул.
Айшат разложила подушки для сидения у передней стены и удалилась.
Хас-Магомед приподнялся на своём лежбище, но мигом рухнул обратно.
– Помочь? – спросил Заур, порываясь к юноше.
– Вы и так помогли, – ответил Хас-Магомед, поднялся самостоятельно и сел против хозяина дома.
– Ты наверняка очень голоден.
Юноша лишь слегка наклонил голову, стесняясь ответить прямо.
– Айшат! – вновь позвал дочку Заур. – Накорми нас, моя хорошая!
Через минуту в руках Заура и Хас-Магомеда дымились горячие сырные лепёшки. Ели в тишине. Потом пожилой чабан спросил юношу:
– Как тебя зовут?
Юноша замер на несколько мгновений. Много месяцев он не слышал собственного имени и сам же не произносил его, будучи совсем одинок.
– Хас-Магомед, – с тенью сомнения назвался он, – сын Асхаба.
– Я Заур, сын Турпала. Моя семья живёт здесь, в Наурлое, уже много поколений, разводим и пасём овец. Живём скромно, но не голодаем, Аллах милостив. Это моя дочь Айшат, с ней вы уже знакомы. Ещё у меня три сына: Дзахо, Турпал и Аслан. Загоняют овец, скоро придут. Скажи мне, откуда ты? Где твои родные? Что привело тебя одного в наши края?
Сердце Хас-Магомеда вновь заныло от тоски. Заур нашёл ответ на свой вопрос в печальных глазах юноши, словно устремлённых в прошлое.
– Я из Хаккоя, но мне больно сейчас говорить о том, что привело меня в твой дом, Заур, – честно признался Хас-Магомед.
– Понимаю, – наклонил голову старик.
– Я не задержусь в твоём доме надолго. Не хочу злоупотреблять гостеприимством…
– Я намного старше тебя, прожил жизнь и потому имею право дать совет: никогда не говори с уверенностью: «Я сделаю то или это». Во всём нам надлежит уповать только на нашего Господа. Ты проведёшь здесь столько времени, сколько тебе потребуется, – твёрдо произнёс Заур. – А как только почувствуешь в себе силы – пойдёшь туда, где считаешь нужным быть, Инша’Аллах[8 - Если на то есть воля Аллаха.].
Глаза Хас-Магомеда увлажнились от чувства благодарности и преклонения перед благородством души пожилого чабана.
Так и жил Хас-Магомед в доме Заура. Когда здоровье его поправилось, то он счёл обязательным помогать по хозяйству. Через некоторое время стал прогуливаться по местности – очень уж затосковал юноша по своей вольной и независимой жизни, манил и не отпускал его свободный дух гор, широких лесов и глубоких оврагов.
Местность, в какой обретался чабан Заур со своими детьми, больше относилась к предгорью, а потому возвышенностей там имелось мало. Ровная гладь угнетала Хас-Магомеда, теснила. Не хватало ему простора на равнине, хотелось охватить взором всю округу, но не получалось – редко виделось что-либо дальше соседнего куста. Душа его стремилась вернуться в горы.
Однажды утром, набрав в медный кувшин холодной воды из наурлоевского родника, Айшат шла домой и вдруг остановилась, увидев Хас-Магомеда. Юноша стоял, словно зачарованный, не сводя с неё глаз. Айшат тоже молчала, опустив голову. Тогда ею впервые овладело это странное и незнакомое чувство, в сердце её ворвалась сладкая тревога. Долго и безмолвно стояли они в то утро у родника, пусть и хотели многое сказать друг другу.
Испугавшись, что из-за его промедления девушка вот-вот уйдёт, Хас-Магомед взмолился:
– Айшат, подожди! Позволь мне ещё посмотреть на тебя…
И она стояла молчаливо, пряча глаза, волнуясь, шевеля носком изящного чувяка маленькие камушки, валявшиеся под ногами.
– Отец увидит, что ты смотришь на меня и разозлится на нас обоих, – сказала девушка.
– Ещё минуту, Айшат, ещё минуту, – просил Хас-Магомед, не думая даже касаться её, даже приближаться к ней, лишь бы она была рядом, у него на виду.
Так простояли они ещё не одну минуту. Потом юноша проводил её к дому, а сам отправился гулять дальше, думая о горах и об Айшат. Затем он стал думать о том, как прекрасно было бы поселиться в горах не одному, а с ней.
Чабан Заур не позволил Хас-Магомеду уйти, пока не кончатся зимние холода. Почти полгода провёл юноша в Наурлое. Он свёл крепкую дружбу с сыновьями Заура, с Дзахо, Турпалом и Асланом. Вместе они уходили пасти овец, водили отары через пургу, метели высоко в горы. В такие дни возвращения на вершины Хас-Магомед чувствовал себя по-настоящему живым, счастливым, несмотря на ужасный мороз, царивший там зимой.
Потом они ездили в равнинные сёла, продавали овечью шерсть. Из неё жители равнин обыкновенно производили сукно, бурки и паласы.
Жизнь как будто бы налаживалась, но с каждым днём усиливалась тяга Хас-Магомеда к Айшат. Это было сладостно и больно для них обоих. И терпеть это становилось невыносимо.
Одним весенним утром Хас-Магомед проснулся и осознал, что так не может более продолжаться, и он не имеет права дальше злоупотреблять гостеприимством доброго Заура. Он собрал свои пожитки, каких было у него немного, и объявил всем о том, что настал час прощания.
Когда Заур услышал, что юноша собирается уходить, то не стал отговаривать, зная, что теперь это бесполезно. Он предложил ему в помощь молодого Дзахо, прекрасно знавшего те края и подрабатывающего иногда проводником, но Хас-Магомед вежливо отказался, душевно простился со старым чабаном и его семейством, а в конце сказал:
– Баркалла. Я никогда не забуду вашей доброты. Всю жизнь буду помнить.
– Тебе всегда рады здесь, Хас-Магомед, не забывай сюда дорогу, – ответил ему Заур, крепко обнял юношу и протянул мешок с припасами в дорогу.
– Клянусь, не забуду. И обязательно вернусь, – после этих слов Хас-Магомед украдкой взглянул на Айшат, стоявшую поодаль, не находившую себе места.
Затем он отправился туда, откуда пришёл – на юг.
Всю ночь Айшат тихо плакала, уткнувшись лицом в подушку, мокрую и холодную от слёз. Никогда она не плакала так сильно, как в ту ночь.
Глава 4. Али-Умар
Желанное одиночество, свобода. Желанное ли? Проведя почти полгода в обществе людей, Хас-Магомед вновь приобщился к родной для него стихии – дикой и необузданной природе. Но жизнь в доме чабана Заура изменила его и даже посеяла сомнения. Возвращение в свои владения, в долину, к своему жилищу в пещере – этого ли он хотел на самом деле? Куда возвращаться, если там, куда он шёл, не было ничего, кроме воспоминаний о собственной лихости и самодостаточности? Самодостаточность это была или дикость? После долгой разлуки с людьми и жизни в пещере гостеприимство Заура изнежило и избаловало Хас-Магомеда, размыло и стёрло какое-либо понимание, куда же ему теперь податься.
Он скитался по лесам, ночевал то под сенью деревьев, то под чистым звёздным небом. Скитался бесцельно, не видя отныне в этом никакого смысла, сознавая, что окончательно запутался и в этих лесах, и в самом себе.
Когда начало смеркаться, Хас-Магомед принялся искать место для ночлега. И не придумал ничего лучше, кроме как расположиться у большого дерева на краю крутого утёса. Ему понравились толстые корни этого дерева, меж которых удобно было разостлать тулуп на мягкой траве, прилечь, а его кроны укрыли бы путника от возможного ночного ненастья.
Хас-Магомед почти не спал, больше находился в полудрёме. Тело просило отдыха, но воспалённый ум не давал покоя, нагоняя всё более и более мрачные мысли. Иногда он отчётливо видел Айшат, иногда – размытое лицо матери, которая плакала и звала его.
Где-то внизу, у подножья утёсистого холма, раздалось ржание коней и человеческий говор. Поднялся душистый запах костра, дыма и жареного мяса. Этот исчезающе слабый, отдалённый запах, а вместе с ним набор звуков, почти теряющийся среди болезненных, лихорадочных видений, разбудил Хас-Магомеда, а вернее, вырвал из полусна, в котором он панически барахтался, словно погружённый в бездонную холодную топь, висящий между дном и поверхностью.
