скачать книгу бесплатно
Я бросила нож и картошку, повернулась к нему.
– А в чем проблема? Я понимаю, что мало, но у меня ситуация такая. И потом, я уходила, когда она просила побыть где-нибудь и не путаться под ногами. Я ж понимаю. Хотя однажды мне пришлось сидеть около метро в пирожковой четыре с половиной часа, до двенадцати ночи. А по выходным я уезжала. И вообще она меня о том, что мне в мае нужно съезжать, предупредила буквально неделю назад. У меня вообще-то сессия сейчас. Нет, я сказала, что уеду, когда вы поженитесь. Я просто говорю, что при прочих равных условиях другой человек мог бы и не согласиться. Не такие уж и маленькие были наши деньги…
Я закипала, большей частью от мысли, что мне все-таки придется ехать домой, в Солнечногорск. Прощай, моя самостоятельность. Прощай, утренний сон.
– Софа, Софа, Софа, подожди, остановись. И сколько ты ей платила?
– Ну, началось! – всплеснула руками я. – Во-первых, не называй меня Софой, я это ненавижу, звучит, словно я диван какой-то.
– И как же тебя звать? – удивился он. – Соня разве лучше? Спящая соня. Или Софи?
Это я проигнорировала.
– Во-вторых, сколько мы договорились, столько и платила. Задним числом такие вещи не меняют, я доплачивать не буду.
– Я не собираюсь ничего менять, я спрашиваю – сколько. Если хочешь, из чистого любопытства. У меня сегодня такой вот день удивительных открытий. Впрочем, не важно, на самом деле, сколько. Можешь вообще не отвечать, мне плевать. Плевать! – почти крикнул он, но не мне, а скорее самому себе.
– Да успокойся ты, нервный какой-то.
– Нервный? Еще бы. Мне, между прочим, Лариса сказала, что ты – подруга в стесненных обстоятельствах, что тебе нужно просто несколько месяцев пожить, перекантоваться, так сказать. Что ты – близкая подруга. А с подруг же, понимаешь, денег не берут. Нехорошо это – брать с подруг деньги. Тем более когда все равно за квартиру уже уплачено.
– Что? – Пришел мой черед изумляться. – Лариса…
– Нет, она не платила за квартиру, я платил. У нее, ты не поверишь, та же история, что и у тебя. Тоже прописка в Подмосковье, ей тоже общаги не дали. А мне – дали. Потому что я из Ярославля, понимаешь ли. А тут моя родственница предложила эту квартиру, и недорого. Повезло, да? Я не хотел сразу переезжать, потому что у меня шел сопромат, и я хотел закрыть предмет. Потом переехать. Но Лариса захотела снять квартиру немедленно. Лариса была не против, чтобы я переехал попозже, понимаешь?! Не против! – сказал он жестко. А потом он так засмеялся, что у меня по коже побежали мурашки.
– Я въехала в конце сентября, – вспомнила я.
– Да я помню. Она мне рассказала, как ты умоляла ее дать тебе пару-тройку недель решить вопрос, а потом эта пара-тройка недель выросла в пару месяцев, да так и не закончилась. Она говорила, мол, чего кипятишься, она же никому не мешает. Она – это ты, София. И что на выходные ты все равно уезжаешь, тоже говорила. Подожди, а у тебя реально мать болеет, живет в коммуналке, и ты к ней ездишь на выходные ухаживать?
Я медленно покачала головой.
– Моя мама, слава богу, совершенно здорова. Я просто к ней езжу. Далеко ездить, ну и так далее. Много там, знаешь, факторов.
– Черт, мог бы и сам догадаться. Все это даже звучит как часть какого-то дикого сериала. Больная мать в коммуналке.
– Слушай, как она могла такое сказать?! – пробормотала я, с трудом сглатывая непривычный комок в горле. Ярость. Вот что я чувствовала. – Я хочу ей… влепить по роже. Как она посмела!
– Значит, с тебя она понемногу получала на карманные расходы. Нормально. А что? Прямо очень даже неглупо все придумано. А я еще удивлялся, чего это она не хочет, чтобы я из общаги до конца года выезжал. Такая забота! Все мозги мне проела твоим тяжелым положением. А моя общага – она ж бесплатная. Только там одна душевая на этаж и в тазике парни носки замачивают на месяц – так, чисто для того, чтобы все отстиралось. Я не жалуюсь, не думай, в конце концов я не так уж и чувствителен к запаху протухших носков, он мне даже нравится. Просто это было так глупо – снимать квартиру и не жить там, потому что у нее была ты.
– Знаешь, тоже не нужно было быть таким дебилом. Хоть немного нужно думать головой. Нельзя так давать себя дурить. Я-то откуда могла знать? Я тебя даже не встречала. Я даже имени твоего не знаю. Лариса предложила мне комнату, я согласилась. По деньгам выходило выгодно, остальное меня не интересовало. Как можно платить за квартиру, в которой не живешь? Не месяц или два – девять месяцев платить! Ты на кого учишься? На доброго волшебника? Хрустальные туфельки для каждой принцессы? А потом они этими самыми туфельками по тебе и пройдутся.
И тут я наткнулась на больные от горя глаза. Он смотрел на меня, словно молил о пощаде. Я осеклась.
– Продолжай, не останавливайся.
– Черт, прости. Я не хотела, – покачала головой я, но он только развел руками и с театральной улыбкой добавил:
– Ничего-ничего. Все – правда, все – про меня. Идиот. Учусь, правда, на аэрокосмическом, но это тоже оттого, что дурак. Люблю всякие летающие штуковины. Романтик, да? А ты на кого учишься? На учетчика? – обиженно нахохлился он. – Чужие деньги считаешь?
– Ты знаешь… – замялась я, невольно улыбнувшись.
Он явно не рассчитывал на такую реакцию, на улыбку.
– Что? Определенно, я ни черта не знаю.
– Я учусь на экономическом, – добавила я. – Так что ты не так и не прав. Наша специальность только звучит красиво – экономисты. На деле большая часть станет бухгалтерами.
– И ты, Софи? – ужаснулся он. – Станешь бухгалтером, что, реально? На самом деле, будешь сидеть и сводить баланс?
– Ты говоришь так, словно нет хуже судьбы! – возмутилась я. – Работа как работа. Оплачивается хорошо. Блин, на аэрокосмический, знаешь, не всем дано поступить. Даже звучит красиво. Обалдеть. И где это – аэрокосмический?
– В космосе.
– В каком институте, придурок?! – усмехнулась я.
– А! Бауманка. А ты, значит, деньги изучаешь. Тебе никогда не говорили, что деньги – не главное?
– Ты ничего обо мне не знаешь, – теперь уже обиделась я.
Он махнул рукой и махом опрокинул содержимое своей чашки со сколом. Затем выдохнул и крикнул, как кричат бойцы из единоборств, нанося удар.
– Без разницы, София. Потому что ты права. Я ничего не знаю о тебе, а ты – обо мне. Хотя мне от этого, знаешь, не легче. Я все никак не могу понять, как такое могло случиться со мной. А, с другой стороны, разве был хоть единственный шанс, что выйдет по-другому? Ну разве не лучше, что все закончилось именно сейчас, а не через десять лет и двоих детей? И разве не случалось такое со всеми? Наверное, у каждого есть своя Лариса. Вот у тебя есть своя Лариса?
– У тебя язык заплетается, Эркюль, – усмехнулась я. – А у меня картошка не готова. Что мне с тобой тут делать без картошки? Ты подожди, не пей больше.
– Не, не могу обещать, София. Потому что мне так, знаешь, обидно, что хочется найти ее и трясти, пока из нее не вывалится эта ее беззаботная улыбка. Пока она меня не испугается. Черт, никогда больше ни одна женщина не заставит меня так чувствовать. Слышишь, София, ни одна женщина никогда больше не разобьет мне сердце. Я разобью им сердце, а они мне – нет. Вот так-то, София. Я, кстати, Митя.
– Митя? – удивилась я. И добавила: – Ты уверен?
– Я уверен, – с нарочитой серьезностью кивнул он.
– Это вообще что за имя, сокращенное от чего? Дмитрий? – не унималась я.
Митя расхохотался, а затем протянул мне недопитую банку джина с тоником, и мы чокнулись. Два незнакомца в безвоздушном пространстве неясного будущего. Так мы познакомились. Судьбоносная встреча, одна из тех, что случается с каждым из нас время от времени. Незаметно, почти неопределимо, как беременность или возраст, как нежданное письмо в почтовом ящике, как все, что потом изменит нашу жизнь самым невероятным образом.
Глава 3
Человек – существо социальное
Самое странное, что никто – ни моя мама, ни его мать или даже его отец, ни наши общие друзья, ни предавшая его Лариска, – ни единая душа не поверила, что между мной и Митей ничего нет. Словно в этом было бы что-то предосудительное, противоестественное – познакомившись, остаться просто друзьями. Не так-то это и просто – быть друзьями. Порой куда легче сменить с десяток любовников. И если рассудить здраво, разве не было в тот момент самым логичным и естественным для нас остаться просто друзьями? Разве могло быть что-то еще? Что же – скорое и всегда неприятное на вкус отмщение вероломной любовнице? Неуклюжая и глупая попытка утешить оскорбленного мужчину и заодно устроить личную жизнь? Загладить вину? Пойти на пьяную связь в попытке залатать разлетевшееся вдребезги самолюбие? С самого начала я знала: все это совершенно невозможно, только не для Мити Ласточкина, только не со мной. Мы стали чем-то вроде братьев по несчастью, хоть это и было его, не мое, несчастье. Я оказалась слишком близко к эпицентру взрыва, ближе, чем хотела, чем готова была признать, и это заставляло меня смотреть на все совершенно другими глазами.
Глазами соучастника.
Мы в ответе за тех, кого приручили, и за тех, кого уничтожили. За последних – даже больше. Они остаются с нами навсегда, как шрамы, как антитела от давно излеченных болезней, как воспоминания детства.
Для человека, которого только что обманула невеста, Митя держался хорошо. Так, словно ничего не произошло, словно так и задумывалось – беззаботно и бездумно бухать со мной в квартире, а потом на крыше нашей восьмиэтажки. В квартире Мите все время казалось, что открылась дверь, что Лариса вернулась. Тогда он бледнел, и замолкал, и вытягивался в струну, как немецкая овчарка, услышавшая что-тонедоступное человеческому уху. Я шла, проверяла пустоту прихожей, а когда я возвращалась, видела, как он сидит – моментально протрезвевший, усталый и потерянный.
В конце концов мы решили пойти куда-нибудь – все равно куда – подышать воздухом. Выбраться на крышу оказалось несложно, замок на решетках лестницы висел формально и легко открыл нам доступ к небу. Было тепло, вечерняя Москва грела, но уже не жарила, намекала на то, что завтра уже будет прохладно. Мы уселись под лучами уходящего за другую сторону Земли светила, подложив тонкий полиэстеровый плед из «ИКЕА», и принялись разглядывать монастырское кладбище с высоты нашей крыши.
– Ты когда-нибудь думала о смерти? – спросил он, отпивая прямо из бутылки небольшой глоток своего ужасного пойла.
Я даже запах выносила с трудом: острый спиртовой дух с едва уловимой примесью чего-то дубильного. Подделка на дешевый коньяк.
– Ничего себе ты спросил: чего это я буду о смерти в семнадцать лет думать?
– А по-моему, самое время о таком думать в юности – когда только начинаешь жить. Потом уже окажется поздно, уже все выборы будут сделаны, и останется только плыть по течению выбранной реки и прислушиваться к себе в поисках признаков старости.
– Ты просто оптимист, что ли? – хмыкнула я. – Ждешь старости? Тебе самому сколько лет-то? Сто?
– Это на меня так кладбище действует, – покачал головой он. – Представляешь, все эти люди там, за стенами этого древнего монастыря, они же тоже жили, тоже надеялись стать лучше, хотели чего-то добиться, тоже любовались закатами. Им принадлежал другой отрезок времени в нашей разлетающейся во все стороны вселенной, и они на этом отрезке тоже хотели верить в собственное бессмертие. Но потом – из точки «А» в точку «Б», сюда, на монастырское кладбище. В тлен. Вечный сон. Лед тонкий, ножи острые, и люди вечно выдумывают какой-нибудь новый порох.
– Я не хочу стать лучше, чем я есть, – возразила я.
– А чего ты хочешь, девочка Софи? – спросил он и повернул ко мне свое бледное растерянное лицо. – Чего ты хочешь больше всего на свете? Только давай без всякого дерьма, не сейчас, не здесь, не перед лицом этого заката, пожалуйста. Скажи мне, чего ты хочешь так, что готова ради этого на все.
Готова на все? Не знаю, не знаю, но кое на что я готова, вернее, способна, установлено экспериментально. Я смотрела вдаль, на зеленые шапки деревьев, густо заполнявших территорию кладбища. Если бы я не знала, что именно прячется за облупленными стенами из красного кирпича, решила бы, что это парк.
Я знала, он ничем не заслужил того, что с ним произошло, как и то, что никто никогда не бывает к такому готов. С другой стороны, Лариса стала бы ему плохой женой. Я не понимала, как это получилось, как он – умный, подвижный, полный интереса к вещам, о которых многие даже не задумываются, – мог повестись на нее, пустую, набитую гороскопами и дешевыми побрякушками куклу. Словно ослеп. Любовь зла, а Лариса красива. Красота – оружие, стреляющее наугад, из пушки по воробьям. Митя в тот момент и был немного похож на воробушка – нахохлившись, сидел, подтянув к себе колени и положив на них голову. Воробушек с полупустой бутылкой, чижик-пыжик.
– Больше всего на свете я боюсь прожить жизнь так, как ее прожила моя мама, – ответила я и сделала большой глоток джина с тоником. Газ выветрился, напиток нагрелся, и у него появился какой-то неприятный химический привкус. Но мне было наплевать. – И ради этого я готова если не на все, то на многое. Скажи теперь, что я ужасный человек.
– А что не так с твоей мамой? – спросил он, и в голосе я не услышала осуждения. – Чем она так нехороша, что ты не хочешь быть на нее похожа?
– Я не сказала, что не хочу быть на нее похожа, я сказала, что не хочу ее жизни, – ответила я с вызовом и смяла пустую банку одним нажатием. Митя смотрел непонимающе, но спокойно. Ждал пояснений. – Моя мама всю жизнь билась, как рыба об лед, и задыхалась точно так же, словно ее выловили и бросили на этом льду отмораживаться. И больше всего бесит, что она все это так покорно слопала, будто в этом не было ничего такого. Чего, в самом деле? С кем не бывает. Она все ждала какого-то принца, а он не пришел, знаешь ли. Вот она и влюбилась в какого-то женатого козла, который заделал ей ребенка. Банальность, такая банальность. Все говорил, что уйдет из семьи, что хочет ребенка – меня, значит. Но не ушел из семьи, напротив, ушел от мамы. У мамы ни квартиры своей не было, ни нормальной работы, ничего. Диплом инженера и я. У них с бабушкой малогабаритная квартирка однокомнатная была на двоих, бабушка еще получила от завода. Мы в ней так и жили, втроем в комнате пятнадцать метров, и по сей день с мамой живем. Приватизировали. Мать всю жизнь бьется за жизнь, понимаешь? Где она только не работала, чего только не продавала! Даже однажды на дороге картошку продавала, знаешь, которую в ведрах на шоссе выставляют, про которую все думают, что она экологически чистая и со своего участка. Но это давно было, в самые тяжелые годы. Сейчас в поликлинике сидит, в регистратуре, «на картах» – знакомая устроила, хорошее место, хоть платят и немного, но стабильность и врачи под боком. Под боком, ха-ха!
– Ну и чего страшного? – пожал плечами Митя.
– В том-то и дело, что ничего страшного. Но, с другой стороны, это-то и страшно, что приходится цепляться за воздух, чтобы удержаться, не упасть в пропасть, но все равно летишь куда-то, и ничего невозможно изменить. Бедность – не порок, она – болезнь, хроническая, как артрит. Вроде можно с этим жить, но болит, ноет, спать не дает, и сделать вроде что-то можно, но непонятно, что именно. И все дорого, все эти процедуры.
– Ты откуда все это про артрит-то знаешь?
– А, это… Бабушка мучилась на старости лет. Да неважно. А мама у меня, знаешь, всю жизнь пыталась потом выкарабкаться из этого – из домашних заготовок, копеек пересчитанных и отдыха на даче у знакомых, не за просто так, а за то, чтобы она там все эти огурцы-помидоры и клубнику пропалывала, поливала, удобряла. Однажды у нас чайник сломался, так она разревелась, словно родственника потеряла. Чайник, блин, электрический. У нее подруга однажды заняла три тысячи и не отдала, так мама мучилась, наверное, полгода, прежде чем попросить обратно. А та удивилась, такая, говорит, это же такие копейки. Мама на нее раскричалась, чтобы та валила и больше никогда вообще не звонила. А они дружили еще со школы. Теперь вот не дружат. Что смотришь-то, а?
Я разозлилась, главным образом на саму себя, на неожиданное признание и на то, как я, на самом деле, ненавижу даже мысль, что и у меня ничего не выйдет. Страшный сон, кошмар, от которого я просыпалась в холодном поту. У меня ничего не получится, и мама будет вечно рыдать над сломанным чайником.
– А отец? – спросил вдруг Митя.
Вопрос вдруг оглушил меня, словно удар, словно пощечина. Я нехорошо улыбнулась и сощурилась.
– А что отец? Отец-то тут при чем? Понимаешь, ведь он ей никогда ничего не обещал. Он вообще-то считает, что я – не его дочь.
– Господи, это-то почему? – опешил Митя.
– Да потому, что так удобнее, как ты не понимаешь? Если я не его дочь, значит, он меня и не бросал. Никто не хочет жить с грузом вины, никто не хочет бросать ребенка. Кто-то может просто об этом не думать, кому-то удается найти другие оправдания, а нашему с мамой женатому козлу комфортнее жилось с мыслью, что его, бедного, обманули и обидели и ребеночек не его. Правда, ДНК-тест делать не стал. Хотел, даже требовал, кричал на мать, когда та пришла с ним говорить обо мне. Она ему тогда сказала: делай любые тесты, только давай помогай. С женой помирился, она тебя простила – понимаю, поздравляю, молодец. Разбивать ячейку общества не буду. Но дочь… В общем, до тестов дело так и не дошло.
– А в суд? – поинтересовался Митя.
– Да не пошла мать в суд. Она растерялась, знаешь. Она у меня ранимая, как эта… Русалочка, будь она неладна. Я-то не знала этого ничего, она все детство рассказывала, что отец умер, чтобы я, значит, росла полноценной. А я думала, почему у меня нет даже фотографий, почему нет могилы, бабушки-дедушки нет. Наверное, шестым чувством я уже догадывалась, что все куда банальнее, но не спрашивала. Русалочки – их лучше не спрашивать, они, чуть что, в пену превращаются. Ты понимаешь, она ведь – золото. Она поблекла, потухла от всего этого, ее бы протереть с нашатырем, бриллиантов бы, она бы засияла. У меня детство было – как перина из облаков, понимаешь? Я не представляю, как он мог ее бросить! Но еще больше меня бесит, что после всех этих лет, сидя в поликлинике на этих чертовых картах, она все равно продолжает витать в облаках и ждать прекрасного принца на коне и с запылившейся туфелькой. Ассоль, блин. Да в мире не хватит красной парусины на всех Ассолей.
– Ты не веришь в любовь? – спросил он серьезно, без шуток, с каким-то даже одобрением.
Неудивительно, учитывая, что его только что бросила девушка, невеста, которая изменила ему и как бы случайно прислала свои фотографии, сделанные другим мужчиной.
– Почему не верю? – усмехнулась я. – Очень даже верю. Только нужно при этом и головой немножко думать, знаешь ли. Не стоит верить в сказки. Я – за то, чтобы любовь приносила пользу, стабильность и благополучие. Если вдуматься, не так уж удобно ходить в хрустальных туфельках. Сам подумай, какие они будут жесткие, как кандалы.
– Знаешь, это даже странно, – произнес вдруг он после длинной паузы.
– Что странно? – удивилась я. – Хрустальные туфли? Это да.
– Что ты сказала… вот это. Что больше всего боишься прожить жизнь, как твоя мать.
– Почему странно?
– Я меньше всего хочу походить на моего отца, – ответил он и нахмурился, словно увидел на горизонте растущий ядерный гриб.
– А что не так с твоим отцом?
– Все не так с моим отцом, – зло ответил Митя, и я решила, что знаю, о чем он говорит.
– Он от вас тоже ушел? – спросила я.
Людям свойственно верить в то, что их беды – общие беды и их страдания разделяют остальные. Впрочем, оттого что мой отец меня не признал, я никогда особенно не страдала.
– Ушел? – холодно усмехнулся Митя. – Только не так быстро, как хотелось бы.
– В смысле? – искренне поразилась я формулировке.
– Неважно. Да, он ушел – и слава богу.
– Почему – слава богу?
– Потому. Слушай, не надо. Я вообще не хочу о нем говорить, – он поднялся и потянулся за бутылкой, в которой осталось чуть меньше половины. – Я с ним не общаюсь и не собираюсь. И плевать хотел на то, как он живет. Знаешь, когда люди говорят, что родителей не выбирают, они обычно имеют в виду, что с ними как-нибудь не так обращались, обижали, не покупали машинку. Но я имею в виду набор генов, которые мы получаем от них, от родителей. Что бы ты ни делал, как бы ни старался, от родительских генов не избавиться.
– Многие бы хотели, знаешь ли, такие гены. Серые глаза, высокий, улыбка, как у кинозвезды с похмелья.
– За комплимент, конечно, спасибо, но я не об этой же ерунде! – с сарказмом бросил он, и я нахмурилась.
Вдруг молнией мелькнула мысль – болезни. Генетические мутации. Что-то не так с генами.
– Если бы у меня были сомнения, я бы, знаешь, сделал тест ДНК, но только я похож на него как две капли воды, и это не самая плохая внешность на свете. Но ведь такое сходство – оно же не может быть только внешним. Значит, даже если я этого не ощущаю, у меня такое же внутреннее устройство, как у него. Я мыслю так же, в моем мозгу нейроны бегают по тем же линейкам, решения я буду принимать такие же и испытывать чувства так же, как и он. Я могу бороться с этим, но нельзя победить свою ДНК.
– Ты его ненавидишь, – тихо сказала я.
Митины серые глаза вспыхнули. Он посмотрел на меня, словно хотел что-то рассказать, но не смог. Замотал головой.
– Ненавижу? Да, конечно. Еще одна эмоция, которой не избежать. Впрочем, наверное, мы все кого-то ненавидим. Ты – свою мать.
– Нет, ты что! Ни в коем случае. Я не ненавижу, я люблю ее и еще больше жалею. Не в хорошем смысле, потому что жалость – всегда скрытое презрение, а ненависть – честная и прямая… как пояс шахида.
