Темные души: Там, где тени

Как будто я мог уйти.

Как будто эти цепи были единственным, что удерживало меня здесь.

А не ее глаза.

Сотня ночей

Она смеялась.

Впервые за все время – смеялась, рассказывая о чем-то глупом, о том, как котенок в кухне украл пирог и убежал в сад.

Ее смех был звонким, как колокольчик, и теплым, как летнее солнце.

Я не дышал.

Боялся, что, если сделаю вдох – этот звук исчезнет.

Она заметила.

– Вы… вам нравится, когда я смеюсь? – спросила она, слегка покраснев.

Я кивнул.

Она улыбнулась.

И тогда я понял —

Я погиб.

Сколько прошло времени я не знаю, потерял счет.

Я влюблялся.

Быстро.

Безвозвратно.

Как падающий в пропасть камень – без шанса остановиться.

Каждую ночь, когда она приходила, я тонул в ней глубже.

В ее голосе.

В ее смехе.

В ее глазах, которые смотрели на меня так, будто я – не монстр.

Не тень.

Не пленник.

А кто-то важный.

Последняя ночь

Она пришла в слезах.

– Он знает, – прошептала она. – Он знает, что я прихожу сюда…

Ее руки дрожали.

– Он сказал… что завтра проведет ритуал. Окончательный.

Я замер.

– Я не позволю, – сказала она, и в ее голосе впервые зазвучала сталь. – Я.… я что-нибудь придумаю.

Она посмотрела на меня.

Прямо в глаза.

– Обещайте, что не исчезнете. Обещайте, что… что будете ждать меня.

Я кивнул.

Она улыбнулась.

И ушла.

Кровавый завет

Тьма пришла не одна. Она принесла с собой запах – медной, застоявшейся крови, разлагающейся плоти, чего-то древнего и гнилого, что пропитало камни подвала насквозь. Купец спустился по ступеням медленно, словно давая мне время осознать, что сейчас произойдет. В его руках болталось ведро, доверху наполненное чем-то густым и черным в тусклом свете факелов. Но я знал. Это была не просто кровь. Это была смесь – человеческой жизни, страха, последних стонов, вырванных из глоток перед тем, как нож перерезал горло.

Он поставил ведро перед собой, и жидкость плеснула через край, растеклась по полу, потянулась ко мне тонкими щупальцами, будто живая.

–  Наконец-то, – прошептал он, и его голос был как скрип несмазанных колес похоронной телеги. – Ты готов, страж? Ты понял, что бегство невозможно?

Я не ответил.

Но он знал.

Я был готов.

Не потому, что сдался.

А потому, что она сделала эту клетку желанной.

Он начал с пения.

Не слов – звуков, гортанных, хриплых, будто рвущейся плоти. Его голос вибрировал, ударялся о стены, возвращался эхом, которое уже звучало как чужой голос.

Потом он опустил руки в ведро.

Вытащил их, покрытые липкой массой, и начал рисовать.

Не на полу.

На мне.

Его пальцы скользили по моей груди, по рукам, по лицу, оставляя за собой жгучие полосы. Кровь впитывалась в кожу, проникала глубже, в самые кости, в саму суть того, чем я был.

– "Кровь – дверь," – бормотал он. – "Кровь – ключ. Кровь – цепь."

Я чувствовал, как что-то во мне открывается.

Как тьма заглядывает внутрь.

И остается.

Боль

Она пришла не сразу.

Сначала – зуд.

Под кожей, будто тысячи муравьев бегут по венам, кусая, прогрызая себе путь.

Потом – жжение.

Как будто меня окунули в кипящее масло, но не снаружи – изнутри.

И только потом…

Разрыв.

Мое тело рвалось на части.

Не в буквальном смысле.

Но я чувствовал, как границы того, что было мной, расползаются. Как моя сущность смешивается с камнями, с деревом, с самой плотью усадьбы.

Стены застонали.

Пол затрясся.

А купец смеялся, и его смех был похож на предсмертный хрип.

Она

Я не знаю, как она проникла сюда.

Может, он позволил.

Может, дом уже начал впускать ее туда, куда другим хода не было.

Но вдруг она появилась на лестнице.

Бледная.

Дрожащая.

С глазами, полными ужаса и…

Решимости.

– Отец, остановись! – крикнула она, и ее голос разрезал песню, как нож.

Он обернулся.

И я увидел ненависть в его взгляде.

– Ты… Ты разрушаешь все! – закричала она, и в ее голосе была боль, но не страх.

Он шагнул к ней.

Я зарычал.

Впервые за все время – заговорил.

– Тронь ее – и я разорву этот мир, чтобы добраться до тебя.

Голос был не мой.

Он шел из стен, из пола, из самого воздуха.

Купец замер.

Потом улыбнулся.

– Ох, страж… Ты уже принадлежишь этому месту. Ты никуда не денешься.

И он был прав.

Но в тот момент я понял одну вещь…

Это мой конец

Ритуал завершился на рассвете.

Когда первые лучи солнца коснулись стен, я исчез.

Но не умер.

Не ушел.

Я растворился в усадьбе.

В каждом кирпиче.

В каждой доске.

В каждой тени.

Я стал стражем.

Настоящим.

Вечным.

Но в отличие от других, подобных мне…

У меня была причина остаться.

Она слышит меня.

Я стал их домовым.

Цепным псом, охраняющим усадьбу.

Я не мог ничего – только подчиняться, только сторожить, только принадлежать этим стенам. Даже после смерти хозяев я останусь здесь. На века. В камне, в дереве, в тенях, что ползут по углам.

Но я не жалел.

Потому что думал – я буду с ней.

Каким же я был наивным.

Каким же я был глупым.

И как же опьяняла меня ее ложь.

Первая ночь после ритуала

Я вернул свое тело.

Не полностью – оно было призрачным, полупрозрачным, прикованным к усадьбе, но…

Я мог двигаться.

Мог идти.

Мог найти ее.

Я вошел в ее комнату, невидимый, неслышимый, но знал, что она увидит меня.

Так захотел купец.

Через зеркала.

Она сидела у туалетного столика, расчесывая свои русые волосы, когда я появился в отражении за ее спиной.

Я ждал, что она обернется.

Что глаза ее вспыхнут, как раньше.

Что губы дрогнут в той самой нежной улыбке.

Но…

Она подняла взгляд.

Увидела меня.

И улыбнулась.

Не так.

Зеркальная насмешка

– Что, уродец? – ее голос был резким, как удар хлыста. – Ты пришел ко мне?

Я замер.

Не мог поверить.

Не хотел верить.

Она повернулась к зеркалу, ее пальцы легли на стекло, будто лаская его.

– Неужели ты мог подумать, что я влюбилась в тебя?

Каждое слово жгло.

Как раскаленный гвоздь, вбитый в грудь.

Я молчал.

Она смеялась.

– Ты – ничто. Дух. Тень. Слуга. Ты думал, я стану тратить время на такое, как ты?

Ее губы искривились в гримасе, которую я раньше не видел.

– Я просто делала то, что велел отец. Ты должен был добровольно согласиться. А для этого…

Она наклонилась ближе, ее дыхание затуманило стекло.

– …нужно было дать тебе иллюзию любви.

Я стоял.

Безмолвный.

Бездыханный.

Разбитый.

Ее слова рвали меня на части, но хуже всего было то…

Я все еще любил ее.

Даже сейчас.

Даже зная, что все это – ложь.

Она отвернулась, словно я уже не стоил ее внимания.

– Убирайся. Ты исполнил свою роль. Теперь ты – просто собака, которая лает на чужих.

Я не ушел.

Я исчез.

Растворился в зеркале, в стенах, в тьме, что теперь наполняла меня.

Я стоял.

Безмолвный.

Бездыханный.

Разбитый.

Ее слова рвали меня на части, но хуже всего было то…

Я все еще любил ее.

Даже сейчас.

Даже зная, что все это – ложь.

Она отвернулась, словно я уже не стоил ее внимания.

– Убирайся. Ты исполнил свою роль. Теперь ты – просто собака, которая лает на чужих.

Я не ушел.

Я исчез.

Растворился в зеркале, в стенах, в тьме, что теперь наполняла меня.

Я возненавидел.

Всем своим существом. Всей тьмой, что теперь жила во мне.

Я чувствовал, как сила во мне растет – черная, липкая, как смола. Она копилась в трещинах моей души, в разломах того, что когда-то было мной.

Но я был бессилен.

Не мог прикоснуться.

Не мог навредить.

Только являться в зеркалах, как жалкий дух, прикованный к этим стенам.

Обман

Меня обманули.

Сделали дьяволом этой усадьбы.

И самое страшное – я ненавидел себя за ту слабость, что позволила этому случиться.

За то, что поверил.

За то, что захотел верить.

Ее насмешки

Время шло.

Я видел ее.

Каждую секунду.

Каждую улыбку.

Каждый взгляд, полный презрения, когда она ловила мое отражение в зеркале.

– Ну что, сторож? – ее голос звенел, как лезвие по стеклу. – Все еще подглядываешь?

Она глумилась.

Над моей болью.

Над моей любовью, которую превратила в прах.

Иногда она подходила к зеркалу, касалась его пальцами и смеялась, когда я рычал, когда тьма во мне клокотала, но не могла вырваться.

– Ты так забавный, когда злишься, – шептала она, улыбаясь. – Как пес на цепи.

Ярость, пожирающая душу

Я ненавидел ее.

Ненавидел его.

Ненавидел этот дом, эти стены, эту землю, что стала моей тюрьмой.

Но больше всего я ненавидел себя – за то, что все еще, где-то в глубине, ждал…

Что это обман.

Что она не могла так поступить.

Но она могла.

И сделала это.

Смерть света

Она убила во мне все.

Свет.

Добро.

Тепло.

Оставила только ярость.

Только жажду мести.

И я копил ее.

День за днем.

Год за годом.

Пробуждение тьмы

А потом…

Она пришла.

Не Арина.

Не купец.

Сама усадьба.

Ее стены зашептали мне.

Ее тени предложили силу.

Настоящую.

Страшную.

Ту, что могла разорвать этот мир.

И я согласился.

Теперь я не просто страж.

Я – проклятие.

И когда-нибудь…

Они узнают, каково это – быть обманутыми.

Последний подарок и первая месть

Они продали ее.

Как вещь. Как скот.

Богатому старому купцу, чьи руки уже тряслись от возраста, но чья жажда молодой плоти оставалась ненасытной.

Арина была рада.

Она смеялась, упаковывая свои драгоценности, примеряя новые меха, подаренные будущим мужем. Она даже не оглянулась на эти стены, на этот дом, на меня…

Пока не подошла к зеркалу.

В последний раз.

Последний шёпот

Ее пальцы скользнули по стеклу, и я появился – тенью, силуэтом, искаженным гневом и болью.

– Убеги… – прошептала она так тихо, что даже воздух не дрогнул. – Убей… Забери…

Потом что-то еще – слова, которые я не расслышал, но которые ожгли мне душу, как раскаленное железо.

А потом…

– Ну что, песик? – ее губы растянулись в улыбке, но в глазах не было насмешки. Только ледяная решимость. – Теперь ты можешь касаться женщин. Батюшка показал мне некоторые заклятья оккультистов… Касайся любых… Но не меня. Это твое наказание.

Она наклонилась ближе, и ее дыхание затуманило стекло.

– Пусть тебя слышат… Они. Не я.

Потом выпрямилась, поправила складки платья.

– Прощай.

И ушла.

Навсегда.

Дар, который стал проклятием

Я не понял тогда, что она сделала.

Не понял, почему.

Но когда ночь опустилась на усадьбу, а купец заперся в своем кабинете с бутылью вина, я ощутил это.

Силу.

Тьма в стенах шевельнулась, когда я протянул руку – и коснулся плеча горничной, проходившей мимо зеркала.

Девушка вздрогнула, обернулась…

И не увидела меня.

Не отражение.

Ее губы разомкнулись для крика – но я не дал.

Мои пальцы впились в ее шею, и я наслаждался тем, как ее глаза расширяются от ужаса, как ее тело слабеет, как ее разум ломается под грузом кошмара.

Безумие, ставшее забавой

Так началась моя месть.

Я приходил к ним ночью.

К служанкам. К кухаркам. К женам приказчиков, что ночевали в усадьбе.

Я трогал их.

Говорил с ними.

Сводил с ума.

Одни убегали, бросая все, обезумев от страха.

Другие умирали – их находили утром с широко раскрытыми глазами, с почерневшими языками, с лицами, застывшими в вечном крике.

Третьи…

Третьи оставались.

Но их разум был пуст.

Они шептали мое имя, царапали стены, смеялись без причины.

Купец он… сходил с ума сам.

Его ритуалы перестали работать.

Его заклятья обращались против него.

Каждую ночь я приходил к нему – невидимый, но осязаемый.

Я дышал ему в ухо.

Шептал на языке, которого он не понимал, но который жёг его мозг.

Трогал его плечо, оставляя следы – черные, как гниль.

Он кричал.

Молился.

Пытался сбежать.

Но усадьба не отпускала его.

Как не отпускала меня.

Последняя ночь

Он умер в своем кабинете.

С лицом, искаженным ужасом.

С руками, вцепившимися в собственную шею.

А я…

Я смеялся.

Потому что знал – это не конец.

Его душа не уйдет.

Как и моя.

Как и ее.

Арина думала, что освободилась.

Но я найду ее.

Обязательно найду.

Теперь я не просто дух.

Я – кошмар, ставший реальностью.

И ничто не спасет тех, кто обманул меня.

Ничто.

Глава 3. Бабушкин запрет

Лика

– Лика, ты вообще меня слышишь? – голос в трубке звучал так, будто бабуля стояла прямо за моей спиной, а не за триста километров.

– Да, бабуль, слышу… – потянула я, утыкаясь лбом в стол.

– Не вздумай! Хватит с тебя в этом году приключений, Лика! Я сказала – нет! Ты только вернулась с Черного моря! Опять со своими волонтерами! Ты меня слышишь?! Я соскучилась, приезжай ко мне!

Я закатила глаза и покрутила в пальцах листовку с надписью «Волонтеры в Чернодолье: восстановление усадьбы XIX века».

– Ну, бабуль… ну лето скоро закончится, есть возможность еще куда-нибудь съездить, сделать что-то полезное перед учебой! Ну ба…

– Лика, 4-й курс впереди, ответственный и важный! Я тебя больше вытягивать не буду! Устроила себе на голову… Кто ж знал, что ты на фольклоре будешь помешанной больше, чем я?! Нет, Лика! Хватит с тебя этих приключений на голову!

Щелчок.

Она положила трубку.

Ну, она как всегда…

Я вздохнула и откинулась на спинку стула, разглядывая листовку.

Чернодолье.

Заброшенная деревня. Усадьба купцов Чернодольских. Культурное наследие.

Я набираю ее номер снова.

– Ну, бабушка! Ты хоть послушай, куда я еду! Дай сказать – и ты сама поменяешь решение!

Я сжала телефон в потной ладони, предвкушая её реакцию.

– Ну?! – раздражённо хмыкнула бабушка. – Куда на этот раз?

– Я подала заявку в группу добровольцев. Мы будем восстанавливать усадьбу… – я сделала драматическую паузу, – Чернодольских. Ты слышала? Чер-но-доль-е!

В трубке воцарилась мёртвая тишина. Только тяжёлое дыхание – будто бабушка внезапно взбежала на пятый этаж.

– Ты… – её голос вдруг стал хриплым, – Ты совсем с ума сошла?

– Это же то самое место! – зашептала я, прижимая телефон к уху. – Где жили наши предки! Ты же сама рассказывала про пра-пра-пра-бабку, которая…

– Лика. – она произнесла моё имя так, будто читала заклинание. – Не езди туда.

Я закатила глаза. Бабуля всегда драматизировала.

– Но почему?! Ты же защитила диссертацию по фольклору Чернодолья! Стала профессором! Всю жизнь изучала…

– Именно поэтому и говорю – не надо! – её голос вдруг сорвался на крик. – Там нечего искать! Кроме беды!

Я замерла. Бабуля никогда не кричала. Даже когда я в десять лет разбила её любимую фарфоровую чашку с русалками.

– Баб… Это же просто старый дом. Ты сама говорила, что все эти легенды – просто мифы.

– Лика, – она вдруг заговорила шёпотом, будто боялась, что её подслушают, – есть вещи, которые я не писала в диссертации. Которые не рассказывала даже на кафедре. Наши предки… они не просто жили там. Они что-то там… сделали.

Я рассмеялась:

– Ну вот, началось! Точно, как в твоих сказках про нечистую силу! Может, ещё и дворового мне припасла? Того, что страшнее домового?

Тишина в трубке стала густой, как смола.

– Лика… – бабушка вдруг заговорила медленно, выделяя каждое слово, – если ты поедешь туда – я больше не буду помогать тебе с сессией. Никаких шпаргалок. Никаких "бабуль, объясни про обрядовый фольклор". Ничего.

Я задохнулась от возмущения:

– Это чёрный шантаж!

– Это мудрость, дурочка! – фыркнула бабушка. – Там действительно… – она запнулась, – …нехорошо. Особенно для наших. Для крови нашей.

Я скривила губы в усмешке:

– Баб, ну какие глупости! В XXI веке! Да у нас там интернет, палатки с пауэрбанками, GPS…

Щелчок. Бабуля положила трубку.

Я уставилась на экран телефона. Ну и ладно. Всё равно еду. А там разберёмся – и с усадьбой, и с бабушкиными страшилками.

– Всё равно поеду! – решительно сказала я, глядя на потрескавшийся экран телефона.

Бабуля положила трубку, но это меня не остановило. Наоборот – только раззадорило. Сколько раз она сама рассказывала мне про Чернодолье, про старую усадьбу, про историю нашего рода, уходящую корнями в эти места? А теперь вдруг – «не езди», «там нечего искать», «кроме беды»?

Смешно.

Я переключила внимание на ноутбук, где всё ещё была открыта вкладка сайта «Я – волонтер»:

«Набор в группу для восстановления усадьбы купцов Чернодольских (XIX век). Деревня Чернодолье. Требуются: историки, архитекторы, фольклористы, фотографы. Срок: 3 недели. Проживание в полевых условиях. Культурное наследие федерального значения».

Я прокрутила страницу вниз, к фотографиям.

Разрушенные колонны.

Облупившаяся роспись на потолке.

Старые зеркала, покрытые пылью, но всё ещё целые.

И что-то щёлкнуло у меня внутри.

Как всё началось

Я только вернулась с Чёрного моря – три недели волонтёрства, уборка пляжей, жара, песок в самых неожиданных местах. Искала, куда бы ещё податься до начала учёбы, пока лето не закончилось.

И тут – оно.

Чернодолье.

То самое место, о котором бабуля говорила с каким-то странным придыханием. То самое, про которое в её диссертации по народным поверьям была целая глава – «Культ дворового в усадьбах Черноземья».

Я помню, как она рассказывала мне в детстве:

«Дворовой – не домовой. Он не печки греет, не детей пугает. Он – страж. И если усадьба проклята, он становится её пленником…»

Я тогда думала – сказки.

А сейчас…

Сейчас я видела это объявление и чувствовала – мне нужно туда.

Я уже сидела на полу посреди своей комнаты, окруженная хаотично разбросанными вещами, и ловила это странное чувство – будто что-то тянет меня туда.

Нет, не просто интерес.

Зов.

И виновата в этом, конечно, бабуля.

Бабушкины сказки

Она начала вкладывать мне эту мистику в голову с самого детства.

«Лика, спи, а то дворовой заберет» – говорила она вместо обычного «бабайки».

«Не бери чужое из угла – это дворовой положил, рассердится» – не «грязное», не «опасное», а именно его.

А потом – истории.

Про усадьбу в Чернодолье.

Про купца, который «что-то не то» привез из своих странствий.

Про девушку, которая «разговаривала с тенями».

Я тогда думала – сказки.

А теперь…

Теперь я ехала туда.

Косметичка.

      Минимум, только самое необходимое: тушь, увлажняющий крем, гигиеническая помада. Пачка влажных салфеток – без них никуда, особенно когда живешь в полевых условиях.

Одежда.

      Пара поношенных джинсов, которые не жалко, свитер и две футболки.       Толстовка с капюшоном – ночи в заброшенных усадьбах бывают холодными. Кроссовки, уже видавшие виды, но, верно, служившие мне в прошлых поездках.

Техника.

      Ноутбук – вдруг успею записать материалы для курсовой. Диктофон – на всякий случай, если услышу что-то интересное от местных. Фонарик и два запасных аккумулятора к нему – в разрушенных усадьбах электричество редкость.

Особое.

      Потрепанный блокнот бабушки с ее пометками по фольклору Чернодолья. Компактная камера – мало ли что удастся запечатлеть.

Мои пальцы наткнулись на маленький холщовый мешочек. Развязала шнурок – внутри белела обычная поваренная соль.

"Бери, – говорила бабуля, когда я впервые собиралась в фольклорную экспедицию. – От нечисти".

Я усмехнулась тогда. Усмехнулась и сейчас. Но все равно пересыпала соль в маленький пластиковый контейнер и положила во внешний карман рюкзака.

На всякий случай.

Потом замерла, держа в руках потрепанную фотографию – бабуля у стен полуразрушенной усадьбы, молоденькая, в платочке, с горящими глазами. На обороте дата: 1892 год.