скачать книгу бесплатно
Алма-Ата и хребет Заилийского Алатау (Пёстрые горы)
Со временем город разрастался в основном вдоль предгорья – с востока на запад, пока не превратился в огромный мегаполис с 2 миллионным населением. Бывшие центральные улицы расширились преимущественно за счёт двойных с каждой стороны рядов фруктовых деревьев. Появились новые широкие автомагистрали и авторазвязки, а 1 декабря 2011 года вступила в очередь долгожданная первая линия Метро (строительство которой начали 20 лет (!) назад ещё в 1991 году). Сегодня движение на центральных улицах не прекращается ни днём, ни ночью. Иногда, проснувшись из-за уличного шума и выйдя на балкон в три часа ночи, наблюдая за непрерывно бегущими огнями автомобилей туда и обратно, невольно задаёшься вопросом: «И куда они все едут в это время?», и не находишь ответа. Жизнь наша превратилась в многослойный пирог. Каждый из нас занимает в нём свою скромную нишу, о которой ещё что-то может сказать, но ни хрена не понимает и не догадывается, а что же творится там, чуть ниже, или чуть выше, не говоря уже о…, ну, вы поняли, о чём я хотел сказать.
Сегодня в интернете можно найти историю Алма-Аты, начиная с эпохи бронзового века и по сей день.
Скупое детство и озорная юность
(1942—1962гг.)
Рождение
Я родился в 2 часа ночи 18 апреля 1942 года в городе Алма-Ате. По рассказам матери, накануне вечером была сильная гроза, и они со свекровью – моей бабушкой, под проливным дождём пешком шли до роддома примерно 2 км. Это сейчас все улицы современных городов одеты в асфальт. А тогда в нашем городе ещё и не знали этого слова вообще. Не было в нашем районе телефонов, чтобы вызвать «Скорую», не было и своего транспорта, даже простой телеги. Шла война. Женщинам идти пришлось в гору, в кромешной темноте, преодолевая при вспышках молний потоки вешних вод, скользя и оступаясь чуть ли не на каждом шагу. Позже мама сама удивлялась, как это она не разродилась по дороге. Так или иначе, родился я, хоть и под громовые раскаты, но в сухом и чистом помещении.
Первые воспоминания
Когда нас спрашивают: «Что ты помнишь из детства?» – очень трудно выстроить свои воспоминания в хронологическом порядке. Вот и мне кажется, что первое моё воспоминание относится к возрасту между двумя и тремя годами. Так как я родился в апреле 1942 года, значит, ещё шла война и всё, что происходило с нами, так или иначе, связывалось с этим событием. Скорее всего, это был канун Нового 1945 года или 23 февраля – день Красной Армии. Я в младшей садиковой группе хороводил с детьми, разучивая какую-то песню. В руках у меня была маленькая жестяная баночка, граммов на сто, не больше, вся разрисованная, и с чем-то очень вкусным вроде печёночного паштета (возможно американская). Кто-то, идущий за мной, наступил мне на пятку, и я упал, вытянув вперёд руки, прямо лбом на эту банку. Рана оказалась довольно глубокой. Шрам сохранился на всю жизнь. Мне наложили три шва, перевязали, но кровь всё равно просочилась сквозь бинты. А на следующий день был детский утренник, на который пригласили и родителей. И я, стоя на табуретке, рассказывал стихотворение о раненом танкисте. Аплодировали всем выступающим детям, в том числе и мне. Но когда я услышал от кого-то из родителей: «Надо же, даже кровь нарисовали на бинтах», – я закричал:
– Это моя кровь, моя! – и расплакался.
Я и моя первая «невеста» Сонечка Хайрулина
Второе событие, которое мне запомнилось, произошло летом, спустя примерно полгода. Дети играли во дворе частного дома, в котором наша мама снимала комнату для себя и нас с братом. Во дворе была колонка, из которой тоненькой струйкой всегда текла вода. Дети, что постарше, натягивали красные резиновые соски и заполняли их водой. Иногда эти соски под давлением растягивались до внушительных размеров. На конце сосок прокалывались маленькие дырочки, и дети бегали с ними по двору, обливая друг друга. Я возился на земле около колонки, пытаясь сделать «залипахи» – это что-то вроде беляшей, только из мокрой глины. Когда её переворачивали отверстием вниз и со словами «Вот тебе, фашист» резко ударяли об землю, она с громким хлопком разрывалась, что доставляло нам большое удовольствие.
Внезапно моё внимание привлекла красивая крупная оса с жёлтым туловищем и большим чёрным брюшком, прилетевшая, видимо, на водопой. Она низко кружила вокруг маленькой лужицы, жужжала своими прозрачными крыльями, садилась на миг и вновь тут же взлетала. Не подозревая ничего о последствиях, я потянулся и накрыл осу рукой. Сколько ж было слёз и крика после того, как оскорблённая таким бесцеремонным поведением оса, ужалила меня в руку.
Бабуськин дом
Когда в середине 1945-го вернулся с восточного фронта отец, наша семья переехала жить к бабушке.
Это была низенького роста полная женщина, совершенно безграмотная и очень набожная. По двору она ходила, немного переваливаясь с боку на бок.
Как я уже упоминал, почему-то с первых же дней мы стали называть её бабуськой. Может оттого, что она с семьёй приехала из Украины. Я ещё не понимал, в какой тесноте жила наша семья.
Всё для меня казалось очень большим и, главное, доступным. Это и небольшая зелёная веранда с чуланом в конце, где, закрывшись украдкой, можно было порыться среди взрослых вещей; и просторный двор с собакой на цепи, которая вечно вычёсывала задней лапой своих блох то слева, то справа; и амбар с таинственным полумраком, разнообразной утварью и свисающими с балок остатками упряжи, сеновалом и каким-то особым букетом запахов скотины, зерна, сена и плесени… Небольшой навес с летней русской печью.
Вдовиченко (Ярошенко) Елизавета Алексеевна
Ещё один навес с туалетом, поленницами дров и погребом. Пустующее стойло для коровы. Большой куст сирени в палисаднике прямо под окном с гроздями душистых цветов. А главное, примыкающий к дому сад в небольшом логу, с протекающим посередине арыком, который делил сад на две половины. Та, что ближе к хате, была засажена яблонями и кое-где вишней и сливой. Между деревьями были грядки с картошкой, огурцами, помидорами и другой зеленью. Вдоль узкой дорожки от хаты к ручью в два ряда густыми зарослями росли петушки с оранжевыми цветами. Пробегая ранним утром босяком по этой дорожке, мы охали и ахали от обжигающей свежести росы, искрящейся всеми цветами радуги на их длинных остроконечных листьях.
Вторая, дальняя, половина сада была в основном засажена клевером, который, благодаря хорошему поливу, буйствовал, и его косили два раза в год. Были на второй половине ещё два замечательных места. Это второй большой куст сирени, под которым иногда взрослые любили отдыхать, попивая бабуськину сливянку, и большой куст терновника, из плодов которого бабуська делала эту самую сливянку.
В первые тяжёлые послевоенные годы, когда хлеб выдавали по карточкам, очередь в хлебный магазин занимали с ночи. Ещё затемно взрослые поднимали детей, вели их к магазину, там кто-то химическим карандашом писал им на ладони двух или даже трёхзначный номер и после этого полусонных детей снова вели домой досыпать, а один из взрослых оставался следить, чтобы очередь не прерывалась, и не путались номера. По весне мы со старшим братом собирали большие букеты сирени и носили продавать их за копейки на трамвайную остановку. Основными покупателями были офицеры в красивой форме с начищенными до блеска сапогами. Летом мы с братом руками рвали траву в логу, набивали её в мешок и волоком тащили квартала два к тётке Чечелевой, у которой была корова, за что получали от неё пол-литра молока. От соседей слева через забор свисали ветки большой урючины, а также красного и белого тутовника. Мы с нетерпением ждали, когда на них наконец-то созреют плоды. Мы набивали ими карманы, складывали за пазуху и носились по саду за бабочками. По соседству справа проживала одинокая тётя Нюра. Первая, верхняя, часть нашего сада отделялась от её участка глиняным дувалом примерно метровой высоты. А границей для нижней части служили просто частые колючие заросли вишняка и терновника. За этой колючей живой изгородью росла огромная груша, и мы любили тайком лазить за её плодами, сняв с себя одежду, чтобы не порвать её, обдирая при этом в кровь живот, спину и руки.
Летом, в знойный полдень окна в доме закрывались ставнями и нас с братом укладывали спать. На пол, устланный полосатой дерюгой, бросали пару старых матрацев или пальто и две огромные подушки. Узкий солнечный луч, пробивавшийся в полумрак комнаты через крохотное отверстие в ставнях, как длинная спица искрился крохотными пылинками и упирался в противоположную стену. Изредка на ней появлялось перевёрнутое изображение редкого прохожего или проезжающей по улице телеги с лошадью, вызывая каждый раз у нас с братом любопытство и детское недоумение. В комнате стоял аромат душистых трав, в основном чабреца, душицы и мяты, разбросанных бабуськой по углам. Всё замирало в эти часы, и во дворе, и в доме. Тишину нарушало только несмолкаемое жужжание большой мухи, без устали носившейся по комнате из угла в угол. Глаза слипались, и мы засыпали безмятежным детским сном.
Из всех детских развлечений и игр в основном запомнились «чижик», «асыки», «лянга». Лянгу мастерски готовил мой старший брат. Он находил какую-нибудь небольшую гайку, старую монету или брал кусочек свинца, аккуратно плющил его и гвоздём пробивал в нём дырку. Затем брал ножницы и направлялся к нашей дворовой собаке, которую звали Пальма. Та, ещё издалека заметив его, уже начинала весело скулить, крутиться и прыгать. Трудно сказать, понимала ли она, с каким намерением шёл к ней брат. Самым большим достоинством Пальмы был её хвост, вернее кончик хвоста. При полном чёрном окрасе всего тела собаки он выделялся ослепительной белизной и мелькал по двору как солнечный зайчик. Брат осторожно, чтобы не поранить хвост собаке, отрезал большой клок шерсти, продевал его сквозь отверстие в гайке или кусочке свинца, туго затягивал и обрезал остатки. А чтобы тыльная часть лянги ещё и выглядела ровной и красивой, он её слегка подпаливал спичками. Иногда, для большей крепости, он с тыльной части забивал маленький клин из спички. Лянги брата были лучшими и самыми красивыми в округе. Недаром некоторые из соседских мальчишек, например, Шилов, не раз хотели тайком обрезать хвост нашей Пальме. На лянгу брата можно было выменять с десяток асыков или даже хорошую саку – ровный крупный асык с подшливованными боками и отверстиями, залитыми свинцом. Сакой юрились и разбивали кон. От неё многое зависело в игре в асыки. Отец замечал обрезанный хвост Пальмы и сердито ворчал: «Опять собакам хвосты крутили. Лучше бы по дому помогли».
В свободное время самым любимым местом отдыха был наш сад, где не только мы с братом любили проводить время, но и вся наша семья.
Наша семья в саду: мама, папа, Полина, Геннадий, бабуська, Григорий. На переднем плане – я и мой младший двоюродный брат Володя Байбак – сын Полины.
Улица Гончарная
(Моему старшему брату Геннадию с любовью.
Воспоминание о послевоенном детстве)
Улица Гончарная: домик за углом,
Большой куст сирени прямо под окном,
Узкая веранда, бабуська на крыльце,
Добрая улыбка на её лице.
Босоногий хлопчик с видом знатока
Учит уму-разуму младшего щегла:
– Вот нарвём сирени, сделаем букет,
Продадим штук десять – купим себе хлеб.
За мешок люцерны – крынку молока,
Поровну поделим – будет нам еда.
Шилова не бойся – я ему вчера
Голову с рогатки подстрелил слегка.
К Юрке Наливайко не ходи – он плох,
Там из-за тарзанки был переполох.
Он с неё сорвался и мордой об забор,
А потом свалился на соседский двор.
Тут ему досталось, кое-как удрал,
Задницу в лохмотья пёс ему порвал.
Асыки не трогай – батька отберёт.
В лянгу поиграешь – спрячешь под порог.
Слушайся бабуську, а иначе я
Буду Дед Мороза* делать из тебя.
…Годы пролетели, словно день прошёл.
Вырос уже хлопчик, вырос и щегол.
Дети, внуки ходят, с ними за столом
Братья вспоминают родительский свой дом:
Улицу Гончарную, домик за углом,
Большой куст сирени прямо под окном,
Узкую веранду, бабуську на крыльце,
Добрую улыбку на её лице…
*Делать Деда Мороза – окунать лицом в манную кашу.
«Жестокая» порка
Однажды брат, повздорив с соседским пацаном – Валькой Шиловым, из рогатки пробил ему голову. Вечером отец Шилова пришёл разбираться с нашим отцом и стал его учить, как надо правильно воспитывать детей. Отец только что вернулся из бани, где по традиции пропустил стаканчик портвейна и был в хорошем настроении. Он успокоил отца Шилова и обещал разобраться с сыном. Пока отец Шилова продолжал во дворе обсуждать с бабуськой проблемы воспитания, наш отец заперся с моим братом в комнате, вытащил из шифоньера широкий офицерский ремень и, приказав сыну кричать во всё горло и просить пощады, стал изо всех сил «лупить» табурет. Мой брат, подыгрывая отцу, орал что есть сил: «Ой, папочка, прости. Ой, больше не буду». А в ответ ему отец, лупцуя табурет, тоже довольно громко приговаривал: «Я тебя научу, щенок, как надо вести себя на улице. Ты у меня попляшешь сейчас, чтоб я за тебя больше не краснел».
Со двора через окно виднелась поднимающаяся и опускающаяся с ремнём рука отца. Отец Шилова бросился к хате, но его остановила бабуська:
– Не вмешивайся, божий чиловик, а то потом ещё хуже будет. Сам же пришёл жаловаться. Так что иди себе с миром.
Бабуська по звукам поняла, что отец достал широкий ремень. От него проку никакого, звук, да и только. Для серьёзной порки у отца был узенький ремень от портупеи, который, со свистом рассекая воздух, действительно порой оставлял на наших задницах вспухшие красные следы.
Муми-тролли
Взрослые говорили, что я рос любознательным малым. По их рассказам моей фантазии не было предела. Бывало, заберусь на стул возле окна и, глядя на улицу, что-то бормочу, ахаю, восклицаю. Взрослые подойдут, посмотрят, ничего не увидят, покачают головой и отходят. Что я видел в окне – в памяти не сохранилось. Но один сон, который я увидел года в четыре, врезался мне в память на всю жизнь своей удивительной необычностью. Приснилось мне, что я, играя в саду, вдруг услышал за дувалом у тёти Нюры чьи-то писклявые голоса. Я осторожно подошёл к дувалу, встал на цыпочки и с любопытством выглянул. Картина, которую я увидел, просто поразила меня. Сначала каким-то посторонним взором чуть сверху и со стороны я увидел своё большое лицо, с любопытством выглядывающее из-за дувала. Затем плоскость картины сменилась, и я уже отчётливо увидел, что никакого сада за дувалом нет. Прямо передо мной простиралась, уходя вдаль, небольшая узкая улочка, с обеих сторон которой, словно шатром, смыкались пышные кроны деревьев. Вот только деревья были крошечные, не выше моего колена. И улочка крошечная, и дом крошечный, похожий на барак с тремя отдельными входами, каждый с крохотным крыльцом и крохотными оконцами. Возле дома на верёвке колыхалось от ветра развешенное крошечное бельё. Тут же толпились крохотные люди – взрослые и дети – ростом не больше указательного пальца, но не худые, а плотного телосложения. Мужчины носили шляпы. У всех людишек, даже у детей, были широкие и крупные носы, занимающие примерно пол лица. Дети, как и положено, резвились и играли. Взрослые оживлённо что-то обсуждали. Голоса были писклявые, слов не разобрать. Вдруг подъехал крошечный грузовик, похожий на хлебный фургон, и затормозил возле людей, обдав их облаком пыли. Все загалдели ещё сильнее. Водитель вышел из машины, открыл боковую дверь фургона и стал доставать ящики с бутылками молока. Люди разбирали молоко и уносили к себе домой. Я обратил внимание, что никто не предлагал водителю денег. Вскоре грузовик развернулся и уехал, оставив после себя медленно оседающее облако пыли. Улочка опустела. Все эти разворачивающиеся события я видел каким-то двойным зрением. Одно – это моими собственными глазами и второе – взглядом кого-то откуда-то чуть сверху и сбоку, так что одновременно были видны и крохотная улочка с её жителями и грузовиком, и большой, по сравнению с улочкой, глинобитный дувал с большим удивлённым лицом четырёхлетнего мальчика над этим дувалом. Когда я попытался рассказать этот сон взрослым, мне никто не поверил, считая меня большим фантазёром и выдумщиком. Потом, много лет спустя, когда по телевизору стали показывать мультфильмы про муми троллей, я понял, что именно их я ясно видел в своём удивительном детском сне. Но тогда в 1946 году, во времена керосиновых ламп и гужевого транспорта – волов, лошадей, ишаков – не было телевидения в Алма-Ате.
Для справки. Только 8 марта 1958 года диктор Нелли Омарова, очаровательная любимица того поколения, объявила о начале первой телепередачи и с ней – эпохи телевидения в Алма-Ате.
И вообще, самая первая книга «Маленькие тролли и большое наводнение» – финско-шведской писательницы и художницы Туве Марика Янссон, была впервые опубликована в 1945 году.
Туве Марика Янссон – финско-шведская писательница и художница
Все остальные книги: «Муми-тролль и комета», «Шляпа волшебника» и ещё целых двенадцать великолепных книг, снабжённых тонкими, оригинальными рисунками, вышли гораздо позже.
Даже радио в дома на окраинах Алма-Аты только-только начали проводить. Как-то днём, когда в доме были только бабуська да мы с братом, к нам пришёл молодой парень. Он протянул пару проводов от столба, завёл их в хату и повесил в красном углу комнаты прямо над иконой, прикрытой вышитым рушником, большую чёрную тарелку с двумя винтиками посередине, к которым и присоединил два провода. Уходя, предупредил:
– Это радио. Не пугайтесь, когда оно заговорит.
Мы с братом сели у стола и, глядя на эту чёрную тарелку, стали рассуждать – как это она вдруг может заговорить. Прошло примерно полчаса. Нас стало клонить ко сну. Бабуська, забыв про тарелку, хлопотала около плиты. Вдруг со стороны красного угла раздался громкий мужской голос. Мы с братом испуганно встрепенулись, а бабуська, выронив сковороду и осеняя себя крестным знамением, медленно направилась к красному углу со словами:
– Это ещё што за чёртовы бисы? – и подойдя ближе, с опаской стала заглядывать за чёрную тарелку, продолжая креститься и бормоча под нос: «Кто ж это там балакает?»
В конце декабря 1947 года отец спросил нас с братом, какой подарок мы хотели бы получить на Новый год. Мы хором ответили – коньки. До сих пор мы катались с горы на самодельных деревянных коньках с тонкими жестяными полозьями. А тут Хамит – сосед через три дома – предлагал стальные обрубыши, правда аж за 11 рублей. Отец поцокал языком, покачал головой, но согласился. До полуночи оставалось 2 часа, и мы с братом, зажав в кулаке деньги, бросились к Хамиту. Он долго не соглашался, просил прийти на следующий день, но старший брат всё же настоял на своём, и вскоре счастливые, мы вернулись домой с коньками. Каково же было наше удивление и, наверное, разочарование Хамита, когда рано утром следующего дня объявили о денежной реформе, и наши 11 рублей вчера безвозвратно превратились в 1рубль 10 копеек сегодня при сохранившихся ценах. Это была денежная реформа, которая была проведена с целью изъятия у населения избыточного количества старых денег, подвергшихся в период войны обесценению, и замены их новыми полноценными деньгами.
О том, как я хотел вырезать аппендикс у кота
С раннего детства я страдал от зубной боли. Помню, часами я прикладывал тёплую грелку к щеке и ходил по комнате, издавая стонущие звуки. И хотя наша мама сама была зубным врачом, она ничего не могла поделать со слабой, разрушающейся от плохого питания, моей зубной эмалью. Она часто брала меня с собой в поликлинику, сверлила мне зубы, накладывала очередную пломбу и отпускала гулять под присмотром медсестёр или нянечек. Меня знала вся поликлиника. Медсёстры передавали меня из рук в руки. Я ходил с ними по кабинетам и этажам, рассматривал красочные медицинские плакаты, слушал их объяснения, спускался даже в тёмный и сырой подвал, где хранилось всякое старое оборудование.
Не помню уж, как и от кого, но в шесть – семь лет я уже прекрасно понимал, что аппендикс – это орган, а аппендицит – болезнь, и чем эта болезнь грозит в случае обострения. Я знал, с какой стороны и где располагается аппендикс. Перед глазами были какие-то цветные плакаты с разрезами брюшины и с растяжкой мышц. Я знал, что такое местная анестезия и наркоз. Не могу точно назвать свой возраст в это время, но хорошо знаю, что мне ещё не исполнилось 8 лет, а в моей голове стал зреть грандиозный план – вырезать аппендикс у моего любимого кота, дабы он случайно не заболел аппендицитом и не умер. Я постепенно стал готовиться к осуществлению моего плана. Первое, что я сделал, это уложил кота на спину и, по очереди раздвигая лапы, обрисовал на доске его контур. В намеченных местах я вбил гвозди, к которым планировал привязать лапы кота на тот случай, если он будет сильно дёргаться. Постепенно в моём тайнике под большим навесом стали появляться шприц, пинцет, скальпель, фиксирующие зажимы, старый бритвенный станок отца, чтобы побрить перед операцией коту брюшко, ну и, конечно же, йод, вата и бинты. Не хватало только эфира для наркоза. Я тогда ещё не умел читать, но прекрасно уже знал в каких флаконах с притёртой пробкой, и в каких закрытых стеклянных шкафах хранится эта жидкость со столь специфическим запахом.
А время шло. Я обнимал и ласкал своего кота, уговаривая его ещё немного подождать. Не помню уж как обнаружили мой тайник, но, когда взрослые увидели его содержимое, они сразу же поняли, что это моих рук дело. Отец, крепко держа меня за шкирку, и крутя перед моим носом уже изрядно заржавевшим его бритвенным станком, предложил выбор:
– Или ты немедленно рассказываешь, зачем ты это всё собирал, или получаешь хорошую порку, а потом во всём признаешься.
Если уж всё равно признаваться, так лучше без порки. И я, глотая слёзы, стал объяснять, как сильно я люблю нашего кота, и как хотел спасти его от аппендицита, чтобы он прожил вместе с нами ещё много-много лет. Отец крепко выругался и со словами, брошенными в сторону матери, «Это всё твоё воспитание», вышел во двор, прихватив коробку со всеми моими запасами. Больше я их никогда не видел. А мать обняла меня и стала успокаивать. Она в двух словах указала мне на мою самую большую ошибку, объяснив, что у животных не бывает аппендицита, потому что их строение отличается от строения человека, по крайней мере, именно в этой части тела.
Как мы с бабуськой выводили блох у кота
Однажды в конце весны в нашем доме появился ещё один кот. Его подарила нашей маме известная артистка, вернувшись с гастролей по Сибири. Кот был огромный, пушистый и дымчато-полосатый. Но мне он не понравился, так как постоянно беспричинно жалобно мяукал и задирал моего любимца. С первого дня он вёл себя во дворе как хозяин, даже прогонял Пальму от её миски. Видимо поэтому у него и завелись от неё блохи. Смешно было на них смотреть, когда Пальма, сидя на хвосте и высунув красный язык, чешет задней лапой то один, то другой бок, искоса поглядывая на нового кота, который невдалеке также часами мог чесать себя то за одним, то за другим ухом, при этом жалобно мяукая. Видимо Пальму это раздражало, потому что она иногда вдруг с громким лаем бросалась на кота, а тот, отпрыгнув на безопасное расстояние, продолжал заниматься своим делом, теперь уже не обращая никакого внимания на крутящуюся на цепи всего в нескольких сантиметрах от него Пальму. Наконец Пальма уставала и снова садилась чесать блох рядом с котом.
К Пальме мы уже привыкли, а вот кота от блох мы решили избавить. Вопрос – кто мы? Конечно же – я и бабуська. Старый да малый. Бабуська обошла всех соседей в поисках рецепта от блох и в первую очередь, конечно, навестила тётю Нюру. К обеду план созрел. Зная, что кот норовистый, мы первым делом связали ему лапы. Затем налили в тазик керосина. Держа кота за лапы, обмакнули его всего в керосин. При этом кот орал так, что даже Пальма с испуга забилась в конуру и жалобно скулила оттуда. Затем мы плотно завернули кота в какую-то дерюгу, оставив свободными только глаза и кончик носа, и уложили греться на солнышке, чтобы он случайно не простыл. Кот успокоился и тихо пролежал примерно с час.
– О! Видишь, – сказала бабуська, – спит себе, и блохи больше не тревожат. Видимо задохлись.
Через час мы развернули кота. Он был ещё мокрый от керосина. Кот отряхнулся, подёргал лапками и направился греться дальше на солнцепёк. В тот день он вёл себя смирно, и мы вскоре забыли про него. На следующий день, когда мы с бабуськой снова остались одни, моё внимание вдруг привлекли её громкие крики:
– А ну, геть отсель, уродливая скотина. И откель ты только взялся такой.
Я выбежал во двор и первое, что увидел – это склонившуюся бабуську, пытавшуюся кого-то то ли поймать, то ли прогнать. Оббежав её, я увидел абсолютно голого и худого как ощипанный воробей, нашего кота, которого бабуська сослепу не признала. Тот жалобно мяукал. На худом, без единой шерстинки теле, кожа была серой и покрыта от холода мурашками. Видимо, керосин не только избавил кота от блох, но и в буквальном смысле раздел его догола. Наконец, бабуська признала кота и поняла, что с ним произошло.
– И шо теперь с ним делать? Трусы ему шить, што-ли? – Она в сердцах сплюнула, швырнула наземь полотенце и со словами: «Ах, ты бисова дура! Я ж тебе покажу, как блох выводить. Сама у меня голая по улицам бегать будешь», – она направилась к тёте Нюре выяснять отношения. А кот, которого в этом дворе и Пальма, и куры, и гуси считали самым красивым и важным, хоть и немного своенравным, не вынес такого позора и через два дня исчез.
«Медицинский работник»
В 1946 году, собираясь в школу, в первый класс, мой старший брат как-то сказал бабуське:
– Ох, бабуська! Скоро мы так заживём!
– Это с чего же? А? – спросила она его.
– Ну, как же. Я скоро пойду в школу и буду каждый день приносить пятёрки. Нам теперь на всё хватит, – отвечал брат.
По своей наивности он считал, что детям в школе за хорошую учёбу, так же, как и взрослым за работу, платят деньги, только в меньшем размере от 1 до 5 рублей. А если помножить на число предметов?..
Когда я пошёл в школу, моим самым заветным желанием было научиться читать и затем научить читать и писать бабуську, которая, листая газеты и тяжело вздыхая, часто приговаривала: «Эх, если бы мне грамотой овладеть…».
После окончания первого класса, научившись довольно сносно читать, я решил, что настало время для осуществления моего замысла – научить бабуську читать, тем более что впереди у нас было целое лето.
В то время мы получали две газеты: «Казахстанскую правду» и «Медицинский работник». Для своей цели я выбрал «Медицинский работник» и, щадя уже изрядно ослабевшие глаза бабуськи, стал с ней разучивать крупные буквы заголовка. Первоначально дело шло медленно. Бабуська часто отвлекалась на домашние хлопоты, возвращаясь, не помнила названия букв, но постепенно шаг за шагом она всё увереннее и увереннее называла буквы, находила правильные их сочетания в слогах и, наконец, без запинки самостоятельно прочитала первое слово – Ме-ди-цин-ский. Я был на седьмом небе, и мне стоило огромного усилия, чтобы не похвалиться своими успехами перед взрослыми. Мы начали изучать второе слово. Недели через две бабуська уверенно прочитала по слогам и его. Но за эти две недели она забыла почти все буквы первого слова. Я снова терпеливо стал разучивать с ней буквы, но теперь уже обоих слов вместе. Ещё две недели и, наконец, вот он – долгожданный успех. Бабуська уверенно ведя заскорузлым пальцем по заголовку, прочитала по слогам оба слова. Я уговорил её испечь по этому поводу скромный пирог и вечером за ужином мы с ней торжественно объявили о наших успехах. Все, во-первых, очень удивились нашей скрытности и, во-вторых, попросили продемонстрировать, что же бабуська прочтёт. Мы положили газету на стол, и бабуська в глубокой тишине прочитала по слогам: «МЕ-ДИ-ЦИН-СКИЙ РА-БОТ-НИК». Все захлопали в ладоши. Бабуська утёрла набежавшие слёзы и подала на стол пирог. Когда пирог разрезали и стали пить чай, отец достал свою газету «Казахстанская правда», расстелил её на столе и попросил: «А, ну-ка, это прочти». Я не успел предупредить, что мы ещё не все буквы выучили, как бабуська, уверенно ведя пальцем по заголовку, громко прочитала: «Ме-ди-цин-ский ра-бот-ник».
На секунду за столом воцарилась тишина. Я выскочил из-за стола и выбежал на веранду. Меня душила обида. Почти два месяца летних каникул ушли коту под хвост. Приближалась гроза. Низкие лохматые тучи освещались всполохами молний, грохотал гром. Крупные капли зашуршали по камышитовой крыше и листве деревьев. В воздухе запахло влажной пылью. Я спустился во двор и капли дождя смешались со слезами маленького мальчика, испытавшего в своей жизни первое серьёзное разочарование.
