Седой жених и другие рассказы

Франк Ведекинд

Седой жених

и другие рассказы

© ИП Воробьёв В.А.

© ООО ИД «СОЮЗ»

W W W. S O Y U Z. RU

* * *

Седой жених

Леовия Фишер была тонкой натурой. Черты ее лица скорее можно было назвать приятными, чем красивыми. Но выражение ее глаз и несколько приподнятые углы ее рта были обворожительны Знаток женщин сказал бы на первый взгляд, что ее красота не преходяща, но что и в преклонных годах, когда ее волосы подернет седина она будет также нравиться, как и теперь в своей молодости. Совершенством красоты отличались форма ее головы и ее иссиня-черные, густые волосы. Ее грудь была слабо развита, как у девушки, бедра были несколько узки, но она носила башмаки 36 размера и ее руки были бы несомненно прекрасны, если бы она, ведя дома хозяйство, не должна была стряпать, чистить и мыть.

Леония Фишер принадлежала к таким натурам, которые умеют приспосабливаться ко всем жизненным положениям и ко всем людям и никогда не делают ошибок, благодаря прирожденному чувству душевного такта и способности к самопожертвованию, одним словом к таким натурам, которые отзываются на страдания и переживания других и только тогда будут счастливы, когда будут счастливы их окружающие.

Пяти лет от роду Леония Фишер потеряла свою мать и с тех пор совершенно не выезжала из маленького городка Ленцбург. Ее отец все дни простаивал за стойкой в своей москательной лавке, а вечерами сидел в компании угрюмых бородачей в одном из многочисленных трактиров за круглым, тускло освещенным столом и никогда до одиннадцати не возвращался домой. Со смерти своей старшей сестры Леония почти каждый вечер проводила дома со своим рукоделием или с книгой из городской библиотеки и никогда не скучала. Уже семнадцати лет она могла бы сделать хорошую партию. Когда она отказалась от нее, отец стукнул кулаком по столу и назвал ее дурой. В ответ она только тихонько про себя посмеивалась; она ждала, кого ей было нужно, и на остальных не обращала никакого внимания. Когда-же он пришел, она долго не раздумывала, но ухватилась за него обеими руками.

Он был среднего роста, тридцати пяти лет, имел энергичную походку, доходное дело и, что для его невесты имело почти самое важное значение, – умел угадывать ее настроение. Она могла так просто говорить с ним о вещах, которые не имели никакого отношения ни к его делу, ни к москательной торговле ее отца. Молодая пара проводила свой медовый месяц на Гардском озере. Каждый вечер они просиживали рядом на веранде в лучах заходящего солнца, мало разговаривали и, немного стыдясь своей томности, всем сердцем отдавались красоте момента. Когда глаза Леонии встречались с глазами ее мужа, углы ее рта вытягивались в улыбку. Он бросал на нее строгий взгляд, она краснела до корней волос и смотрела на него так умоляюще, как будто бы прося о прощении. В результате их руки встречались в долгом и нежном пожатии. Так повторялось ежедневно до самого заката солнца. Леония наслаждалась своим новым счастьем без всякого жеманства, с искренним самозабвением, но и без всякой оценки или критики личности. Она отдавалась главным образом самому чувству, хотя неоднократно радовалась про себя, что ей удалость найти такого милого и чуткого спутника жизни. Таким она рисовала его прежде в своих мечтах за семь лет одиночества под родительским кровом. Когда, стоя перед алтарем рядом со своим избранником, она произнесла «да», она твердо решила ни на кого не взваливать в будущем ответственности за свое личное счастье. С горячей молитвой она просила Бога защитить ее и ее близких от неожиданных ударов судьбы.

В большом отеле было тихо. Двери были надежно закрыты, тяжелые гардины спущены, на столе горела ночная лампочка. Полночь уже давно миновала, а молодая парочка все еще никак не могла уснуть. Причиной бессонницы были в данном случае отсутствие необходимых движений за день и выпитая перед сном чашка кофе.

«Каким образом», спросил шепотом молодой муж, в твои двадцать лет, ты, несмотря на свою страстную натуру, все время остаёшься спокойной. Наблюдая твою характерную особенность двигаться и говорить в обществе, я начинаю думать, что ты уже прежде жила на этом свете. Другие девушки твоего возраста обыкновенно никогда не умеют сдерживаться, ты-же всегда становишься хладнокровный и решительней, если на твоём пути встречается какая-нибудь неприятность».

«Может быть, причиной этому то, что мне пришлось пережить в детстве», ответила молодая женщина. Свет ночника слабо отразился в ее глазах. Кругом продолжала безмолвствовать ночь.

«Что-же ты пережила?»

«Когда умерла моя сестра. Разве я тебе не рассказывала?»

«Нет. Я не припоминаю».

«Ты видел ее фотографию. Она была почти на голову выше, чем я теперь, и имела более крепкое телосложение. Я едва могла охватить ее полные руки. Но она не была толстой или неуклюжей. Она была гибче меня, и когда она ходила, казалось, что сама земля приникает к ее ногам. Это впечатление, по всей вероятности, создавалось благодаря ее широким, полным бедрам. Но самым прекрасным в ней были ее шея и плечи. Когда я думаю о ней, я всегда вспоминаю ее красивую шею и покатые полные плечи. Будучи еще девушкой, она напоминала уже вполне развившуюся женщину, у которой уже было по крайней мере, двое, трое детей. Никто не мог думать, что она умрет. Только она сама – насколько мне не изменяет память всегда носилась с мрачными мыслями. Они отражались в ее глазах. Она постоянно рассказывала длинные истории о различных несчастьях, которые уже были или которые еще будут; при внимательном размышлении эти истории утрачивали всякий смысл. Она была всегда взволнована и боязлива. Под страхом несчастья и смерти, у нее, по правде говоря, никогда не было мужества жить. И так до самого конца, пока все совершенно не изменилось. Но как раз эта перемена лишила ее последнего спокойствия.

Едва она начала носить длинные платья, она думала только об одном: как и когда она выйдет замуж. Но у нее было какое-то необъяснимое предчувствие, что это никогда не исполнится, что она не узнает счастья, что она умрет ранее своей свадьбы. Это предчувствие послужило причиной всему, что потом произошло.

«Я помню еще теперь, продолжала Леония, что, когда мне было десять лет, мы спали с ней в одной кровати. Рядом стояла колыбель, в которой лежала моя кукла, в другой кровати спала Елизавета, наша старая служанка. Елизавета храпела так громко, что часто будила нас обеих. Тогда мы шепотом разговаривали в темноте, как мы разговариваем теперь, только над нашими головами не было полога. Однажды Клара спросила меня, какого мужа я хотела бы иметь. Я никогда не думала об этом. Я ответила, что не знаю. Тогда она рассказала о себе, ее муж должен быть широкоплечим и высокого роста. Он должен иметь короткий, прямой нос, маленькие светлые усики и ослепительно-белые зубы. Его волосы должны быть коротко острижены, уши не слишком велики, но он обязательно должен иметь красивые ноги и носить высокие сапоги с длинными шпорами. Она долго о нем рассказывала. Мы перерыли всех наших знакомых, но не нашли ни одного, кто бы пришелся ей покусу. В результате, положив голову ко мне на грудь и всхлипывая, она сказала: «Мне кажется, что я выйду замуж за пятидесяти- или шестидесяти летнего старика, совершенно беззубого, который при каждом слове будет кривиться и кашлять. О, Леония, Леония, если бы ты знала, как мне страшно, как я боюсь этого!»

Я чувствовала, как кровь приливала к ее голове, и ее полные руки были горячи, как огонь. Тогда она только год, как окончила школу. В другой раз, когда от храпа Елизаветы сотрясалась печь, она рассказала мне все, что происходит в жизни, почему люди женятся, почему девушки одеваются иначе, чем мужчины. Мне, все казалось так естественно, она-же старалась сделать из всего какую-то таинственную историю. От волнения она едва могла произносить слова, я слышала, как под одеялом бьется ее сердце. То, что она мне рассказала, было для меня совершенно ново, но я никогда не думала по этому поводу ничего сверхъестественного.

Когда три года спустя она вернулась из Вестфалии за это время она сделалась очень хорошенькой и обворожительной, – случай устроил так, что ей сделал предложение старый, хромой секретарь суда, который жил наискосок от нас. Четыре недели она не могла избавиться от тяжелого потрясения. Она не выходила из дома, не разговаривала, ни на кого не смотрела и совершенно не поднимала глаз. Временами казалось, что она сходит с ума. Секретарь был в городе очень уважаемый человек. Однако и я тоже не могла бы им увлечься. Он рассказал отцу, что хочет жениться на Кларе, так как она, по его мнению, обладает большим темпераментом. В этом он был совершенно прав. Она приняла его очень приветливо. Когда-же заметила, чего он от нее добивается, с ней началась истерика и судороги. Целый день мы прикладывали ей холодные компрессы.

«На следующее лето в Ленцбург приехал Рудольф Эльснер. Казалось, что само небо свело их вместе, что они родились и выросли друг для друга и что, обыскав полсвета, они никогда не нашли бы более подходящего выбора. Впервые она встретила его в предместье города по дороге к купальне; при первом-же взгляде ее осенило, как знамение свыше. У нее едва хватило сил идти дальше. Она рассказала мне об этом, когда мы остались одни; она чувствовала во всем теле, как бурлила ее кровь. Вечером за ужином она жаловалась, что вода во время купанья была очень тепла и неприятна. В тот день температура воды была всего одиннадцать градусов. Ей было страшно трудно сдержать себя; однако и у него было не лучше. Уже на другой день он пришел и купил папирос. Я и Клара стояли наверху у окна. Это быль настоящий Геркулес с огромной, богатырской грудью. Еще от ратуши доносился до нас стук его шагов. Усов у него не было, так как ему было только двадцать три года. Но тем отчетливее вырисовывался широкий, полный, выразительный рот, окаймленный узкими губами. Проходя через нижние ворота, он невольно нагнулся. Сзади казалось, что сквозь рукава его куртки вырисовываются мускулы его рук. Шляпу он носил сдвинутой на затылок. Это была в нем единственная небрежная черта. Его голова всегда была гордо поднята. Он только что окончил свою военную службу, если не ошибаюсь, артиллерийскую офицерскую школу. Теперь он поступил приказчиком в лавку железных изделий около нижних ворот. С восхищением следила я за тем, как Клара, позабыв обо всем на свете и с трудом переводя дыхание, стояла рядом со мной. Я была еще ребенком, но все-таки, когда четырнадцать дней спустя они тайно обручились, я радовалась не менее, чем она сама.

«Они встретились на почте, он писал открытку, она искала ручку, он уступил ей свою, затем они обручились. Они почти не произнесли ни слова. Он закусил губы и посмотрел ей в самую душу. Она сделала тоже самое, вероятно еще с большей страстью, и тогда все было решено раз и навсегда. Вернувшись домой, она упала на колени перед диваном, крича и плача от счастья.

«Пока они не могли открыто обручиться. Он был еще приказчиком, но предполагал вступить в дело в качестве совладельца. Его отец был очень богатый человек, за Кларой тоже давались деньги, но они должны были ждать, по крайней мере, еще один год. Каждый вечер, когда закрывались лавки, Клара и я отправлялись вместе к Римскому камню. Она брала меня с собой, чтобы другие девушки не стали за ней следить. Там они целовались целый час, вплоть до самого ужина. Я всегда сидела рядом; Клара приказала мне никогда не оставлять их одних и, мне кажется, он был ей за это очень благодарен; по крайней мере он понимал ее; они не хотели портить своего будущего счастья. Но для меня было не пустяшное дело каждый вечер следить, как красные от возбуждения они начинали дрожать и, не произнося в течении целого часа ни слова, выглядели, как тучи, из которых готова ударить молния. Когда Рудольф оборачивался, он всегда приветливо улыбался. Я постоянно брала с собой книгу, но иногда буквы расплывались перед моими глазами. Когда я в таких случаях смотрела на Клару, она вытирала слезы. Часто, когда мы возвращались, мне было так жаль ее, но я не хотела портить настроения и молчала. Так продолжалось целый год под лучами солнца, под дождем, под снегом. Однажды зимой перед возвращением к ужину я порвала свою юбку, так как она примерзла к скамье, на которой я сидела. В конце следующего лета, приблизительно в сентябре, Рудольф съездил домой и уладил все со своим отцом. Через шесть месяцев отец хотел дать ему деньги. Это должно было произойти в феврале. Тогда он мог жениться на Кларе и поехать с ней в Италию. Тотчас-же были разосланы приглашения, отовсюду посыпались поздравления, которые несколько развеяли Клару. Все казалось ей настолько забавным, что она тогда стала радостной и веселой, как и другие девушки в таком положении.

Теперь он приходил каждый вечер к нам. Отец сидел в трактире, я готовила мои уроки. Они старались держаться спокойнее; поцелуи их уже не удовлетворяли, для них они были уже не то, что в начале; они стали сдержаннее и свадьба приближалась с каждым днем.

Пока же они пожирали друг друга глазами. Я и теперь вижу, как они молча сидят один против другого, она на диване, он на табурете без спинки, прямо, без движения, но как на раскаленных углях.

Я старалась их отвлечь и рассказывала им о том, что читала, пока не замечала, что меня никто не слушает. Тогда я тоже замолкала и продолжала делать свои уроки. Наступала мертвая тишина. Было слышно только треск пламени, скрип пера и тяжелое дыхание.

… первого декабря с Кларой сразу после обеда произошел ужасный приступ. Она потеряла сознание, ее лицо и руки посинели, как от чернил, дыхание было незаметно, а сердце стучало так сильно, что, несмотря на ее полноту, его удары были видны сквозь платье. Я расстегнула ее корсет, но ничего не помогало. Когда пришел доктор, она уже лежала в кровати. Он установил у нее тяжелый порок сердца. Он дал ей лекарство, от которого она снова пришла в сознание. Когда она открыла глаза, ее первыми словами были: «Леония, Леония, я должна умереть».

Вечером снова пришел доктор; Рудольф и я стояли у ее кровати. Он знал, что Рудольф и Клара были обручены. Уходя, он сказал мне, что я ни в коем случае не должна пускать к ней Рудольфа; он видел, как это волнует ее; приступ произошел только от сильного возбуждения, в котором она находится; если я когда-нибудь допущу его к ее кровати, это может вызвать ее смерть. Тоже самое внизу в лавке он сказал отцу. Мне было поручено передать об этом Рудольфу. На следующее утро, конечно, я не пошла в школу. Старая Елизавета не жила больше у нас с того времени, как Клара вернулась из пансиона и могла помогать по хозяйству. В той кровати, в которой прежде спала Елизавета, теперь спала я. Первую ночь я каждый час вставала и меняла Кларе ледяные компрессы на области сердца. На другой день, когда не наступило никакого улучшения, мы взяли сиделку, которая оставалась у нас весь день и помогала по хозяйству, чтобы я могла не пропускать школьных занятий. Рудольф сразу окаменел, когда я ему сказала, что он не может у нее бывать; он ничего не ответил; мне казалось, что он меня совершенно не понял.

Рано утром, в полдень и вечером он заходил в лавку и справлялся о ее положении. Положение было скверное. Всю ночь она задыхалась и совершенно не смыкала глаз. Только утром она ненадолго засыпала. У нее ничего не болело, но лишь только она вставала, ей делалось дурно. При этом она выглядела, как всегда, если даже не лучше; ее большие, темные глаза горели странным блеском, в чертах было что-то величественное, одним словом, она была прекрасна. Конечно, все время она говорила только о нем; со слезами на глазах она умоляла меня впустить его к ней. Я ответила, что сейчас нельзя, что скоро она поправится и тогда они повенчаются. Но она смотрела на белый потолок с таким выражением, как будто бы знала, что это никогда не произойдет.

Шаги Рудольфа доносились к нам с улицы. Каждую ночь до одиннадцати, двенадцати он блуждал вокруг дома. Я чувствовала, как что-то сжимало мое горло. Мне хотелось броситься на кровать и зарыдать вместе с моей сестрой. Но я знала, что я не должна показывать вида, чтобы не лишать ее последнего мужества и подавляла в себе рыдания.

На следующую ночь я видела во сне, что я говорю с Рудольфом. Он стоял передо мной на коленях с поднятыми кверху руками, в одной из них он держал нож, которым он хотел убить себя. Но я только повторяла: «Нет, нет, нет, нет, нет!» и радовалась, видя, как он мучается. Вдруг сразу все покрылось кровью. Я проснулась и слышала, как Клара произносила в слух: «Милосердный Господь, сжалься надо мною! Чем я это заслужила. О, Рудольф, Рудольф!»

Я встала и дала ей порошок. Затем в ночной рубашке я села у печки и слушала, как она рассказывала все, что слышала от него об его военной службе и об офицерской школе. На следующий день у нас был первый урок арифметики. Я сделала свои задачи, но когда я должна была считать у доски, я не могла сказать, сколько будет дважды два. Мои товарки во время перемены спрашивали меня, что со мной. Я видела, как они, прыгая через веревочку, бегали вокруг школы, но они казались мне призраками, и я думала все время только о Рудольфе и Кларе. Домой я пошла под руку с Марией Гемман, моей подругой. Она была настолько тактична, что не расспрашивала меня, почему я все-время молчу, и когда мы встретили у нашего дома Рудольфа, она оставила нас одних.

Когда он стоял передо мной, он дрожал, как осиновый лист. Он схватился за грудь и сказал, что он чувствует, как она должна страдать, и если она умрет, в этом будет виновато распоряжение врача; с каким наслаждением он задушил бы его за его дьявольскую науку. – Я ответила, пусть он сам скажет об этом доктору; я сочувствую ему, но не могу ничем помочь.

Тогда он взял мою руку и до боли сжал ее, а другой рукой начал гладить мои волосы. «Нет», сказал он: «ты не можешь меня понять, ведь, ты еще девочка. Но ты можешь помочь. Твой отец каждый вечер уходит в трактир, ты остаешься одна с Кларой, тогда…»

«Боже мой», воскликнула я, я не могу! Я не могу!» – вырвалась от него и убежала домой. Я не пошла к Кларе, а осталась на кухне и плакала до тех пор, пока не был подан ужин.

Вечером пришел доктор и сделал очень серьезную мину, хотя мы и не замечали никакого ухудшения. Он ощупал пульс и полчаса выслушивал сердце. «Ради Бога, избегать всякого волнения!» сказал он.

После ужина я осталась с ней одна, и она сказала мне тоже самое, что говорил Рудольф. Можно было подумать, что они сговорились. Она утверждала, что я не люблю ее, что я для нее не сестра. При этом она безостановочно рыдала, так что ее подушка стала совершенно мокрой. Я должна привести его, он ждет там внизу; она не боится смерти, она знает, что она долго не проживет, но я должна оставить ее наедине с ним. – Она упиралась на локти, а боль сотрясала все ее тело. Мне казалось, что эта боль не прекратится. Только когда на улице затихли его шаги, она несколько успокоилась.

Ночью я неожиданно проснулась от страшного крика, который никогда не забуду. Я вскочила с постели и дала ей воды. Она выпила целую бутылку. Ей приснился кошмар. Утром, когда я умывалась и одевалась, она рассказала свой сон. – Лишь только она закрывает глаза, рассказывала она, она видит какого-то старика. Впервые он пришел во время ее первого приступа, когда она лежала без сознания. У него огромная лысина, большие оттопыренные уши, серая коротко-остриженная борода и маленький, сморщенный нос. Его грудь напоминает грудь ребенка, и его тонкие брюки протерты на коленях. Он всегда носить цилиндр и черный фрак и стучит палкой, на которую опирается. Его лицо имеет такое отвратительное выражение, что в жилах стынет кровь. Он сразу-же назвал себя ее женихом, через четырнадцать дней он сыграет с ней свадьбу. Каждый раз он ее целует; она упирается локтями и коленями, но он так крепко сжимает ее голову, что она должна переносить его поцелуи.

В последнюю ночь он хотел взять ее с собой. Рудольф бросился защищать ее, но старик ударил его палкой по глазам. Затем он нагнулся к ней. Она ясно чувствовала, что она лежит в кровати. Все ближе и ближе видела она его слезящиеся, красноватые глазки и его желтое лицо с темными пятнами. Когда она почувствовала под головой его тонкую, костлявую руку, она вскрикнула. – «О, Рудольф, я больше не увижу тебя, я больше не увижу тебя!»

Когда я спустилась вниз, Рудольф стоял у отца в лавке с опущенной головой, но во всей его фигуре было столько мужества и силы, столько выражения любви, какого я никогда еще не видела. Он хотел подойти ко мне, но я как можно быстрее побежала в школу.

Два первых урока прошли в каком-то тумане. Перед моими глазами все время стоял этот ужасный старик, склоняющийся над моею сестрою.

Затем у нас был урок немецкого языка, тогда мысли мало-помалу вернулись ко мне. Учителем у нас был дряхлый, но очень добрый старик. Каждый урок мы, все пятнадцать учениц, по очереди читали ему один и тот же текст, и он хвалил каждую. Он не мог только переносить, если наши юбки были слишком коротки и в косы мы вплетали пестрые ленты. Тогда он называл нас кокетливыми дурами. Мария Гемман, когда он однажды высказался по поводу ее платья, возразила, что она совершенно не виновата в том, что у нее такие длинные ноги. Тогда он забрался за свою кафедру, поднял крышку и в течении пятнадцати минуть не показывался наружу.

Это смерть, – думала я. Смерть хочет ее похитить. Тогда я решила сразу же по окончании уроков отправиться к доктору и спросить его может ли Клара поправиться. Меня что-то мучило, этого чувства с тех пор я никогда больше не испытывала, но тогда мне казалось, что мне будет плохо от боли. Я чувствовала то, что должна бы была чувствовать на месте Клары. Я переживала ее тоску о Рудольфе и ее ужас перед стариком. Ты злой дьявол без сочувствия и любви, – подумала я про себя; Клара волнуется, потому что не видит его, ничто не может ее больше встревожить, если он придет к ней, она вероятно успокоится. А если она должна умереть, если она умрет, не простившись с ним! Затем я подумала, что старик не имеет на нее никакого права, только Рудольф может ее целовать. Старик, думала я, это – смерть, Рудольф-же жизнь. Когда Рудольф будет там, старик не решится приблизиться к ней. А если старик все-таки должен ее получить, то не все равно-ли, увидит-ли она перед этим еще раз Рудольфа или нет.

В двенадцать часов после окончания уроков я побежала к доктору; книги я оставила в школе. Вероятно, я выглядела очень странно; он притянул меня к себе и сказал: он уже давно знал, что ее нельзя спасти; его помощь совершенно бесполезна, я не должна плакать, она уже теперь там у Бога. – Из моих глаз полились слезы. – Я сказала, что я хотела только спросить его. Он ответил, что ее состояние может улучшиться, но что оно безнадежно.

Теперь я знала, что я должна была делать.

Боясь, что ужасное свершится и она не успеет увидеться с Рудольфом, я побежала домой, но застала Клару в обычном положении, прекрасной, как роза, в полном цвету. Всхлипывая, она начала меня умолять: «Впусти его ко мне, Леония. Прошу тебя, впусти его ко мне». Я ответила: «Сегодня вечером». Тогда она обвила мою шею руками, поцеловала меня и так крепко прижала к груди, как если бы это был ее Рудольф. Я же думала о докторе, о том, что он сказал, об ужасном старике. Не выпуская меня из своих рук, она прошептала мне на ухо: «Но ты оставишь нас одних». Я ответила «да», затем пришла сиделка с супом для Клары и позвала меня в столовую.

Но не успела я сесть за стол, как внезапная мысль прорезала мой мозг. Еще вчера она сказала, что я должна оставить их одних. Хотя я еще ходила в школу, я уже знала о жизни вполне достаточно, чтобы понять, чего она хочет. Меня бросало то в жар, то в холод. Нет, подумала я, ты не должна этого делать. До сих пор Клара была порядочной девушкой, а если это совершиться, она утратить свою честь.

Тогда я вспомнила старика, который хотел ее изнасиловать. Затем я думала, что в конце концов она должна умереть – умереть, не познав той любви, которую познают все замужние женщины. Я подумала, что Бог, в сущности говоря, поступает очень жестоко. Едва-ли какая-либо другая девушка была настолько создана для любви, как моя сестра.

В час дня у нас был урок для подготовки к конфирмации. До начала занятий я гуляла по коридору с Марией Гемман. Мальчики, у которых быль урок вместе с нами, стояли в стороне и глядели на наши ноги. У Марии были высокие, желтые ботинки на шнурках, на мне совершенно новые туфли. Она спросила о состоянии здоровья моей сестры, и мне захотелось рассказать ей обо всем, что тревожило меня. Но с первых же слов я увидела, что она не понимает, о чем идет речь. Мне приходилось ей все разъяснять, поэтому я предпочла замолчать.

Во время урока пастор, в которого были влюблены все ученицы, объяснял нам, как саддукеи пришли к Христу, спрашивая его, какую жену получит мужчина на том свете, если у него было прежде семь жен, и как Христос ответил, что на том свете между мужчиной и женщиной не будет никакой разницы. Тогда с моего сердца пала огромная тяжесть. Если на том свете нет ни мужчин, ни женщин, в таком случае не все ли равно, увидится ли Клара с ним еще раз или нет. Мое решение было принято. В то время, как пастор продолжал рассказывать, я обратилась к Богу со следующими словами: Если ты хочешь, чтобы я не допустила к ней Рудольфа, тогда сделай так, что ее состояние до вечера улучшится. Если ты хочешь, ты можешь это сделать. До самого вечера я не пойду домой, и если ей будет хотя бы немного лучше, я не допущу к ней Рудольфа. Но если улучшения не будет, я это сделаю. Ты, милосердный Господь, всегда можешь помешать, если ты не хочешь, чтобы это произошло. Ты можешь сбросить кирпич на мою голову или направить на меня убийцу. Хотя я еще молода, я охотно рискую своей жизнью. Но если ничего не случится, я буду знать, что так должно быть, так как ты можешь все, что ты хочешь.